Елена Ямпольская - Гимн настоящей стерве, или Я у себя одна

Дистанцию от первого поцелуя до семейной жизни девочки проходят, словно на скорость, а потому первые обманы или, деликатнее выражаясь, первые разочарования постигают их уже в замужестве. Что, согласитесь, гораздо хлопотнее. С другой стороны, можно бесконечно увлекаться и разочаровываться, вообще не выходя замуж. Именно так ведет себя Кэтрин Уотсон, и это тоже нелепо. Изо всех сил стараясь полюбить героиню Робертс, заранее с открытым пристрастием подарив ей свои симпатии, я так и не смогла разобраться, что это за женщина. Почему она отвергла прежнего любовника, к которому только что бросалась на шею? Почему бортанула нового, с которым так упоенно проводила время? Мне не нужны теоретические обоснования, я сама могу придумать их сколько угодно. Мне нужно обоснование художественное, а его в этом фильме нет. «Улыбку Моны Лизы» снял мужчина, и это лишний раз доказывает, что любая феминистка — пугало для мужского сознания. Они плохо знают тип независимой женщины, не могут освоить ее характер, а главное — не могут ее полюбить.

Судя по тому, что мисс Уотсон пытается стать для своих подопечных мамочкой, то есть воспитывает их, впадая в крайние эмоции, ей действительно пора обзаводиться собственным семейством. «Совращение малолетних» проходит небезуспешно. Девочки взрослеют на наших глазах. У них проступают зачатки сознания, маленькие жены бунтуют, маленькие мессалины демонстрируют необычайную душевную тонкость. Сама мисс Уотсон тоже кое-чему научилась, разочаровавшись в одной маленькой отличнице и проникшись уважением к одной маленькой стерве… Кэтрин уезжает в никуда (прямо гостья из будущего), а ее воспитанницы остаются, чтобы впоследствии рожать не только детей, но и мысли.

Колледж Уэллесли с его готическими стенами, зелеными лужайками и милой песенкой «Я называл тебя Моной Лизой» — само воплощение рая на земле. Если, по существу, здесь ад, так только от того, что все течение местной жизни, как вообще вся жизнь Америки 50-х годов, — это гламур с подкладкой из чистого вранья. Не врать самой себе и не поддаваться обаянию лжи, даже очень красивой, — главное, что освоила мисс Уотсон и что пытается передать по цепочке дальше.

Если сегодня мы вместе с мужчинами открыто потешаемся над феминизмом, наивным и прямолинейным, так потому только, что первые феминистки отвоевали нам кучу прав и активизировали мозги, до того лежавшие без движения. Мы стали другими, даже не заметив, как это произошло. Грех не вспомнить подвиг каждой из них с подобающей благодарностью. Мне жаль, что про мисс Кэтрин Уотсон сняли плохой фильм. Она была достойна хорошего.

_____

Когда на столичных улицах засверкала белозубая улыбка и Паваротти, сдувая с ладони воздушный поцелуй, объявил: «Чао, Москва!», я подумала, что если в английской традиции — уходить не прощаясь, то в итальянской, видимо, — прощаться и не уходить… Лучано уже давал «последний» концерт в Москве, и тогда все сошлось на редкость неудачно: серое небо, холода в июне месяце (Паваротти, наверное, думает, что в этой стране вообще не бывает солнца); глухие пробки вокруг МДМ, зал, набитый богатенькими, но совершенно деревянными буратинами. Увы, такова московская реальность: чем громче мероприятие, тем зануднее публика. Гайки на перстах, брюлики в носу, модели из последних коллекций, выставка часов — люди пришли за чем угодно, только не ради Паваротти. Шествуя важно, походкою чинной, с охраной и свитой, прибывали представители российского политического истеблишмента, которые не стоят ногтя на мизинце Паваротти, однако надменностью превосходят его раз в сто. У отдельных паршивцев свиристели мобильники, и они еще имели наглость на звонки отвечать. Гость смотрел хмуро, пел вяло и всей душой рвался к самолету.

Прощание — великий миг, может быть, даже более важный, чем первая встреча, оттого думалось с тоской: «Неужели вот так и расстанемся? Неужели мы будем помнить его ТАКИМ?!.»

Бог миловал, или Лучано запамятовал, или импрессарио что-то там нахимичили, но лучший тенор всех времен и народов снова оказался в Москве. И теперь все было по-другому. Было, как надо. Во всяком случае, на влюбленный дилетантский взгляд…

Его по-прежнему хочется слушать стоя — невыносимо, кощунственно сидеть, когда к тебе выходит Паваротти, но чувствуется, что сам он удерживает вертикальное положение с заметным напрягом, все сильнее придавливая пухлой лапой плечо своего верного дирижера, а когда покидает сцену по-медвежьи вразвалочку, огромная, сутулая, обтянутая фраком спина напоминает о Собакевиче… Трудно быть богом на протяжении четырех десятилетий. Особенно трудно, если ты всего лишь человек.

Раньше голос Паваротти, горячий, как поцелуй, влетая в уши, пронзал тебя до солнечного сплетения; и дыхание его, казалось, пахнет розмарином и мятой, и улыбка его вспыхивала внезапно, заливая мир ослепительным сиянием. Песнь Песней — вот что был Паваротти прежде. Слушать его сегодня — это хоть и сладкая, но мука. Будто затянувшаяся любовная прелюдия, которой нет исхода…

Конечно, Лучано постарел. Это нормально — для всех, кроме него. Это закон — если только речь не о Паваротти. Мы любим его и не хотим мириться с неизбежным. Да, силы уже не те, и Лучано все время требуется точка опоры — дирижерское плечо, рука партнерши, крышка рояля (и все они — партнерша, дирижер, инструмент — служат ему с подобающим самозабвением), а вокал на табуреточке, вероятно, войдет в историю музыкальной культуры, но стоя, сидя или лежа Паваротти всегда суждено петь о любви и всегда с молоденькими женщинами.

Сопрано в отороченной мехом душегрейке мне не понравилась — по причине банальной ревности. Мало того что на сей раз Тенориссимо прибыл к нам официально женатым человеком («а я люблю женатого» — теперь это про него), так еще таскает за собой разномастных девиц, черненьких, беленьких, которые не столько сами поют, сколько в рот ему обожающе смотрят. Когда он опытным, нежным усилием склоняет блондинистую головку себе на грудь, а она льнет к нему, собака, и оторваться не спешит, — о, какие нехорошие чувства распаляют сердце…

Лучано не пресытился жизнью — ему нравится вкусно есть и делать детей секретаршам. Потеряв в вокале, он не лишился ни грана мужского обаяния, и близость женщины волнует его не меньше, чем музыка. А по-моему, даже больше… Он вкрадчивый, нежный, страстный, большой и теплый и, вероятно, совершенно неотразим в личном общении. Что ж, наверное, так и должен заканчиваться путь настоящего мужика.

В финале мы устроили Паваротти и стоячий партер, и стоячий амфитеатр, и стоячий балкон… Лично мне удалось и поплакать, и отбить руки, умоляя о «бисах», и навизжаться при первых звуках О, sole mio, и охрипнуть, подпевая «ля-ля-а, ля-ля-ля, ля-ля-ля, ля-ля-ля-а-а!!!» на финальной «Травиате», и ощутить, что сердце бьется в упоенье, и для него воскресли вновь… и т. д. и т. п. — в общем, проделать все, что положено, ибо концерт Паваротти — это один из самых крупных праздников в жизни человеческой. Нам страшно повезло, что такой праздник на нашей улице был.

Паваротти относится к редкому числу вещей и явлений, которые любишь безоглядно и радостно. Какое поразительно живое лицо, какая потрясающая улыбка, как пытливо он всматривается, проникновенно грустит, лучезарно ликует… На этом упругом голосе покачиваешься, будто ангел на облаке или лодка на волне.

Паваротти по-прежнему велик, как солнце (хоть и заметно похудел), по-прежнему горяч, как солнце (хотя оба светила, увы, остывают), и прекрасен, словно закат над морем. Паваротти — это счастье. Каждый его концерт продлевает слушателям жизнь года на два. Ах, если бы это правило распространялось и на него самого!.. Пусть живет вечно. Пусть поет вечно. Пусть делает вид, что уходит, — только бы всегда возвращался. Пускай «чао» — лишь бы не «баста». Не может быть, чтобы мы видели его обтянутую фраком спину в последний раз. Это слишком жестоко.

Он улетел и ничего не обещал, но вдруг он все-таки вернется?..

_____

К 60-летнему юбилею Андрея Миронова

Кому дано познать природу совершенства — его бедную, сиротскую, несовершенную природу?.. Андрей Миронов, отлитый природой, как пуля, — ни убавить, ни прибавить, обыкновенное чудо нашего театра и кино, объект восторженной романтизации девяноста процентов гражданок Советского Союза от семи до семидесяти включительно (школьницы, обожавшие Миронова, взрослели, выходили замуж и давали первенцам ласковое имя Андрюша, а им на смену уже подтягивалась свежая поросль фанатичных «миронисток»), так вот этот человек был живым собранием противоречий и состоял сплошь из несостыковок — иногда комичных, иногда трагических.

Он родился седьмого марта, но веселые родители притянули дату появления сына на свет к популярному празднику: мол, вот вам, товарищи женщины, лучший подарок всех времен и народов. Положение обязывало — пришлось соответствовать…

Андрею следовало бы, конечно, носить фамилию отца, да он и был записан в метрике Менакером — до момента поступления в школу. Сорок восьмой год не располагал хвастаться еврейскими корнями. Так — прямо скажем, не от большой радости — возникло праздничное словосочетание «Андрей Миронов».

Его дед с отцовской стороны, Семен Исаакович, владел домом на Большом проспекте в Петербурге, а Андрей, как рассказывала мне Мария Владимировна Миронова (к чему искать иные источники?), всю жизнь боялся «остаться с голым задом на снегу». Однажды и остался, когда вследствие скоропалительного брака потерял только что отстроенную кооперативную квартиру на Герцена. Нормальное совковое существование, но именно Андрею почему-то ужасно не шло все «нормальное» и совковое.

Никогда не грешил пошлостью, но при этом работал в одном из самых пошлых — и тогда, и теперь — московских театров…

Обладал огромным драматическим талантом и просто не успел его реализовать — спрос на «Бабочку крылышками…» оказался выше. Впрочем, «Бабочкой…» тоже владел превосходно…

Как некий херувим, он несколько занес нам песен райских, и с тех пор в этой стране без них не обходится ни один праздник, однако сам херувим, несмотря на показную легкокрылость, всю жизнь боролся с лишним весом…

Людям приносил праздник, себе доставлял боль — проклятый фурункулез (Миронов и фурункулез — вроде бы две вещи несовместные) не только требовал изводить пуды грима — порой даже мешал двигаться…

Говорят, народ любит Миронова по-прежнему, тем не менее год назад с могилы на Ваганькове украли бронзовую ограду. Цветные металлы все-таки любимы нежнее…

Кстати, и по поводу женщин: ни про одну из его вдов — официальных или волонтерок — нельзя сказать: она была достойна Миронова, а он наверняка состоялся с ней как мужчина. Не везло, что поделаешь. И когда появилась первая посвященная Андрею полноценная книга (не просто сборник воспоминаний), вокруг нее разгорелся гадкий, гнусный, свинский скандал. То есть, скорее всего, буддистка и фантазерка Татьяна Егорова написала чистую правду. Свою правду. Наши возлюбленные суть плоды нашего же творчества. Мы видим любимых не такими, какие они есть, а такими, каковы мы сами…

Миронов был не солнцем, как его часто называют, а, скорее, луной — с ее вечно темным, сокрытым от любопытных глаз боком. И до сих пор колебания его небесного тела вызывают на Земле приливы радости, нежности, восхищения и печали…

_____

«Страсти Христовы» нельзя вынести дважды.

Но один раз это надо сделать обязательно.

Я смотрела фильм Мела Гибсона в первый день его широкой московской презентации, в Чистый четверг Страстной недели, на самом оживленном, по логике вещей, сеансе — в 19–00, но зал был пуст. Вопиюще, космически пуст. Нас собралось, в лучшем случае, полсотни. Из них человек тридцать — с поп-корном, колой, неотключенными мобильниками, с шуточками-прибауточками… Восставать против этого — значит вести себя, как злобные старухи, изгоняющие из храма девчонок в джинсах. Поп-корн не имеет значения. Мобильник не тянет на святотатство. А жалкое пересмешничанье утихает к третьей минуте. И скоро, очень скоро женщины в зале начинают плакать. Обильно, по-настоящему. После сеанса минут десять уходит на ликвидацию черных подтеков. Сидят дамы, уставившись невидящими глазами в пудреницу…

Меж тем слезы женские — вода. Слишком часто в этой жизни мы оплакиваем самих себя, и вообще — что может смыть влага, пролитая в кинотеатре? Мне показалось, что «Страсти Христовы» надо смотреть с сухими глазами. Я не могу объяснить это чувство, но оно, конечно, больше отчаянного, партизанского: «Не дождутся, гады!» Хотя и это есть. После «Страстей Христовых» не становишься лучше и только острее чувствуешь всю нехристианскую низость собственной натуры. Любить Христа — легко, какая в том заслуга? Но как простить его мучителей? Куда я дену темную, прямо-таки ветхозаветную ненависть к ортодоксу Каиафе, упрямому, как его осел, однако гораздо более жестокому? Во что могу я переплавить яростное желание скосить волосатую римскую солдатню одной автоматной очередью? Если мне хочется залепить пощечину ржущему в толпе иудею, если мне мало огня небесного — такой гнев кипит в моей душе, — какая я христианка? Разве мне отмщение? Разве Христос завещал кому-то поквитаться за него?..