Наталья Майорова - Глаз бури

К русским людям Густав Карлович относился, впрочем, снисходительно. Нет, вовсе не потому, что и его, несмотря на японскую гимнастику, начала таки догонять старость. Снисходительность к чужим слабостям вообще была свойственна г-ну Кусмаулю. А иначе-то мыслимо ли было бы прослужить три десятка лет в судебном ведомстве, по уши погрузившись в самые что ни на есть непотребные человечьи деяния? И не ожесточиться сердцем, сохранив себя в полной мере для дружбы и любви… Этим, надо сказать, Густав Карлович тоже гордился.

Вернее – гордился до недавних пор. В последнее время на ум все чаще стал являться горько-циничный вопросец: зачем? Приподнявшись над собственной персоной и жизнью, Кусмауль глядел на нее и видел, точно как Государь император – плешь. Сиречь, пустоту.

Зрелище это было до того невыносимо, что Густаву Карловичу приходилось напрягать всю свою тевтонскую волю, чтобы продолжать просыпаться в пять тридцать, делать обливания, ездить на велосипеде и являться на службу в один и тот же час, сохраняя репутацию неподкупного педанта. Душу он мог отвести лишь в беседах со старинной приятельницей, которая, как и он, ценила умение держать себя в руках, будучи снисходительной к тем, кто таковым не обладает.

Приятельница эта, Елена Францевна Шталь, была по происхождению охтенской чухонкой – о чем, впрочем, никто не знал, кроме Кусмауля (да и тот выведал исключительно благодаря профессиональной привычке собирать досье на всех, с кем имел дело). Нет, родители ее никоим образом не были связаны с молочной торговлей, – кажется, у них имелось даже дворянство, что, однако, уже не суть важно, поскольку к шестидесяти годам Елена Францевна успела пережить двоих мужей, с каждым из них восходя все выше по общественной лестнице. Второй муж сделал ее остзейской баронессой. От него она родила младшего сына – единственного, оставшегося при ней до сего дня. Старший, блестящий офицер, погиб на Балканской войне.

Сидя в своем служебном кабинете под портретом Александра Третьего и перед ворохом бумаг, Густав Карлович занимался именно делами баронессы Шталь и ее семейства. Дела эти были весьма деликатного свойства и запутанны так, что Кусмауль, при всем своем следственном таланте, уже почти готов был признать себя в тупике.

А началось все несколько месяцев назад – весной, когда Кусмауль заглянул к Елене Францевне, чтобы поздравить ее с лютеранской Пасхой. Он нашел ее в меланхолическом настроении – что бывало отнюдь не часто и всегда по серьезным причинам. На сей же раз никаких причин горевать, сколько было известно Густаву Карловичу, не имелось. Да баронесса и не горевала. Сидя в будуаре перед зеркалом и подперев полной рукой круглый подбородок с ямочкой, она пристально смотрела на свое отражение, глубоко о чем-то задумавшись. Посмотреть, надо сказать, было на что. Бело-розовая, почти без морщин, кожа, минимум седины, прекрасные серо-зеленые глаза, чуть заметно косящие, что создавало особую пикантность – всем бы так сохраниться в эдаком-то возрасте. Впрочем, Елену Францевну едва ли занимала сейчас собственная внешность. Рассеянным кивком ответив на приветствие Кусмауля, она, не отвлекаясь на светские условности (и это тоже было общим у нее с ним), заговорила сразу о деле:

– Помните ли вы, мой друг, то печальное происшествие пятнадцатилетней давности? Гадательный сеанс у княгини Мещерской?

– А… «Глаз Бури»? – Кусмауль удивился. Бог весть почему, но как раз на этих днях он и сам вспоминал о том неудачном своем расследовании, находя в нем нюансы – кажется, вполне очевидные! – которые тогда самым жалким образом проглядел.

– Да, именно. Я хотела бы напомнить вам об одной фигуре, которая проходила там вскользь. Но вы, с вашей великолепной памятью, конечно же, ее не забыли.

Густав Карлович кивнул, показывая, что внимательно слушает. Подавшись к вазе с цветами, возле которой сидел, он наклонил к себе ветку оранжерейной фрезии, пытаясь почувствовать несуществующий аромат. Почему-то он был почти уверен, что она скажет о… да, как раз о том, о ком сказала:

– Всего-навсего кухонный мужик. Молодой парень довольно устрашающего вида. Кажется, несколько слабоумный.

– Да, помню, разумеется, – Густав Карлович слегка усмехнулся. – Этот кухонный мужик превосходно сумел – как это говорится? – насажать мне на уши лапши.

– Вот что? – ровно прорисованные брови баронессы приподнялись. – И вы это поняли только сейчас?

– Увы. Боюсь, дорогая Елена Францевна, что он примерно такой же слабоумный, как мы с вами… Ну, если, конечно, не делать скидок на загадочную русскую душу.

– И вы полагаете, что именно он и украл сапфир?

– Полагаю, да. Вернее, это весьма вероятно. К сожалению, найти камень теперь едва ли возможно. Он давно обращен в деньги, и те…

– Ах, Боже мой…

Кусмауль удивленно умолк. Прерывать говорящего баронессе – как и ему самому – было в высшей степени не свойственно.

– Каким же образом вы догадались, друг мой, – спросила Елена Францевна, быстро справившись с волнением, – после стольких лет?..

Что значит догадался, хотел сказать Густав Карлович. Когда служишь в следственном ведомстве три десятка лет, каждое нераскрытое дело – как заноза в глазу. Вот и трешь его, вертишь так и сяк… и в конце концов понимаешь, что если отвергнуты все версии, кроме одной, значит, эта одна и есть – истина, как бы ни была невероятна. Кажется, так писал этот забавный англичанин?..

Все это он мог бы сказать Елене Францевне. Но – не сказал. Наверно, это неуместное баронессино волнение его остановило. Фрезией в воздухе так и не запахло, но вот запах дичи донесся отчетливо.

– Не собираетесь ли вы теперь найти его и привлечь к ответственности?

– Хм, – Кусмауль качнул головой, как будто она высказала свежую мысль, – интересно. Впрочем, для чего? Чтобы доставить моральное удовлетворение госпоже Благоевой?

– О, да, вы ей очень доставите моральное удовлетворение, – баронесса слегка оживилась, – вы ведь знаете, что произошло совсем недавно у нее на спиритическом сеансе? Да, да, Мещерские верны себе: по-прежнему общаются с духами, то тем, то этим способом… Так вот, очередной дух сообщил бедняжке Ксении, что во всех бедах ее злополучной жизни виноват именно пропавший сапфир.

– Хм, – повторил Густав Карлович. – Но ведь, насколько я помню, супруга себе княжна выбрала еще до того?

– Предполагается, что если бы сапфир не пропал, это был бы золотой супруг… Впрочем, я не о том. Представьте, Ксения уверяет, что дух назвал ей имя похитителя!

– В самом деле? Значит, это имя теперь известно?

– О, в том-то и дело, что нет. Дух велел Ксении молчать, и она нема, как скала. Это отнюдь на нее не похоже, не правда ли? И это что-то означает. Вопрос – что? – короткая пауза. – Мне необходимо знать.

Густав Карлович тоже выдержал паузу, вполне искренне любуясь цветами. Он не собирался, однако, заставлять баронессу непременно заговорить первой. Помолчав ровно столько, сколько позволяли приличия, он задал вопрос:

– Полагаю, вам бы хотелось, чтобы эти сведения получил я?

– Вы правильно меня поняли, – Елена Францевна переставила с места на место какую-то безделушку на туалетном столике, и Кусмауль с немалым удивлением заметил, что рука ее дрожит. Она очень удачно справлялась с этой дрожью, но недаром же у него было отменно острое зрение!

– Хорошо, – он склонил голову.

– Разумеется, Елена Францевна, я попытаюсь. Думаю, это не так уж сложно. Однако, мне весьма помогло бы, если б вы сказали – зачем…

– Нет, – она второй раз за разговор прервала его – неслыханная вещь! – Поверьте, это вам никоим образом не поможет. Считайте, что это просто мой каприз, – она улыбнулась, – каприз женщины, ведь это, кажется, свято и во Франции, и в Германии, и в России? Но я могу вам дать… как это называется – наводку. Впрочем, вы наверняка и без меня помните.

Кусмауль снова изобразил на лице глубокое внимание.

– Этот слабоумный кухонный мужик должен был очень хорошо считать, – негромко произнесла Елена Францевна, – в уме, очень большие числа. Я, кажется, припоминаю, что именно так и было. Покойная княгиня рассказывала… Вы помните, да?

Кусмауль наклонил голову в знак согласия.

Вот такая примечательная беседа состоялась прошедшей весной. Теперь был уже январь. Но Густав Карлович до сих пор не открыл баронессе того, что она так хотела узнать – хотя за эти сведения его и ждала награда, вполне весомая, особенно по сравнению с чиновничьим жалованьем. Почему не открыл? Ну… Кусмауль, конечно, превосходно относился к Елене Францевне и желал ей всяческих благ… Но все-таки она, как ни крути, не была с ним откровенна. А со старой ищейкой, господа, следует быть откровенным – если вы не хотите, чтобы охотничий инстинкт повлек ее по вашему следу!

И вот, вместо того, чтобы выяснять, кем кухонный мужик Мишка стал сейчас, Густав Карлович неутомимо и трудолюбиво взялся восстанавливать его прошлое, теряющееся в тяжелых невских туманах. Кое-чего он сумел таки добиться. В туманной дали смутно обозначились уже фигуры, отменно экзотические. Например – некая Агафья, она же Шарлотта, насельница одного бордельчика (если можно обозначить сим иноземным словцом заведение самого что ни на есть низкого пошиба) в Нарвской части. Или – баронский кучер, безвременно сгинувший лет тридцать пять назад с перепою. У этого кучера, хотя он и был медведеобразен на манер тургеневского Герасима (разве что говорить умел, хотя и не ахти как), была одна любопытная особенность. Он, всем на удивление, чрезвычайно ловко складывал, вычитал, делил и множил. В уме. Очень большие числа…

Увы, продвинуться еще дальше Густаву Карловичу пока не удалось.

В коммуне шли занятия. Несколько молодых мужчин в чистых рабочих блузах сидели на полу и грубо сколоченных табуретках, а Матрена с неизменной папиросой стояла перед ними, держа в руках серую, раскрытую приблизительно на середине брошюрку.

– Сейчас мы с вами рассмотрим вопрос о том, почему Ткачев считал, что народ не готов к революции, и что мы в настоящий момент можем этому противопоставить… – донесся до Софи ее голос.

– Образовывает их… А они ходят и ходят… – с комически-уважительной гримасой прошептал Семен и указал пальцем в сторону кухни. – С верфей, путиловцы, еще есть… Вы проходите покуда сюда. Оли-то нету пока. Скоро уж они будут вопросы задавать, а после закончат… Или сказать ей?

– Нет, не надо, я подожду, – быстро сказала Софи и вслед за Семеном прошла в тесную кухоньку. Там, к своему удивлению, она увидела Дуню. Девушка сидела на ящике, прикрытом чем-то вроде лошадиной попоны и пила чай с баранками. Семен усадил Софи на свободный табурет, ополоснул кипятком стакан, налил ей чаю, а сам уверенно примостился на полу у ног Дуни.

– Дуня! Здравствуй! Ты как здесь?

– Я… вот…

– Евдокия вот порою заходит к нам об научных предметах потолковать, – с некоторым смущением в голосе поторопился Семен. – Я, как вам известно, на естественном отделении обучаюсь… Многое совпадение во взглядах… Инфекционное развитие болезней в совокупности с успехами микробиологии… Может иметь существенный интерес…

– Право, я понять не могу, о чем вы говорите, – с едва скрываемой досадой прервала Семена Софи. – Дуня, ты?…

– Ты же знаешь, Софи, мы с маменькой замкнуто живем, и неинтересно, – внятно объяснила Дуня, уже оправившаяся от своего первоначального смущения. – В больнице тоже – все по одному кругу. А тут… тут все свежо так… Столько людей интересных… Беседы, споры, мысль клубится…

– Понятно, – сказала Софи, едва удерживаясь от неуместной сейчас саркастической ухмылки. – Гляди только, не заклубись уж слишком-то сильно. Ты у нас девушка серьезная, привыкла все на совесть делать, а надобно тебе знать, что некоторые из здешних дорог прямиком в крепость ведут…

– Софья Павловна! – с укором воскликнул Семен.

– Что – Софья Павловна?! – окрысилась Софи. – У Дуни – мать-старуха на иждивении. И дня без нее не проживет. Споры, науки – исполать вам. Это ей полезно, мозги развивает. Но если узнаю, что Дуню мою своими акциями да прочей чепухой морочите, разнесу тут все к чертовой бабушке. За мной не застоится…

– Не беспокойся так, Софи! – улыбнулась Дуня. – Я людей лечить обучена, а не бомбами рвать…

– Никак нельзя построить новый мир, не расчистив под него строительной площадки! В душах людских – в первую очередь! – громко произнесла Оля Камышева, входя из дверей прямо в кухню. – Софи, рада тебя видеть!

– И я тебя, Олечка! Но здесь уж не митинг, да и Матрена там – видишь, с людьми работает. Право, мне б не хотелось, чтоб кто-то в моей душе копался… пусть даже место расчищал. Я уж как-нибудь сама…

– Снобизм! Снобизм правящей элиты погубит все то стоящее, что в ней еще осталось. Все сгниет под руинами старого мира!