Наталья Майорова - Глаз бури

– Понимаете, Грушенька, все это – поверхностно, мимолетно: власть, свобода… То есть, настоящая свобода – она внутри, это всем давно известно… просто не все помнят.

На вольной воле я блуждал

И юной девой взят был в плен.

Она ввела меня в чертог

Из четырех хрустальных стен…

Это он говорил уже в той самой кофейне на Караванной, над чашкой с чаем, а Грушенька молча слушала, сама не своя от восторга и… да, все так же – от жалости. Жалко было Гришу: ему в романе место, не здесь, пропадет ведь на этом подлом свете! Или – нет? Может, таким-то и надо быть, чтоб не пропасть?..

– Ой, милая, не мне ж тебя учить, каковы они, мужчины-то, – качая головой, вновь засмеялась Лиза. – Ну да, он-то иной, он необыкновенный… Может, и так, – быстро поправилась, поймав вспыхнувший взгляд Груши, – я разве спорю. Может, он вовсе не ест, не пьет и в кровать не ложится… да не злись ты! Для твоей ведь пользы говорю. Если вот так будешь, раскрыв рот, на него любоваться, так и точно – упустишь. А если по-умному…

Лизонька всегда все делала по-умному. Она гордилась тем, что – такова, какой кажется: простая, честная, работящая девица, знает свое место, но и цену. Не залетай в облака, тогда и в грязь не рухнешь! Во всей ее коротенькой жизни не найти было дня – даже минутки! – которой бы она стыдилась или хотела бы изменить. И цель у нее была ясная и простая: выйти замуж за Федора, купить домик в Озерках, родить одного или двух деток (ни в коем случае не больше, мороки не оберешься!). Для достижения этой цели она и пошла служить к графине К. В горничных у баронессы Шталь нипочем ничего бы не вышло. Отчего так? А не ваше дело! У порядочных девиц тоже могут быть секреты.

Лизин секрет – тяжел, да сладок. Исполнению главной цели он, как ей казалось, нисколько не мешал. Просто без него ее жизнь была бы… была бы такой…

Да не было бы никакой жизни, вот и все.

Проводив Грушеньку Воробьеву, Лиза быстренько собралась и черным ходом, чтоб не увидел никто из домашних (не оттого, что нельзя – выходной взяла до вечера, а просто нечего всяким вынюхивать, куда она ходит), побежала переулками к Большой Садовой. Бежала она не коротким путем, а – по-лисьи, заметая следы: ну, как кто-нибудь таки увяжется? Вроде и некому, но лишняя осторожность никогда не помешает, уж она-то знала. Добравшись до нужного дома, нырнула во двор, вновь – к задней двери. Двор был пуст, только у дровяных ворот свернулся клубком здоровенный черный пес. На Лизу он покосился лениво, коротко подмел хвостом мерзлую землю: узнал, мол, привет. Лиза остановилась перевести дыхание. Посреди узкого двора, стиснутая с четырех сторон облезлыми стенами, тянулась к небу береза. Лиза глянула на нее, подивилась привычно: как угораздило тут вырасти? – и юркнула на лестницу.

Ключ от черной двери у нее имелся. Она его берегла: потеряешь – другого, может, и не дадут. Ей были не то, что рады – но терпели; а ей того и довольно. Впрочем, сегодня она сразу поняла, что пришла не очень вовремя.

Сладковатым дымком веяло даже на кухне. Камердинер Филипп, раскладывавший на кухонном столе пасьянс, глянул на нее угрюмо:

– В меланхолии барин. Мысли у него, понимаешь, всякие… Ну, хошь – зайди. Может, чем и порадуешь.

Лиза торопливо кивнула. Само собой, как не зайти. Явиться – и не повидать?! Она скинула сак, тщательно обтерла о половик узкие каблучки. И тихо-тихо, уже не лисичкой, а кошечкой, проникла через гостиную в кабинет и примостилась на стуле у входа. Кабинет был темноват: единственное окно – на север. И отделан в изысканных исчерна-шоколадных тонах, будто хозяину вообще никакой свет был не в радость. Дурманный дым папиросы медленно растекался в сумрачном воздухе. Лежащий на диване человек скосил глаз в сторону Лизы. Усмехнулся медленно, не понять – снисходительно или раздраженно. Она поняла так, как хотела: скользнув со стула, бесшумно прыгнула на пол возле дивана, быстро взяла руку лежащего, уткнулась в ладонь лицом, целуя.

По красивому лицу мужчины медленно прошла гримаса, он повернулся на бок, свободной рукой аккуратно расстегнул пуговки Лизиного платья, слегка потянул его с плеча, чтобы удобнее было добраться до груди. Лиза застыла, не помогая ему и не мешая. Только беззвучно охнула, когда он с силой стиснул ее маленькую круглую грудь всеми пятью пальцами – будто хотел раздавить, как яблоко. Через недолгое время он пустил в ход и зубы, подавшись к ней с дивана. Лиза, обмирая от боли и восторга, терпела. Когда он оттолкнул ее, она, опрокинувшись на спину, подождала немножко – вдруг барин еще чего захочет? Барин закрыл глаза и снова поднес к губам папиросу.

– И чем же ты рассчитываешь меня сильно поразить? – услышала Лиза его низкий мягкий голос. Проворно вскочив, вернулась на стул, украдкой достала платочек и приложила к соску, морщась – все-таки было очень больно.

– Да что вы, какой поразить – так… рассказать просто. Человечек у меня завелся сами знаете где. Шляпница… Наша с потрохами! Что ей скажу – все сделает.

– Да ну, – мужчина засмеялся тихим шелковистым смехом, от которого у Лизы побежали по животу сладкие мурашки. – Как же ты ее так зацепила? А, может, тебе просто кажется? Впрочем, кой черт… все равно.

Он затянулся и, приподнявшись, загасил папиросу о щечку бронзового ангела с пепельницей в руках, что украшал столик возле дивана.

– Как же, миленький, – Лиза встрепенулась, – а бумаги-то? Архив-то тумановский? Вы ж говорили?..

– My Lord!.. – вполголоса протянул мужчина, вытягиваясь на диване. – Such an innocent fool… Ты дура, – перевел специально для Лизы, – к чему мне архив от твоей шляпницы? Он сам его мне принесет. Сам, в зубах и на брюхе. Пошло, да? Банально? Ну, я в данном случае на оригинальность не претендую… По-другому мне эти бумажки и даром не нужны.

Бросил на нее короткий взгляд, теперь уж точно – раздраженный, – и снова закрыл глаза.

– Посему – никаких шляпниц. Забудь.

Лиза вздохнула, послушно кивая. Возражать она ни в коем случае не собиралась. А на уме было: и очень хорошо. Не хочешь, не надо. Делай как знаешь – а пока-то твой Туманов на брюхе ползти соберется, так и нести в зубах будет нечего. Мы не гордые, нам сгодится и шляпница.

– Но что же, что же там? – миниатюрная Кэти дрожала от возбуждения, и от волнения еще более, чем всегда, косила. – Скажи, голубка Элен, я никому не проболтаюсь. Софи, ты ж знаешь, еще раньше… всегда была моим кумиром, ее роман у меня под подушкой лежит. Только… она меня не замечала никогда, я мала была для нее, а теперь… Вы ж с детства близки, она от тебя не утаит, а надо мной смеется…

– Как смеется? – удивилась Элен. Она по виду покойно расположилась в кресле с вышивкой на коленях. Кэти стояла у окна, глядела, как молодой и бодрый декабрьский снег засыпает уснувший двор.

– Зима… – меланхолично сказала Кэти вместо ответа. – Декабрь. Гляди, Элен, она еще так… так уверена в себе. Снег падает, чистый, белый, как будто навсегда. Впереди еще январь, февраль, и она не знает, не хочет думать о том, чем все кончится…

– Кончится весной, – медленно сказала Элен, выпрямилась в кресле и с тревогой взглянула на девушку. – Кэти, что с тобой стряслось? О чем ты думаешь? Что тебе сказала Софи?

– Ничего. Ничего особенного. Мы повстречались случайно, у Безбородок. Поболтали, а потом я не удержалась, спросила ее о похищении, о Туманове.

– Как же ты спросила?! – бесцеремонная наивность Кэти явно покоробила Элен. Почувствовав это, девушка потупилась, и сжалась до размеров нахохлившегося на карнизе воробья.

– Так и спросила: что у тебя с Тумановым? Она ответила…

– Ответила?!

– Да. Она сказала, что последние несколько лет у нее с Тумановым любовная связь, полученные от него бриллианты она зарыла на огороде в имении у Пьера Безбородко, а двух рожденных ею от Туманова дочерей воспитывают католические монахини под Лодзью.

– Н-нда… – не сразу нашлась Элен. – Очень похоже на Софи…

– Я и говорю… – уныло согласилась Кэти. – Она мне не доверяет…

– Странно было бы… – покосилась на девушку Элен.

– Я знаю, что любопытна без меры. Это так, и ты вправе осуждать меня, Элен, но… – Кэти прижала руки к плоской, едва виднеющейся груди. – Но в моей жизни совсем, понимаешь, совсем ничего интересного не происходит, мне нечем занять ум… Я бы поехала в деревню, занялась хозяйством, как у графа Толстого написано. Не думай, я уж ко всему пригляделась, и книги читала, и могу дела вести не хуже отца, и с мужиками говорить умею… Но маменька меня не пускает, все надеется, что кто-то поглядит на меня с той стороны, где глаз не косой и предложение сделает… Не утешай меня, я не могу! Не хочу! После нынешнего сезона я постараюсь родителей окончательно уговорить. Но пока… Что ж мне, как не сплетни собирать? Так скажи: как же по правде с Домогатской и Тумановым? Ничего нет? Все опять на нее наговаривают? А как же тогда похищение?

Добрая по природному устройству Элен уже забыла про свое недавнее раздражение, глядела на хрупкую Кэти с почти материнским сочувствием и одновременно прикидывала, нет ли среди знакомых Васечки подходящего холостяка или хоть нестарого вдовца, который сумеет составить Кэтино счастье.

– С Софи все очень нехорошо, Кэти! – наконец вздохнула она и тут же сама слегка побледнела, по-видимому, впервые произнеся вслух то, что ее мучило.

– Что ж? Что?! Говори яснее! Она тебе рассказала? Откуда ты знаешь? Она с Тумановым…

– Я ничего толком не знаю. Она не станет мне врать, но вполне может умолчать о чем-то, чтоб не расстраивать и всякое такое… Но есть знаки!

– Какие? – Кэти оттолкнулась руками от подоконника и подалась вперед.

– Такие. Боюсь, ты не поймешь, но я знаю Софи с детства и… Ей всегда претило всяческое рукоделие. Голова – вот что у нее работает превыше всяческих похвал. Всего один раз на моей памяти она по собственной воле рисовала картинки и вышивала монограммы на платках. Это было в пору ее увлечения Сержем Дубравиным. Вскоре за тем она уехала в Сибирь…

– А теперь?! – ахнула Кэти.

– Теперь она собственноручно расписывает орнаментом цветочные горшки в Тумановских покоях. Это…

– Да-а… – протянула Кэти, соглашаясь.

– Я не могу сидеть здесь и ждать, чем все кончится! – Элен внезапно и резко поднялась с кресла. Мопс, дремавший возле ее ног, поднял шоколадную морду, и неодобрительно тявкнул. – Если я действительно люблю Софи, значит, я должна что-то для нее сделать!

– Но что же ты можешь сделать, душечка Элен, – резонно возразила Кэти. – Если она сама так захотела!

– Коли вправду любишь, всегда можно что-то сделать! – решительно сказала Элен. – Искать отговорки и трусить – это малодушно. Я не стану.

Кэти смотрела на молодую женщину с жадным любопытством.

Иосиф и Туманов с трудом пробирались через зал. Нелетяга высоко поднимал ноги, смотрел с искренним удивлением. Около десятка людей что-то сколачивали, обклеивали, кроили из развернутых на полу штук сатина и шелка. У высокого окна совсем молодой человек с нежным рыжеватым пушком на бледных щеках помешивал что-то в большом чане. Время от времени он доставал из кармана пробирку, заткнутую резиновой пробкой, и разглядывал ее на свет. Иосиф остановился, с внимательным интересом оглядел юношу.

– Кто таков? – спросил он у Туманова.

– Брось теперь! – поморщился Туманов. – Не до тебя… Химик! Химик он из Университета. И все дела.

– Ладно, химик, – примирительно сказал Иосиф. – Я, между прочим, так и подумал. Химия, как наука о превращениях наличных в природе веществ, всегда меня интересовала преизрядно. Еще в алхимическом трактате Константина Скримулта, который некоторые датируют концом четырнадцатого, а некоторые пятнадцатым веком…

– Кончай, Иосиф! – предупреждающе пророкотал Туманов.

– Уже. Но где ж мы говорить будем? В ресторане, я видал, тоже полный разор. А к тебе я не пойду. У меня там сразу мозги скукоживаются и начинается меланхолия. Да и сидеть там негде. Только на кровати, а от этого, ты знаешь, я всегда неуместно возбуждаюсь…

– Ничо! Теперь пойдешь. И мозги целы останутся, и где сидеть, отыщем… Пока ты свое расследование вел, я тоже без дела не сидел.

– Ну-у…

– А еще-то что-нибудь сказать можешь? – настойчиво спросил Туманов, положив руку на тощее плечо Иосифа, разглядывающего обновленный интерьер.

– Я должен теперь дать оценку?

– Да что вы все, в самом деле! – разозлился Туманов. – Кого ж мне спросить, как не тебя? Не Мартынова же с подъезда звать?

– Изволь. Это в любом случае лучше, чем то, что было. Хотя и очень не похоже на тебя. Я бы сказал, просто-таки перпендикулярно тебе, если ты позволишь мне выражаться в алгебраических терминах и не озлишься на упоминание царицы наук также, как только что озлился на безвинную химию. Кто это сотворил?