Рут Ланган - Герцогиня-самозванка

Графство Керри, Ирландия, 1882 год

Сиротский приют Святого Иоанна

– Боже мой, Лана! – Двенадцатилетняя Шивон Райли, тяжело вздохнув, осторожно обвила руками шею подруги, стараясь не задеть красный след от недавней порки. Да, тяжелая у матери-настоятельницы рука. – Ну вот, тебе снова досталось из-за меня.

– Тсс, тише! Всех перебудишь. – Лана Данливи резким движением откинула с глаз спутанную прядь темных волос и огляделась. В тесной комнатушке ютилось больше дюжины девочек всех возрастов. Они спали прямо на полу, на тощих соломенных тюфяках.

Лане было восемь лет, когда она попала в приют. Неделю спустя привезли Шивон. Ей было семь. Лишь взглянув на это худенькое, забитое и до смерти напуганное существо, Лана сразу решила оберегать малышку. Она утешала подругу, когда, дабы научить девочку смирению, по приказу матери-настоятельницы остригли ее прекрасные светлые волосы. К ней перебиралась маленькая Шивон, разбуженная ночными кошмарами. Лана следила за тем, чтобы бедняжке всегда хватало еды, ведь девочка была так слаба, что порой у нее недоставало сил идти в столовую вместе со всеми. Пять долгих лет провели они здесь. И все это время Лана лелеяла надежду на лучшую жизнь в далекой Америке – надежду, поддерживавшую их с Шивон в самые тяжелые моменты, когда жизнь в приюте становилась попросту невыносимой.

– Так нечестно. Ты украла для меня хлеб, и посмотри, что из этого вышло. Тебе опять досталось.

Лана грустно усмехнулась:

– Лучше уж мне. Для меня порка – дело привычное.

– Ну что ты смеешься? Когда-нибудь мать-настоятельница розги сломает, она сил не жалеет.

– Розги или спину. – Лана осторожно коснулась рукой поясницы и содрогнулась от боли.

– Я изо дня в день молюсь о том, что когда-нибудь мы уедем далеко-далеко. Лана, неужели мы и вправду поедем в Америку?

– Поедем, чего бы мне это ни стоило, – неистово провозглашала Лана в ответ.

– Расскажи мне еще раз, как все будет там, в Америке.

– Мы будем жить по-королевски, в большом и прекрасном доме. – Голос Ланы смягчился, она в сотый раз озвучивала свою заветную мечту.

– И еще сад, про сад ты забыла?

– Да-да, сад. Мы нарвем букет роз, поставим его в гостиной и будем пить чай.

– И мы всегда будем вместе, правда?

– Правда.

Шивон забылась тревожным сном, а Лана лежала с открытыми глазами, зажав в руке маленький кисет. Она носила его на шнурке, завязанном на запястье, и прятала от всех, опасаясь, что у нее отберут ее единственное сокровище. А было там отцовское кольцо, доставшееся ему от деда, и мамины сережки – осколки ее прежней жизни.

Что ж, для побега самое время! Лана не раз слышала ужасные истории о бездомных детях, живущих на улицах, – о том, что они голодают, что жестокие люди заставляют их работать и бьют нещадно за малейшую провинность. Она всегда думала, что это большей частью лживые россказни монахинь, хотевших таким образом удержать несчастных детей в повиновении. И потом, что может быть хуже этого места? Она почти не помнила свою жизнь до приюта, почти забыла лицо матери, но она точно знала, что была счастлива и любима. А теперь что? Жизнь по раз и навсегда заведенному распорядку: подъем на рассвете, молитва и жидкая каша на завтрак, а потом целый день изнурительная уборка. И лишь изредка – уроки чтения, орфографии или арифметики. Лане, конечно, нравилось учиться, но цена за образование была слишком высокой. Девочек готовили к постригу в монахини. Нет, это не для нее.

Тяжелой работы она не боялась. Бог даст, кому-нибудь понадобится старательная служанка. Ей бы только наскрести денег на билеты до Америки для себя и Шивон, и мечта исполнится.

Да, время настало, думала она. Сейчас, пока раны после порки еще саднят и боль подхлестывает ее решимость, надо бежать. Во что бы то ни стало.

– Шивон, послушай меня. – Лана сжала руку подруги и быстро оглянулась вокруг. Вездесущей толстухи сестры Анунции поблизости не было. Она вечно подслушивала и подсматривала за воспитанницами, чтобы донести настоятельнице о всевозможных нарушениях распорядка. – У нас все получится.

Бледное лицо бедняжки Шивон исказилось от ужаса.

– Лана, нас поймают, и мать-настоятельница снова выпорет нас.

– Она и так нас порет по поводу и без повода, так почему бы не попытать счастья? Мы будем свободны.

– Но если все так просто, как ты говоришь, почему до сих пор никто не убежал?

– Может, им просто не хватает ума, – ответила Лана и мысленно добавила: «Или отчаяния». – Слушай меня. Фермер, как обычно, привезет картошку, высыпет ее из мешков в тачку и повезет на кухню.

– Ну да, – кивнула в ответ Шивон. – Он каждый год привозит. Нам-то с этого что?

– А то, что пустые мешки он складывает обратно в повозку, а сам идет рассчитываться с матерью-настоятельницей. Обычно он отсутствует всего пару минут. В этот момент мы и спрячемся под пустыми мешками.

– А если он нас заметит?

Лана пожала плечами, изображая беззаботность. На самом деле вся она трепетала от страха.

– Что ж, попытка не пытка. Если нас поймают, порки не избежать, зато потом мы снова станем готовиться к побегу.

– Но они разлучат нас. Мать-настоятельница так и сказала, что если мы хоть раз еще натворим что-нибудь, то больше не увидим друг друга. А я ведь умру без тебя, Лана. Никто, кроме тебя, не заботится обо мне.

– Не волнуйся. Ничего с тобой не случится, я не позволю. – Лана коснулась руки подруги. – Слышишь? Повозка уже близко. Пора.

И они, затаив дыхание, замерли, спрятавшись у задней двери кухни. И как только фермер натянул поводья и остановил повозку, Лана сорвалась с места, подхватила ведро и, не говоря ни слова, принялась вместе с Шивон полоть сорняки прямо перед входом в трапезную. При этом она не сводила глаз с бедняги фермера, ожидая, пока тот перетаскает в подвал монастыря весь свой урожай.

Наконец она отставила ведро с сорняками в сторону и, взяв подругу за руку, прошептала:

– Пора.

– Нет, Лана, я не могу, – Шивон дрожала как осиновый лист, – не могу и все. Иди без меня. – И она прижала руку к губам, сдерживая готовый вырваться крик.

– И оставить тебя на милость матери-настоятельницы? Да ты и дня тут без меня не протянешь. Пошли.

С этими словами Лана решительно потащила Шивон к повозке. Она осмотрелась вокруг и, убедившись, что соглядатаев нет, спрятала подругу под сеном и пустыми мешками, затем заползла в повозку сама и устроилась рядом.

– Ни звука, – прошипела она, – просто молчи и не шевелись, что бы ни случилось.

Дверь хлопнула, послышались шаги на выложенной булыжником дорожке, затем повисла тишина.

– Что это? – послышалось совсем рядом.

Лана похолодела, чувствуя только, как пальцы Шивон мертвой хваткой сомкнулись на ее запястье. Она принялась отчаянно молиться, хотя давно уже перестала надеяться на помощь небесных сил. Она не молила дать ей сил или свободу. Она молила только об одном: чтобы Шивон перестала трястись, как насмерть перепуганный заяц, пока кто-нибудь не заметил и не разоблачил их.

– Хм, одна картофелина выпала из тачки, – пробурчал фермер себе под нос. Он закинул картофелину в повозку и уселся на козлы. – Впервые мать-настоятельница заплатила за то, что ей не достанется.

Посмеиваясь, он натянул поводья. Колеса жалобно скрипнули, повозка, покачиваясь, проехала ворота и покатилась по дороге.

Шивон наконец отпустила руку подруги. Лана приподняла уголок мешка и стала осторожно шарить под ним, пока не нащупала картофелину.

Более часа девочки, скрючившись, пролежали под мешками. Наконец они остановились. Послышались голоса. Лана, собрав всю свою волю, в ужасе ждала, что вот сейчас их обнаружат. Они с Шивон притаились и, затаив дыхание, прислушивались к удалявшимся шагам фермера.

Приподняв край, мешковины, Лана огляделась. Никого. Она села и потянулась, расправляя затекшие мышцы.

– Пошли, – позвала она.

Шивон вскочила.

– А где мы? ~ спросила она, протирая глаза.

– Похоже, деревня какая-то. Наш фермер пошел в таверну пропивать деньги, полученные от матери-настоятельницы. Бежим!

Из таверны доносились призывные запахи ароматного эля, жареного мяса и хлеба.

– А может, попросим сперва что-нибудь поесть?

– Не здесь. Как бы нас не поймали и не вернули в приют. Надо убежать как можно дальше. – С этими словами Лана схватила подругу за руку и повлекла прочь от деревни. Они бежали через поле, заросшее высокой травой. Они утопали в ней с головой.

Сумерки сменились ночной темнотой, а девочки все бежали и бежали, пока деревня совсем не исчезла из виду. Они запыхались, чувство свободы кружило им головы. Наконец, они нашли амбар, полный сена, и спрятались в нем. Разделив сырую картофелину на двоих, беглянки укрылись сеном и заснули обнявшись.

Атлантический океан,

корабль ее величества «Гриффит», 1885 год

– Миссис О'Коннор. – С этими словами Лана остановилась перед группой великосветских дам, облюбовавших себе местечко на палубе близ лестницы так, чтобы их обдувал свежий ветерок.

Лана все делала быстро, даже ходить спокойно не могла. Все бегом. На каждый день у нее приходилась дюжина скучных дел. И, не успев доделать что-то одно, она уже мысленно принималась, за другое.

В толпе разодетых пассажирок сидела тучная дама. Всем своим видом она напоминала Лане их мучительницу, мать-настоятельницу: вечно нахмуренные косматые брови, красное, как слива, лицо. Обвисшие щеки, как у жирной индюшки, тряслись всякий раз, когда она заговаривала. Завидев Лану, миссис О'Коннор прищурилась.

– Мне подходит ваша цена, мадам.

Престарелая дама распахнула глаза от удивления:

– Помнится, вы сказали, что никогда не продадите сережки вашей матушки.

– Я бы и не стала, но мне очень нужна эта шаль. – Лана указала на сумочку в руках женщины, из которой торчал узкий кусок материи.

За разговором наблюдала женщина, стоявшая неподалеку в мрачном молчании, окруженная другими пассажирами. Пассажирами, которым не было никакого дела до таких благ земных, как всякие там шляпки да булавки. Их главной заботой было просто выжить в этом долгом путешествии.

– Дайте-ка мне еще разок взглянуть на них, – Бриджет О'Коннор протянула руку за серьгами.

С болью в сердце Лана бросила прощальный взгляд на пару тонких золотых проволочек с кроваво-красными рубинами на концах. Как странно! Она даже не помнит лица матери, но стоит лишь взглянуть на эти серьги, как перед ее мысленным взором всплывает их отблеск на нежной совершенной коже, обрамленной иссиня-черными волосами. А если вдохнуть глубоко, можно даже уловить мамин запах. Воспоминания и эти скромные украшения – вот все, что осталось ей от матери, которую она потеряла так рано.

Все эти годы Лана хранила их как память, не выменяла на еду или кров, не продала, когда было совсем невмоготу. Но теперь у них больше ничего нет, и она отдаст их, лишь бы помочь Шивон.

Глаза престарелой дамы жадно засверкали.

– Что ж, пожалуй, я дам тебе за них мою шаль.

«Да уж, старая скряга, хорошая сделка, ничего не скажешь», – подумала Лана, но вслух не произнесла ни слова. Лишнего не говори, бери, что дают и умей довольствоваться тем, что имеешь, – она давно усвоила эти правила и дорого заплатила за урок.

– Держи. – Едва взглянув на девушку, миссис О'Коннор протянула Лане шаль. Ее взгляд был прикован к только что приобретенным серьгам. Старуха уже прикидывала в уме, сколько она выторгует за них у какого-нибудь дельца в Америке.

Лана аккуратно сложила шаль и опрометью бросилась на поиски старика, торговавшего рыбой. Его жене очень понравились туфли Ланы. Сторговавшись с ним, она, босая, побежала на нижнюю палубу, где ее дожидалась подруга.

Они не погибли на суровых улицах Дублина, работали за гроши, спали где придется – в коровниках и в развалинах старых замков. И вот наконец Лана скопила денег на два билета до Америки. Но выжить на борту «Гриффита» оказалось так же трудно, как и на улицах Дублина. Надо было бороться за место для ночлега с сотнями таких же отчаявшихся эмигрантов, мечтавших добраться до Нью-Йорка.

И как всегда, Лана просто выбивалась из сил, заботясь о еде, одежде и ночлеге для них обеих. Она нашла Шивон в углу – та лежала и корчилась от боли.

– О Боже! Кажется, уже скоро.

Лана быстро закутала подругу в шаль и вложила ей в руку немного еды.

– Поешь, тебе нужны силы.

– Не могу. – Шивон содрогнулась от одного вида копченой рыбы. Ее трясло до тех пор, пока Лана не убрала рыбу с глаз долой. Шивон схватила подругу за руку. – Найди Билли, пожалуйста. Скажи ему, что уже пора. Пусть он придет, сейчас же.