Чтобы глаз не тонул в этом упоительном серо-зеленом успокоении, в самой большой комнате я сотворила два ярких пятна: камин, отделанный красными изразцами и, напротив него, в дополнение к доспехам – старинная английская картина в дубовой раме, изображающая, если я не ошибаюсь, сражение Парсифаля с кем-то из рыцарей Артура.

Туманов картину одобрил, но попросил поподробнее объяснить, кто они все такие и за что дерутся. За ужином, который проходил в ресторане Дома Туманова (я не нашла предлога от него отказаться), я битых два часа рассказывала ему о короле Артуре, Джиневре, Ланцелоте, Мерлине и рыцарях Круглого стола. Он слушал внимательно, как-то по-детски приоткрыв рот, в острых моментах повествования бросал ложку на скатерть (ужиная со «своими», он не пользуется вилкой) и ударял кулаком по ладони, видимо сопереживая героям.

Образ «рыцаря в сверкающих доспехах» явно поразил его в чем-то первобытную душу. Уже много после он задумчиво сообщил мне, что провел в Англии довольно много времени, но и следа не увидел всего того, о чем я ему рассказывала. «Может, я не туда глядел?» – так завершил он свое недоумение. Я не нашлась, что сказать. На территориях Британского королевства я, как ты знаешь, не бывала.

После окончания работ Туманов несколько смущенно поблагодарил меня, видимо колеблясь и не зная, как это сделать правильно (подозреваю, что ему было бы на порядок легче, если бы он мог просто заплатить мне деньги или откупиться иным способом). Я кокетливо ухмыльнулась, сказала «право, не стоит» и, вспомнив Олю Камышеву и ее друзей, прощаясь, пожала ему руку, чем, кажется, ввела его в еще большее смущение.

Последний день он все говорил о новогоднем бале-маскараде, который желает провести в Доме Туманова, и в организации которого я должна ему обязательно помочь, так как на такое фрондирующее мероприятие непременно явятся инкогнито люди из света, и чтоб не было всяких афронтов, какие после станут обсуждать и смеяться над дикостью Мишки Туманова. На мой прямой вопрос: «С каких это пор вас интересует мнение света? Вы ж всех знатных людей презираете!» – он ответил: «Не всех!» – и красноречиво поглядел на меня. Предлог ли это для продолжения знакомства или действительное желание не ударить в грязь лицом – я пока не разгадала, так же, как не разгадала и своего отношения к намечающемуся празднику.

За сим кончаю и остаюсь любящая тебя подруга

Софи Домогатская

– Вот, гляди, Софья, какие раньше праздники были! Нынче так бывает ли?

Туманов держал в руках книгу. Книга жила отдельно, явно чувствовала себя в этом положении неловко и ежилась кожей переплета. Казалось, что она замерла от страха и сейчас ударится в бегство. Выглядел этот временный союз совершенно противоестественно. Приблизительно также, на вкус Софи, смотрелись фабричные рабочие, когда Оля Камышева и другие насельники коммуны потчевали их трудами Плеханова и Карла Маркса. Софи спрятала ухмылку.

– Сама прочтешь или мне? – продолжил Туманов.

– Что ж, прочтите, – не скрывая любопытства, попросила Софи.

Туманов вздохнул и начал читать, почти не сбиваясь, тщательно проговаривая слова и расставляя ударения. «Так читают гимназисты приготовительного класса – подумала Софи. – И мои ученики крестьяне… Впрочем, пожалуй, из лучших».

В дверь с заранее изготовленной на лице озабоченностью заглянул Иннокентий Порфирьевич, увидел, как Туманов читает Софи вслух, едва ли не охнул, и мгновенно исчез. За дверью отчетливо послышался его высокий шепоток, никак не пересекающийся с низким, хрипловатым голосом хозяина.

– «Торжество давалось белому классу девиц на Неве перед дворцом И. И. Бецкого. По наступлении ночи, на Неве издалека приплыл к его двору остров, на котором представлена была мыза с пахотною землею и с разными сельскими жилищами. На передних острова сторонах были видны развалины прошедшей войны, а в дальнем острова стороне, лесом окруженный храм, над которым стояла статуя, изображающая «Милосердие», с прочими признаками почтения за воспитание. Во время ходу и до остановления острова на месте, играла наиприятнейшая сельская музыка, а жители упражнялись в сельских работах. Когда остров остановился, из военных развалин выступила «Слава» с трубою, масличною ветвью и воздвигла русский штандарт; все сельские жители острова с восторгом встретили это появление и с музыкой, и пением воспели похвалу монархине, и на развалинах башни устроили ее обелиск и разными огнями разсвещали весь остров и украсили венками храм благодарности за воспитание, до этого стоявший закрытый деревьями. Все жители острова при этом веселились и ликовали; в этом торжестве принимали участие и младенцы, собравшись в кружок, из них восемь, с гирляндами, танцовали в средине храма, круг жертвенника, на котором в белом девичьем одеянии два младенца беспрестанно сыпали фимиам.

Иллюминации и музыка продолжались на Неве до рассвета, потом весь остров, при непрестанном игрании музыки, плыл вниз реки. После был праздник в Смольном, в присутствии пяти классов знатных особ. Гостей принимали в большом зале четыре из белого класса в вестальском одеянии девицы. Зал сверху донизу был украшен венками и живыми цветами. Здесь наверху были надписи на разных языках и на плафоне представлены были со всеми их признаками «Благодеяние» и «Благодарность», на конце стояла Парнасская гора. Из этого зала публика проходила в сад. Плетень из зелени, связанный с оранжевыми деревьями, служил украшением в большой аллее. Шесть ниш в цветах шли от места до места, где на больших довольно театрах представляли девицы разные действия. В конце аллеи стоял «Храм Добродетели», вход в который был закрыт горой; с последней сходили пастушки с дарами для Розарии. Пастушки плясали и изъявляли свою радость. В то время, как «Добродетель» украшали венками при игре на всех инструментах, гора, закрывавшая вход во храм, разверзлась и открыла храм. В нем виден был жертвенник с священным огнем, жертвенник окружал амфитеатр с находящимися в нем 70 весталками, стерегущими огонь; 40 пастушек и 20 сельских девиц, стоявших внизу на ступенях, сойдя вниз, стали плясать…»

В этом месте чтения Туманов перевел дыхание и восхищенно сопнул широким носом. Софи, не выдержав, расхохоталась.

– Чего ты смеешься, Софья? – удивился Туманов. – Вон как шикарно… Остров, смотри, приплыл… С мызой и пахотой…

– Михаил, но это же дикость языческая! Убогое подражание греческим и римским образцам, точнее, искаженное воспоминание о них. Неужто вы не понимаете?!

– А все равно! – упрямо возразил Туманов. – Красиво. Теперь так бывает? Ты видела?

– Нет, – Софи пыталась оставаться серьезной и одновременно не поддаться раздражению.

Получалось не очень хорошо. Вообще-то дикарское простодушие Туманова чем-то даже обижало ее. Он не должен быть таким. Но отчего – не должен? И кому – не должен? Почему он не может оставаться таким, каков он есть? И какое до всего этого дело самой Софи?

– Сейчас все это варварское великолепие, слава Богу, уже невозможно. Тогда, при крепостном праве, человеческий труд вообще ничего не стоил, – попыталась объяснить Софи. – Цари дарили придворным деревни и земли с сотнями и тысячами душ. Все достается легко, легко и расточается…

– Это правда! – воскликнул Туманов. – У меня много денег. Я тоже хочу устроить праздник! Скоро Рождество, потом Новый Год, что ты скажешь, Софья? Ты поможешь мне? Мы поставим в центре нижнего зала фигуру этой… «Добродетели»…

– А шляпниц нарядим весталками, которые, как известно, были девственницами! – подхватила Софи.

Туманов ненадолго смутился, а Софи неожиданно на это его смущение разозлилась. Видимо, по его взглядам, порядочная девица Софи либо не должна была знать о существовании «шляпной мастерской» (а как же тогда организованный самим Тумановым визит Грушеньки?), либо уж, все зная, не смела говорить об этом вслух.

– Наплевать на то! – вслух сказала Софи.

– На что наплевать? – изумился Туманов.

– На все! – отрезала Софи.

Туманов не знал, что на это сказать, тяжело мрачнел на глазах, и взглядом, уже знакомым Софи, искал спасительную бутылку. Бутылки не было.


– И как же ты так живешь, милая… а?

– Да вот так и живу, – буркнула сквозь зубы Лаура, отворачиваясь.

Хотя полагалось бы сказать что-нибудь жалостливое, улыбнуться умильно, возвести к небу голубые глазки. Лаура это умела; причем – искренне, практически не притворяясь. Ей ведь и впрямь очень жалко бывало себя, и маменьку, и братиков. И к этим разнообразным господам, что делили с нею темно-розовое атласное одеяло в маленькой комнатке, тяжело пропахшей лавандой, – почти ко всем – ей нравилось относиться тепло, можно сказать, по-матерински. Бедненькие: дома их толком не ласкают, вот сюда и тянутся. Почти никто из них не бывал ей противен… вот как этот, нынешний.

И вроде что в нем особенного? Обыкновенный мальчишка прыщавый. Сказал, будто студент. Врет небось. Студенты разве такие! Лаура судорожно вздохнула. До недавних пор ей и в голову не приходило сомневаться в том, что студенты – именно такие; вернее – точно такие, как все мужчины, недоласканные, невеликого ума, одержимые страстью доказать свою силу и всяческое превосходство. Что с них взять, кроме денег? Да и тех пока добьешься – измучаешься.

Нет, существовали, конечно, и другие мужчины – в романах, которые Лаура поглощала, когда оставалась одна и превращалась в Грушеньку. Свою тесную комнатку она заливала лавандой, чтобы отбить невыводимый запах пота. Притаскивала из кухни тарелку сладостей – мосье Жак, добрая душа, всегда давал чего захочешь, – усаживалась в кресло, закутавшись в шаль, а зимой, когда бывало холодно, и в то же темно-розовое одеяло. И – давай лихорадочно шелестеть страницами да сыпать, не глядя, в рот засахаренные орешки. Вот так она проглотила нынешней зимой «Сибирскую любовь». Все глаза проплакала из-за Машеньки да Веры. Софи, которая в романе чуть не больше всех пострадала, Грушеньке почему-то жалко не было. Теперь, поглядев на нее живую, она поняла – почему. Такой все нипочем! И Серж ей вовсе не был нужен, и правильно, что он не ей достался. Ах, Серж…

Еще совсем недавно Грушенька, вцепившись пальцами в облезлые подлокотники кресла, мечтала, как жила бы с таким Сержем в самой что ни на есть глухой тайге. Он да она в маленькой избушке, а вокруг снега нетронутые. Как Вера с инженером своим… ох, и как она могла этого страшенного полюбить?! Наверняка и не любила – это она, Софья Павловна, все про нее придумала! Это ей самой такие нравятся – навроде хозяина, господина Туманова!

Перед хозяином Грушенька испытывала тяжелый суеверный страх, переходящий в панику, когда от нее что-то для него требовалось. Слава Богу, последнее случалось не часто. В постели она ему, кажется, не угодила (ясное дело, как угодишь, когда овечьим хвостом трясешься!); убить он ее за это не убил, но и не звал больше. И хорошо, и не надо. Она была вполне довольна жизнью – до самых недавних пор. До того, как съездила с письмецом к Софье Павловне.

– …Неужто ж другого выхода не было?

Лаура со вздохом покосилась на клиента. Юнец, выглядевший лишь немногим старше ее самой, смотрел на нее, сочувственно моргая, зябко кутался в одеяло. И что, в самом деле, пристал? Обычно на эту тему – «как ты, бедная, дошла до жизни такой», – любили беседовать пожилые рыхлые дядьки, которых Лаура про себя называла барсуками. У тех сочувствие выходило натурально и весомо: рублей на пять, а то и на десять, не говоря уж о разных приятных презентах, без каковых уважающий себя барсук и двери к шляпнице не отворял. Этот же, небось, едва-едва наскреб на то, чтобы заплатить Прасковье Тарасовне. Лаура, болезненно морщась, попыталась представить на его месте кого-то другого… нет, нет, только не Григория Павловича, только не здесь! Ее бросило в дрожь.

Боже святый. Вот уж который раз ей казалось, что он, Григорий Павлович… Гриша (сам ведь сказал, чтоб так звала!)… что он – здесь. Входит, смотрит, узнает… Ох! Такое – страшней самого страшного сна.


В общем-то Лаура никоим образом не предполагала, что этот страшный сон способен сбыться. Да, все мужчины одинаковы, и любой из них мог зайти в Дом Туманова. Но Гриша… в том-то и дело, что он – не отсюда! Не из этой жизни. Софья Павловна Домогатская, Господь ей судья, придумала чудный сказочный мир, в который Грушеньке удалось заглянуть одним глазком. И его, Гришу – придумала тоже. Как это ей удалось? Вот ведь счастливица! И сама-то своего счастья нисколечко не понимает. Когда Грушенька вспоминала, как Софья Павловна смотрела на нее и Гришу – там, в своем бедном учительском доме, – ее охватывали тоска и злоба. Ясное дело, ей, продажной девке, в этот сказочный мир хода нет. Сунешься – тут же выбросят, а то и раздавят не глядя, с брезгливой гримасой, будто мокрицу какую. Может, и правильно, может, она того и стоит. И нечего вспоминать и терзаться. И книжки все эти лучше спалить или в мусор выкинуть.