Общение мое, помимо учеников с родителями, было, до самых недавних пор, крайне скудно. Два раза приезжал Гриша, еще раз я сама ездила в Гостицы на именины маман. Навещал меня Петр Николаевич. Привез варенья и соления от Марии Симеоновны и от кого-то еще из соседей (в окрестных поместьях уверены, что я голодаю. Право, не могу понять, кто распускает такие слухи. Может, крестьяне? На их вкус я выгляжу излишне худощавой, вот они и делают соответствующие выводы…). Сидел до позднего вечера, пил чай, говорил о чем-то незначащем. Потом по моей просьбе читал стихи. Хорошие, сколько я могу судить. Мне Петю жаль и как-то неловко с ним, словно оборка где-то натирает или в ботинке гвоздь вылез. Но что ж – из этой жалости замуж идти?

Потом, аккурат по первому настоящему снегу (подгадал или как?) приезжал Туманов. Знаю, все знаю, что ты скажешь! Потому и тянула написать. Но и молчать не могу! Сто раз сама себе слово давала с ним не знаться и, если случится, на порог не пускать. Попробуй!

Подкатил в расписной карете, поставленной на полозья и по-цыгански увешанной колокольчиками. На козлах – оправившийся Калина Касторский, сам по себе персонаж изрядный. Звону на всю деревню. Четверо лошадей цугом, с золочеными кистями, попонами и прочим антуражем. Сам – ты только представь – в смазных сапогах, в волчьей шубе, подбитой малиновым бархатом! Мальчишки сбежались, собаки лают, да и бабы на заборах повисли, как обезумевшие курицы.

От завораживающей дикости этого явления у меня в первый миг просто язык отнялся. После встала на пороге в вызывающую позу (едва ли не руки в боки, как у местных крестьянок), копила силы, чтобы прогнать. Ждала, как в прошлые разы, какого-нибудь завершающего, на глазах у всех, безумства: повалится в ноги, попытается сгрести в сани и увезти, кинет в грязь у порога свою ужасную шубу…

Подошел просто, с той знакомой улыбкой, которая единственная красит его, в целом, пожалуй, безобразное лицо.

– Здравствуй, Софья! Мы тут катались, мимо ехали. Дай, думаю, загляну, авось Софья не прогонит. Напоишь ли чаем или мимо пошлешь?

Если бы я тогда сказала: «мимо», он наверняка уехал бы назад, не стал настаивать. Но я пригласила в дом. Ты осуждаешь меня? Быть может, я и сама себя осуждаю. «Быть может» – я написала, а ты прочла…

Потом мы сидели около печки, и выпили целый самовар чаю. Ни малейшей неловкости я не ощущала, как будто ничего и никогда не случилось между нами. Ни одной паузы в разговоре, ни одного двусмысленного намека за весь вечер. Туманов был весел, трезв, с чудесной иронией рассказывал множество забавных историй из своих путешествий. Где он только не побывал! Ты права была, когда писала мне: происхождения он не просто низкого, а даже и непонятно, как сумел вообще выжить, выучиться хоть чему-то и достичь теперешнего положения. Впрочем, ни о чем доподлинно, кроме приблизительной географии его путешествий, я так и не знаю. Он искусно избегал всех тем, которые могли бы пролить хоть лучик света на его детство, семью и раннюю юность. Зато внимательно выспрашивал подробности о моем детстве, юности, сибирском путешествии. Роман мой он, по его словам, прочел три раза. Подробно интересовался бедным мсье Рассеном, а после очень тепло отозвался о нем, чем сразу, как ты понимаешь, меня подкупил.

Между делом он представил мне Калину Касторского, с которым мы уж были знакомы, можно сказать, накоротке, и сконфуженно пояснил, что приставил его за мной следить, опасаясь, как бы я опять не отправилась собирать материал для своих литературных упражнений в какое-нибудь непотребное место. После сам Калина ударил себя кулаком в грудь (гул пошел по всему дому) и косноязычно выразил сожаление, что не справился со своими обязанностями, не сумев оберечь меня во время похищения. Я махнула рукой (все, мол, в прошлом) и на том инцидент сочли исчерпанным. До окончания вечера богатырь Калина успел произвести совершенно неизгладимое впечатление на мою Олю. Теперь она ходит сама не своя, все роняет, и вздыхает длинно и влажно. Вот еще напасть на мою голову!

В разговоре Туманов очень мило просил меня помочь ему должным образом обиходить разгромленные покои в клубе – подобрать по цвету драпировки, ковры, обивку для мебели и прочее. Непринужденно признаваясь в дикости собственных вкусов, он смотрел с такой ласковой надеждой, что я, вначале искренне возмутившаяся подобным предложением незамужней девице, каким-то образом обнаружила себя спустя время уже согласившейся и проговорившей это согласие вслух. Впрочем, явно обведя меня вокруг пальца, Туманов опять же не стал торжествовать, а серьезно сказал: «Спасибо, Софья, ты меня очень одолжила. У тебя здесь хорошо. Может, и у меня также будет, и я хоть чуток успокоюсь.» Я не решилась спросить, о чем он так беспокоится, но мысль о грядущей схожести жилищ земской учительницы и владельца игорного дома меня определенно позабавила.

Перед самым уходом Туманов все же проявил себя, должно быть, чтоб мне не казалось, что говорила с иным человеком.

Уже фактически распрощавшись, он отошел к порогу, обернулся, сверкнул глазами и вдруг сказал резко, на манер выстрела:

– Распусти волосы!

На миг я онемела, потом возмущенно спросила:

– Вы с ума сошли?!

– Распусти, прошу! Не бойся меня! – настойчиво повторил Туманов.

Ты знаешь, несмотря на весь свой либерализм и непокорство моих локонов, я ношу длинные волосы, обычно в самой простой прическе. Так было и в этот раз. Я стояла и думала о том, что Туманов просто виртуоз в смысле создания невозможных ситуаций. Он смотрел почти спокойно, ожидая.

Потом, неожиданно даже для себя, я подняла руки и вынула шпильки и гребни из прически. Волосы упали на плечи. Туманов коротко вздохнул и вцепился пальцами в косяк, явно удерживая себя на месте.

– Ну что ж? – с вызовом спросила я.

Туманов отцепил пальцы и шагнул вперед. Я ничего не сделала, чтоб его остановить (он явно ждал этого и был готов подчиниться). Когда он подошел вплотную, я подумала, что сейчас он возьмет волосы в руку, может быть, поцелует. Элен, я ждала этого прикосновения! Но он так и не коснулся меня, только, склонившись, подул на волосы. Они распушились, а я почувствовала тепло от его дыхания на своей щеке.

– Твои волосы похожи на сгоревшее серебро, – медленно сказал Туманов.

– Серебро не горит, – возразила я.

– Все горит! – с каким-то непонятным гневом сказал он и, ничего более не прибавив, быстро вышел за дверь.

У меня подкосились ноги, я опустилась на стул и не пошла его провожать. Вскоре за окном послышался молодецкий клич Калины и зазвенели колокольчики…

Все, все знаю, что ты можешь сказать! Но что же мне делать?!

Твоя навеки Софи Домогатская

Декабря 8 числа, 1889 г. от Р. Х.

Санкт-Петербург

Софи! Софи! Софи!

Милая моя, драгоценная подруга! Молю тебя, одумайся теперь, пока не стало уж слишком поздно!

Туманов погубит и разрушит тебя так же, как он погубил и разрушил уже бесчисленное множество семей и судеб. Его обаяние и странное, шокирующее поведение (я кое о чем знаю от Оли Камышевой) – это обаяние и завораживающие пассы ядовитой змеи, изготавливающейся укусить – неужели ты, со всей твоей проницательностью и умом, не видишь этого?! Весь его путь из начальной грязи (в которой он зародился, и о которой даже теперь никому не рассказывает) наверх, путь, который не случайно тебя так удивляет – за счет чего он был пройден? – задумайся об этом. Я согласна с Олей: не наше дело его осуждать, так как мы без всякой нашей заслуги родились и были воспитаны в иных условиях. Но просто продумай: неужели при такой личной истории в его душе мог сохраниться хотя бы малейший чистый уголок? Да нет, конечно, потому что если бы это было так, то он, как камень на шее, непоправимо мешал бы ему в его триумфальном восхождении к вершинам, и он поневоле вынужден был бы его отбросить. Теперь ему нужна победа над тобой (потому что ты до сих пор ускользала из его сетей, а он воспринимает подобную позицию как вызов), и он бросает в бой весь накопленный им богатый арсенал уловок. Светские женщины, которые гораздо старше, опытнее и искушеннее тебя, не сумели перед ним устоять… Где же надежда для тебя, моей любимой подруги?!

Я пишу и плачу над письмом, потому что у меня нет слов, которыми я могла бы тебя убедить… Я вообще много плачу сейчас. Мне больно и обидно. Как ты могла так поступить со мной?! Я всегда полагала, что мы доверяем друг другу всецело. Я, во всяком случае, доверяю тебе… Но, оказавшись в ужасном, затруднительном положении, почему ж ты не обратилась ко мне? Какая компрометация?! Что мне до слов и мнений домашних, когда речь идет о твоей жизни?! Ты мне больше не доверяешь? Считаешь меня чужой? Неужели ты (ты!) окончательно поверила горячечным измышлениям Оли Камышевой о том, что у всего управляющего класса России мозги заросли жиром, а я, по совокупности с ними, способна лишь лениво похрюкивать и вылизывать мордочки собственных детишек?! Да, я, не колеблясь ни мгновения, отдам за Петечку и Ванечку жизнь, но ведь то же самое, повинуясь материнскому инстинкту, сделает бродячая кошка с помойки. Не смешиваются ли здесь разные в основе своей вещи? Да и ведь вы-то тоже, как ни верти, принадлежите к этому классу, и о себе-то можете судить наверняка. Вы – наши. По образованию, речи, манерам, способу мыслить и оценивать происходящее. Неужели Оля действительно полагает, что она когда-либо, с помощью какого-то хитрого фокуса, сможет видеть мир, как рабочий с Путиловского завода? А ты – как крестьянка деревни Калищи? Это решительно невозможно, противоестественно и, главное, никому не нужно, в том числе, мне кажется, и рабочим, и крестьянам. Я редко злюсь, ты это знаешь, но сейчас я злюсь страшно. От бессилия, от невозможности объяснить и доказать тебе, Оле и вам подобным, что мир устроен так, как он должен быть устроен, и попытки перепрыгнуть, логически опровергнуть или сломать это устройство не принесут никому и ничего, кроме горя и невинной крови.

Иногда мне кажется, что я сойду с ума. Я люблю вас всех, но… Оля хочет переустроить все разом с помощью террора и убийства случайных людей, а ты – полюбить ублюдка Туманова, который терроризирует половину петербургского общества самым низким образом. Он шантажирует мужчин оглаской неверности жен и их самих (для этого в своем Доме – который ты собираешься обихаживать! – он содержит целый выводок женщин низкого поведения), и тем уговаривает их вступать с ним в выгодные ему сделки (для некоторых деловых предприятий – представь! – нужно имя порядочного человека и вымышленное имя Туманова здесь не годится). А для их жен у него есть скупленные им векселя проигравшихся мужей и прочие уловки. Он укладывает их в постель, чтобы потом шантажировать мужей… И так далее, много лет, по одному и тому же порочному кругу…

Ты спрашиваешь, что тебе делать? Неужели это не очевидно?! Теперь уже окончательно ясно, что ты не сумеешь выстоять перед Тумановым в одиночку. Пока не поздно, иди под венец с Петром Николаевичем и займись переустройством и оформлением ваших супружеских (!) покоев в Люблине или Петербурге. Лучше та неопределенная жалость, про которую ты писала, чем горе, бесчестие и позор!

Софи! Я понимаю, что пишу жестоко, и где-то наверняка оскорбляю твои чувства. Ты не привыкла, и, может, даже не знала, что я могу быть такой. Прошу, поверь! Мною движет теперь лишь любовь к тебе и ужасный страх за твою судьбу. Я просто в панике, Софи!

Если хочешь, бросай все, приезжай и живи у нас, сколько пожелаешь. Никакого Туманова я и на выстрел к своему дому не подпущу. У тебя будет время и покой, чтобы принять окончательное решение. В свою очередь, обещаю тебе не надоедать своим обществом.

Все наши шлют тебе приветы и поцелуи. Ирочка недавно родила дочь, поэтому никуда не выходит и, по слухам, неважно себя чувствует. Как только малышка немножко окрепнет, Ирочка уедет на воды для поправки здоровья. Мари, как всегда, пуста и очаровательна. Бедняжка Кэти мечтает о женихах, но что-то их не видать. Жаль ее, ведь она добра и, в сущности, премиленькая, даже несмотря на косой глаз. Васечка надеется в ближайшее время на повышение по службе и потому много работает. Я его почти не вижу, но каждый раз он спрашивает о тебе, тревожится, и просит передать, чтоб ты держалась от мерзавца Туманова подальше. Какое, говорит он, было бы благодеяние для всех, если бы наша храбрая Софи оставила его тогда подыхать в грязи, в чухонской слободе. Тут я, конечно, с ним не согласна. Ты поступила так, как единственно и могла поступить. Но кто бы знал, что за этим воспоследует…

Целую тебя бессчетно раз и надеюсь на твое здравомыслие.