Наталья Майорова - Глаз бури

– Пожалуй, я не могла бы с вами согласиться, – медленно сказала Софи.

Элен предупредительно кашлянула, но Кэти, устав бояться и стесняться своей неуместности, явно перешла в «буйную» фазу, когда единственным способом обращения с миром оставалось для нее умножение неловкостей.

– Но что же! – излишне громко заявила она. – Если он такой зрелый и опытный мужчина, как о нем говорят, он мог бы и сам… Мог бы научить вас… дать вам понять…

– Кэти! – потрясенно прошептала Элен. – Не забывайте, что вы – девица! Вам невместно…

«А кто, собственно, приволок эту девицу сюда в виде живого щита от «падшей» подружки? – мстительно подумала Софи. – Вот и страдай теперь!»

Ее план провалился и теперь ей хотелось хоть на ком выместить свою неудачу и испытанную ею во время разговора неловкость. То, что неловкость по ее милости испытали и другие, волновало ее крайне мало.

– Видите ли, Кэти, – Софи доверительно дотронулась до тонкой птичьей лапки девушки. – Мне кажется, что Михаил как раз и пытается это сделать. То, о чем вы только что говорили… Но наш жизненный и прочий опыт настолько различен, что я просто не в состоянии воспринять его уроков. Именно поэтому мне и хотелось отыскать некое промежуточное звено…

– Но как же он учит вас? – с уморительно деловым видом спросила Кэти. – Что ж он делает?

Казалось, она готова была немедленно растолковать Софи все, что оставалось той непонятным. Софи сумела удержаться от улыбки и отвечала Кэти с той же, отраженной деловитостью.

– Понимаете, Кэти, он не позволяет мне пользоваться ночной рубашкой… И чепцом, – как бы поколебавшись, добавила Софи, искоса взглянув на Элен. По мимическому оформлению ее реплик можно было предположить, что именно отсутствие чепца является верхом неприличия. – И вот еще. Он покупает на рынке клубнику в корзиночках, рассыпает ее по полу и заставляет меня ходить по ней босиком… –

Карие глаза Элен помутнели и закатились (она тоже хорошо знала свою подругу и приблизительно догадывалась о возможном продолжении), а Кэти, напротив, взирала на Софи с жадным любопытством и быстро-быстро трогала язычком хорошо прочерченную верхнюю губку. Глаза ее от возбуждения выправились и блестели. «Вообще-то у нее есть шанс, – с удовольствием наблюдая преображение откровенной дурнушки в довольно миленькую миниатюрную девушку, подумала Софи. – Если, конечно, кто-то догадается, как с ней обращаться…»

– А потом? – замирая, спросила Кэти.

– Потом он облизывает мне пятки, – невозмутимо сообщила Софи.

– А вы?

(Элен тихонько застонала, но Кэти не обратила на нее никакого внимания).

– Я? Каждый день тру пятки пемзой. Что ж мне еще остается? Неудобно, если будут шершавыми… А вот еще…

– Кэти! Нам пора! – Элен решительно поднялась и достала кошелек, чтобы расплатиться по счету. – Софи, голубка, прости, мы очень рады были с тобой поболтать, но я действительно недопустимо задержалась. Дети вернутся с прогулки, и Васечка, я вспомнила, говорил… Мы можем подвезти тебя…

– Разумеется, разумеется, Элен, – устало согласилась Софи. Ее запал прошел, и сменился нешуточной усталостью. – Я посижу еще немного и доберусь сама… Спасибо…

– До свидания, дорогая… Мне жаль, если я не сумела тебе помочь…

– Ерунда. Кое в чем ты мне помогла.

– Всего доброго…

– Чмок-чмок…

– Передавай привет Михаилу Михайловичу.

– Непременно.

– До свидания. Простите, если… Я приглашаю вас к себе. Вместе с Михаилом Михайловичем. Вы не придете, конечно, – что вам? – но я хочу, чтоб вы знали…

– Пустое. Всего доброго.

– Чмок-чмок…

Потом Софи видела через окно, как они остановили извозчика, как Кэти споткнулась об подножку и едва не упала, запутавшись в юбке, а Элен уселась, расправляя складки, с той зрелой грациозностью, которую она обрела после вторых родов. Отчего-то Софи вспомнился англичанин Тимоти-Тнапи и его нелепая жизнь. «Я хочу, чтобы у меня был дом, а не место, где я могу повесить свою шляпу». Как бы там ни было, но у Элен такой дом есть. «А чего хочу я сама? – спросила себя Софи. – И чего хочет Туманов?»

– Отчего ты живешь здесь? – спросил Туманов у Нелетяги, входя в комнату и с явным неудовольствием обозревая обстановку дешевых меблирашек.

В треснутом умывальнике стоял мыльный стаканчик для бритья. Занавески казались выцветшими и замаслившимися одновременно. С оторвавшегося и отставшего от стены кусочка обоев на невидимой нити медленно спускался молодой паучок.

– К письму, – сказал Иосиф, проследив направление Тумановского взгляда.

– Чего? – не понял Туманов.

– Примета такая. Паучок – к письму.

– А… Но отчего из Дома ушел? Иннокентий заел?

– Да не, – лениво процедил Нелетяга и снова закинул на спинку кровати длинные ноги. – Что мне там без тебя делать? С Иннокентием собачиться? Заполнять досуг шляпниц? Не хочу. Мудрец не носит оков удобств и привязанностей. Хочу быть свободным…

– Да подавись ты своей гребанной свободой! – с досадой воскликнул Туманов. – Мог бы хоть адрес оставить…

– А что, ты по мне скучал? Волновался? – Иосиф живо приподнял черноволосую голову и лукаво улыбнулся.

Туманов выругался и уселся верхом на ветхий, жалобно вскрикнувший под ним стул.

– Ладно, мой герцог, не кипешись, – примирительно сказал Нелетяга. – Раз уж все равно отыскал меня, расскажи лучше, как поживаешь, все такое… Извини, угостить тебя нечем…

– Не надо мне твое угощение…

– Как поживает твоя девушка-учительница? Ты счастлив?

– Издеваешься надо мной?

– Отнюдь. Спрашиваю абсолютно серьезно. Ты же знаешь, что все, до тебя касающееся, волнует меня. Мне (увы!) пока еще не удалось стать настоящим мудрецом и освободиться совершенно ото всех привязанностей. Но я упорно работаю в этом направлении…

– Я про другое говорить пришел, но раз уж ты сам спросил… Неладно мне… И с Софьей неладно…

– Отчего? Надоела, как и прочие, а кинуть нельзя? Я тебя предупреждал…

– Чепуха!.. А впрочем… не знаю. Ей то ли скучно со мной, то ли маетно… Я думал, она от забот освободится, станет деньги тратить, наряжаться, развлекать себя, да и меня заодно. Как другие-то делают… Спервоначалу-то так и казалось, она все по магазинам да рынкам бегала, покупала всякое, квартиру обустраивала, а потом… Надоело ей, что ли? Пиши, говорю, свои книжки, или как… Она соглашается: «да, да!», но я ж вижу – не идет у нее, как лежал чистый лист, так и лежит, тот же самый… Занять ей себя нечем, это я понять могу, но ведь другие-то женщины – погляди – так же живут, и ничего, обходятся как-то…

– Так тебе-то, мой герцог, другие не нужны были! – укорил приятеля Иосиф. – Тебе эту подавай. Вот и получил. И не в том вовсе дело, что ей занятий не найти. Такая деятельная и умная барышня уж небось отыскала бы чего-нибудь. Хуже другое. Она с тобой себя потеряла…

– Как это? Отчего?

– Ну гляди. Кто она была? Учительница от земства. Из дворян. Девица. Бедная, но гордая. Никому не кланялась, жила из своих средств. Писательница к тому же, по общему мнению, подающая надежды. Сомнительная невеста какого-то малахольного поэта, однако равного ей по происхождению и воспитанию, одних с ней интересов. Она сама все это знала, и остальные ее так же видели. Жизнь не то, чтобы очень легка, однако понятна и в каком-то смысле целостна. А теперь? Прикинь-ка… То-то и оно, мой герцог…

– «Я – частица волны, которая все сметет. А вы – кто?»

– О чем ты?

– Рабочий на моей фабрике меня спросил.

– Хорошо спросил. Из нигилистов, что ль? Или из этих, новых?

– Не знаю, я с ним беседы не беседовал.

– А что ж?

– Уволил его.

– Правильно. Только вопрос-то все равно в тебе, мой герцог.

– Сам знаю. Но что ж сделать? Я дал ей, что мог отдать. И все остальное отдал бы, если б пришлось. Но по-твоему получается – все отнял. Как понять? И можно ль поправить?

– Поправить в смысле вернуть назад – нельзя. А как-то иначе… Тут я сам знаток невеликий… А о чем еще говорить-то хотел?

– Как там расследование наше? Понимаю, что если б узнал что наверняка, сам бы ко мне пришел, но все ж…

– А вот тут, мой герцог, один неожиданный поворот наметился. Связанный как раз таки с немцем Кусмаулем, который у тебя под самым большим подозрением. Обнадеживать пока не стану, но, коли хочешь, чтоб я здесь анализ провел, должен тебя спросить…

– Спрашивай.

– Ты про своих кровных родителей чего-нибудь наверняка знаешь?… То есть я, конечно, слыхал все сплетни и эти апокрифические истории про помойку, в которой ты якобы родился, но это совершенно не то, что меня интересует…

– Это не апокрифические истории, это – правда, – глухо сказал Туманов.

– Брось эту бодягу, мой герцог! Человеческий детеныш – не мышь и не гусеница. Чтоб ему хоть как вырасти, его должны довольно долго кормить и всячески обихаживать. Подбросить тебя могли хоть на колокольню, но рос-то ты где? В воспитательном доме? Там почти всегда есть какие-то слухи о действительной родне, о происхождении… Ты что-то подобное слыхал?

Туманов подумал и отрицательно покачал головой. Потом взглянул на Иосифа и с трудом выговорил:

– Вроде бы… Может быть, мой отец был извозчиком. Если это так, то он тогда же и умер…

– Отлично! Отлично! – с воодушевлением воскликнул Иосиф. – А как его звали, тебе известно? Хоть что-то – имя, фамилия, прозвище?

– Я не знаю.

– Ну ладно. А мать?

– Ничего… Я думаю, она была обычной уличной…

– Да? Вот это нам уже совершенно не подходит. Ты уверен? Насчет матери?

– Да ни в чем я не уверен!!! – заорал Туманов.

– Успокойся, мой герцог, прошу тебя. Я вовсе не собирался тебя расстраивать…

– Почему ты зовешь меня герцогом? Я уж вроде привык, но все равно – порой раздражает… Зачем?

– Да вот по тому самому! В пику тебе! Ты снаружи окружил свое происхождение тайной, а внутри как с писанной торбой носишься с этой дурацкой историей про помойку, на которой тебя когда-то нашли… Нельзя сорок лет обижаться на несправедливость судьбы. Это глупо, в конце концов, особенно если поглядеть на то, чего ты достиг…

– Да уж достиг! – вздохнул Туманов. – В кои-то веки хотел сделать человека счастливым, а в результате отнял у него все и ничего не дал взамен…

– Послушай, но хоть в постели-то она хороша? Ты доволен? – с интимной участливостью спросил Иосиф, на всякий случай отодвигаясь на расстояние, превышающее длину руки Туманова.

– А-а-а! – простонал Туманов и махнул рукой.

– Что ж так?

– Ты романы читал? Веришь в эти сказки про страстных и порядочных девственниц? И про мужиков, которые сначала со всеми бабами в королевстве перетрутся, а потом встретят чистую, невинную, сходят с ней под венец, свалятся на свежую солому и немедленно испытают неземное блаженство, не идущее в сравнение со всем прочим… Ты в это веришь?

– Нет, конечно. Картошки пожрать все не дураки, но дельное бланманже сготовить – это уж учиться надо. Да и талант какой-никакой иметь.

– Вот и я про то же. Она ж, как ты понимаешь, девица и дворянка… А их, насколько я разобрал, учат этому делу так: в соответствующих обстоятельствах следует с достоинством, не роняя себя, уступить грязным мужским домогательствам… Впрочем, Софью, кажется, и тому не учили…

– Вот незадача… – Иосиф скорбно сдвинул брови и отвернулся, пряча горькую и торжествующую улыбку.

Кабинет был немаленького размера, но из-за обилия мебели казался тесным. Высокие, с темными стеклами шкапы стояли прижавшись боками, как слоны на водопое. А еще – диван, крытый темно-зеленой кожей, и письменный стол со множеством ящиков в толстенных тумбах, и два сейфа – один явный, облицованный деревом, солидно потертый, и другой – тайный, в выступе стены, дверца его была замаскирована картиной и фикусом. И главное – портрет Государя императора в полный рост, в казачьей форме и при шашке. Он один, казалось, занимал полкабинета, хотя на самом-то деле на площадь не претендовал, висел себе на стене над креслом господина судебного следователя, аккуратно зачесанную плешь которого Государь имел возможность разглядывать каждый день до десяти часов беспрерывно.

Эта плешь была тревогой и болью Густава Карловича Кусмауля. Если Государь с портрета взирал на нее вынужденно, то он – своей волей, извернувшись перед зеркалами, едва ли не с линейкой высчитывая, с какой скоростью пожирает проклятая лысина его пышную, цвета соли с перцем, шевелюру. Сей шевелюрой он привык гордиться – как и своей моложавой поджаростью, острым зрением, легким шагом. Совсем еще недавно старость была для него чистой абстракцией, и он только усмехался краешком губ, слушая жалобы ровесников на различные недуги. Болезни, господа, – исключительно продукт лености! Не для того ли умными людьми изобретены режим и гимнастика, чтобы мы не знали хворей? Главное – держать себя в руках, то есть иметь сильную волю… чем русские люди, как известно – увы! – не отличаются.