Наталья Майорова - Глаз бури

– Ну вот, теперь я, наконец, могу спокойно, ничего не опасаясь, купить тебе тряпок и всяческих побрякушек с камнями. И ты не будешь от них нос воротить, а возьмешь как миленькая и станешь в них наряжаться…

При этом он совершенно искренне не понимает, какие чувства во мне будят подобные заявления. Отношения купли-продажи, по всей видимости, единственные отношения между людьми, которые он вообще знает. Честная торговля – идеал порядочности. Со мной он старается торговать честно и не мелочиться в цене. Вообще-то по природе и личной истории Туманов – талантливый мошенник. Теперь он откровенен со мной так, как можно быть откровенным с домашней утварью или прислугой (отчего-то я в последнее время часто вспоминаю мою Веру. Как-то она там, в Сибири? Последнее письмо от нее было еще осенью. Оно совершенно крестьянское и состоит из одних приветов и справок о здоровье. Понять из него что-то о действительном положении дел невозможно. Впрочем, жизнь идет, дети живы и здоровы – и за то слава Богу). Я подозреваю, что сам Туманов считает этот уровень фамильярной откровенности доверием, и изнутри его системы ценностей я должна гордиться тем, что он мне оказан. Стыдливость (все ее формы) присуща ему не больше, чем дворовому псу. За истекшее время он успел многое мне о себе порассказать. Ты сейчас придешь в ужас, но, право, некоторые из его мошеннических авантюр вызывают у меня искреннее восхищение. Если вспомнить мою полудетскую любовь – мелкого жулика Дубравина, то вполне можно предположить, что такова моя планида – увлекаться мошенниками. Туманов, конечно, гораздо крупнее со всех точек зрения. Его сила – это сила матерого зверя, выжившего наперекор обстоятельствам и победившего во множестве схваток с себе подобными. Его рассказы о людях и нравах жутковаты и обворожительны одновременно. Как писатель, я пребываю в состоянии непрерывного восторга и стараюсь побольше и поточнее запоминать и даже записывать. Последнее, впрочем, приходится делать тайком, потому что Туманову это почему-то не слишком нравится. Вероятно, из природной подозрительности, которой он наделен в огромной мере и которая вполне объяснима историей его жизни.

Михаил великолепно разбирается в торговле и современной промышленности, обладает деловым чутьем на прибыль и, судя по всему, крайне успешен в делах, где изначально можно все просчитать и подвести хотя бы приблизительный баланс. Вместе с тем, в области человеческих чувств он порою проявляет поразительную неразвитость и даже наивность. Так, например, он почти не понимает грани между страхом и уважением. Уважать какого-то человека и страшиться его – для Туманова практически одно и то же. Можешь теперь себе представить, как влияет такое убеждение на его поступки.

Когда однажды я, находясь в нервическом расстройстве чувств, буквально обвинила его в обрушившемся на меня общественном отчуждении (Глупость, конечно, несусветная! Он-то тут причем? Я что, без сознания была? А потом?), он тут же предложил мне отомстить и уничтожить всех, кто был со мной недостаточно почтителен. Накануне Мари Оршанская не только не поздоровалась со мной в концерте, но и буквально за руку оттащила от меня своего второго мужа (Или еще жениха? Право, мне не уследить за нашей динамичной Мари!). Причем этот последний был вовсе не против со мной поболтать и даже, с согласия моего спутника, угостить меня чем-нибудь в буфете (Михаил в это время просто спал в ложе – он всегда спит в театрах – и спросить его представлялось весьма затруднительным). Можно представить себе, как я разозлилась!

А теперь представь себе, как я, с помощью Туманова, начинаю мстить всему свету! Хорошенькая картинка, не так ли? Туманову, между тем, она представляется вполне логичной и даже привлекательной (с точки зрения его собственной, и совершенно мне непонятной! – ненависти к высшему обществу и опять же оплаты счетов). Когда я, успокоившись, попыталась объяснить ему, что отвергающие меня сегодня люди абсолютно правы, несмотря на все чувства, которые я лично сейчас испытываю, и просто инстинктивно заботятся о сохранении некоего статуса кво (а иначе – что? Хаос?), он просто глухо зарычал, как, бывает, рычат крупные собаки, если их дразнить.

Спустя некоторое время, видимо, обдумав ситуацию со всех концов и не в силах примириться с ней, он предложил мне немедленно выйти за него замуж, чтобы заткнуть всем рты. Помня твои рассказы, я поинтересовалась, имеет ли он какие-нибудь отношения с какой-нибудь из церквей. Как ты и предполагала, Михаил сказался некрещеным и неверующим, но выразил немедленную готовность креститься, венчаться и «что там еще понадобится».

– Ты хочешь на мне жениться, чтобы спасти от позора? – уточнила я.

– Нет никакого позора! – проворчал Туманов. – Но так тебе будет сподручнее со своими…

Я честно сообщила ему, что такое замужество отнюдь не восстановит моего общественного положения внутри моего класса.

Того взрыва эмоций, который последовал за этим моим заявлением, я тебе описывать не стану, опасаясь за твою всем известную чувствительность. Отбушевав, Туманов с достаточной долей неуверенности поинтересовался у меня, что я думаю о том, чтобы уехать за океан, в Северо-Американские Штаты. Я была уже достаточно утомлена предыдущими сценами, чтобы щадить его чувства. Поэтому, загибая пальцы, и беззастенчиво пользуясь его же собственными рассказами, монотонно сообщила ему о том, что:

Я очень плохо читаю и почти не говорю по-английски;

Он сам говорит только на языке низших классов, так называемых «кокни»;

Успешных и довольных жизнью фермеров не получится ни из меня, ни из него;

После окончания войны между Северными и Южными штатами, высший класс у них держится еще более замкнуто и отчужденно, чем в России, где есть хоть какая-то стабильность;

Заниматься каким бы то ни было предпринимательством в незнакомой стране и с фактическим незнанием языка просто не рационально. Даже если Туманову и удастся в этом преуспеть, я в этом случае обречена на совершенно кромешное одиночество, потому что вряд ли меня заинтересуют американцы, которые согласятся общаться со мной за деньги Туманова. Этого я могу иметь в достатке и дома.

Сам Туманов уже один раз пытался прижиться в стране «всеобщей свободы и равных возможностей» и отчего-то вернулся обратно в Европу.

После этого разговора Туманов впал в глубокую меланхолию и два дня фактически не показывался мне на глаза, напиваясь каждый вечер до совершенно скотского состояния. Мне действительно было его очень жаль, но что я могу поделать? Уехать с ним за океан? Пойти под венец? И кому от этого станет лучше?

Никогда бы не подумала, что буду скучать о своих учениках, так как никогда не чувствовала в себе в полной мере учительского призвания. Однако – скучаю. И, хоть они по преимуществу и порядочные болваны, все-таки их блестящие глаза и лукавые физиономии, оказывается, давали мне не только хлеб насущный, но и какое-то удовлетворение от ненапрасного течения жизни.

Есть, впрочем, человек, который пребывает в совершенном восторге от случившейся со мной перемены положения. Это моя служанка Ольга. Я взяла ее с собой в город, о чем почасту жалею, но нет сил быть жестокой и отослать назад. Ольга удивительно для ее лет бестолкова, не понимает городских цен и порядков, постоянно собачится с кухаркой и горничной (которые живут в городе уже много лет и, соответственно, презирают «неотесанную» Ольгу) и едва ли не каждый день теряется. К тому же у нее роман с Калиной Касторским (помнишь, тот мужик, который следил за мной). Сама Ольга почему-то называет свои отношения с Калиной «финтифлюшкой». «Понимаете, барышня Софья Павловна, такая у нас с ним финтифлюшка вышла…» Сие наименование бесит меня несказанно, но поделать я ничего не могу, так как Ольга по тупости своей не понимает порой даже прямых указаний. Впрочем, возможно я к ней пристрастна. После Веры, которая, как ты помнишь, сочиняла стихи и изучала латынь, любая служанка покажется дурой. А от Калины я, по крайней мере, могу узнавать о том, что делается в клубе и т. д. (Туманов рассказывает мне только то, что сочтет нужным, а дубоватый Калина слишком прост, чтобы фильтровать сведения в интересах хозяина). Ольга от Туманова в абсолютном и искреннем восторге. Он постоянно дарит ей какие-то мелочи, и оказывает все другие знаки внимания, перед которыми просто не может устоять молодая и глупая служанка. При этом он делает это так сноровисто и как бы даже автоматически (Ольга этого, разумеется, не замечает), что у меня, к примеру, нет никаких сомнений – вся эта метода завоевания безусловного расположения горничной госпожи опробована им не один десяток раз на самых разных объектах.

С этим последним утверждением косвенно связана и моя к тебе, Элен, просьба. Есть тема, которую я не могу обсудить с тобой в письмах. Поэтому я была бы тебе крайне признательна, ежели бы ты отыскала возможность и встретилась со мной в нашей кофейне, лучше в первой половине дня, пока твой Василий на службе, а Туманов отсутствует по делам. У тебя дети и прочие дела, а я – ничем не занята, так что я жду от тебя весточки, когда именно мы сможем с тобой повидаться.

На том прощаюсь с надеждой и остаюсь любящая тебя –

Софи Домогатская

– А теперь расскажи мне о Северо-Американских Штатах, – попросила Софи. – Ты говорил, что был там ковбоем. Какие они?

– Какие? – Туманов почесал нос и задумался. – Можно сказать, что в общем они вполне приятные ребята. Узкие бедра, широкие пояса, шляпа с огромными полями и совсем немного мозгов под ней. Скачут на лошадях, дерутся и кидают лассо не в пример лучше, чем говорят или думают.

– Ты тоже был таким? – с интересом спросила Софи.

– Ну да. Только недолго. В семьдесят первом году в Техасе была жуткая засуха, на следующий год падение рынка говядины… Многие опытные ковбои остались без работы… Некоторые от отчаяния подались в грабители…

– В грабители?!

– Да. Грабили поезда… Ты уверена, что хочешь это знать?

– Ну разумеется! – Софи даже подпрыгнула от возбуждения. Туманов вздохнул.

– Оставшиеся не у дел ковбои сбивались в конную банду под началом предводителя. Им часто становился настоящий преступник, за плечами у которого уже что-то было раньше – решительный и жестокий. Всем были известны места, где состав всегда замедлял ход – подъемы, слабое полотно, все такое… Ковбои окружали состав, разделялись по заранее составленному плану. Двое прыгали в рубку к машинистам и угрозами заставляли остановить поезд. Другие захватывали багажный вагон, вскрывали сейф. Самые выдержанные и опытные шли по вагонам и трясли пассажиров…

– Трясли?

– Угрожали оружием, требовали отдать ценности… Потом все садились на лошадей и вместе с добычей уносились в прерию.

– Какая дикость! Но ведь… люди же не хотели… Им приходилось убивать?

– Нет. Ковбои всегда опасались убийств. Пассажирам практически ничего не угрожало. Конечно, кроме расставания со своими деньгами…

– Туманов! – Софи выглядела рассерженной. – Я не младенец, и мне не нужно рассказывать сладких сказочек про то, что поросенка откармливают для красоты, а волк гонится за пушистым кроликом, чтобы поиграть с ним. Я видела жизнь не только со стороны парадного подъезда и прекрасно понимаю, что при таком расположении вещей в багажном вагоне наверняка находилась вооруженная охрана и… Я, кстати, не до конца поняла… Ты тоже грабил поезда?

– Всего один… или два раза… Мой дружок уговорил меня… И если хочешь знать о багажном вагоне… Он зарезал двоих, а потом, когда все кончилось, я набил ему морду…

– За то, что он убил?

– Нет. Там уж так было… Либо он их, либо они – его. Но он по своей дурацкой привычке снял с них скальпы, и из-за этого знака рейнджеры легко могли нас найти и опознать…

– Какой ужас! Твой друг был индейцем?! – воскликнула Софи.

– Да нет. Он был англичанин, самый чистокровный белый, какого только можно себе вообразить. Но у него была кривая судьба. Я звал его Тнапи…

– Странное имя для англичанина… И скальпы…

– Сначала его звали Тимоти. Когда ему исполнилось семь лет, индейцы напали на ферму, где жила его семья, и убили всех, кроме него. Тимоти взяли в плен. До семнадцати лет он рос среди индейцев. Они и дали ему это имя, Тнапи. На их языке оно означает – барсук. Он был Белый Барсук. Так я звал его. Ему это нравилось. К семнадцати годам он перенял все их обычаи и привычки, стал одним из них, собирался жениться на девушке из племени. НО тут пришли английские солдаты и убили всех индейцев. Мужчин, женщин, детей. Названых родителей и невесту Тимоти – тоже. Тимоти сражался с англичанами, но он был белым, и его не стали убивать, а привезли в город и поместили для «исправления» в семью местного пастора. Пастор постелил ему циновку на конюшне, использовал как раба, бил кнутом и показывал гостям, как диковинку. Как только Тимоти вспомнил английский язык и вновь научился на нем говорить, он сбежал. По указке пастора (он сказал, что Тимоти украл у него серебряный подсвечник) рейнджеры гнали его, как на лисьей охоте… Потом Тимоти стал ковбоем. Он мечтал скопить денег, купить клочок земли и жениться на индейской девушке. Он говорил, что индейские женщины лучше других, потому что очень молчаливые и никогда не суетятся. А еще он говорил так: «Пойми, Майкл, мне нужен настоящий дом, а не место, где я могу повесить свою шляпу»… Потом пришла засуха. Тимоти потерял работу, долго искал ее, потратил почти все свои сбережения… Потом… В общем, ты понимаешь, ему некого и не за что было особенно любить и жалеть…