Наталья Майорова - Глаз бури

Поговорить нам по душам до сих пор было никак невместно, потому что кругом в спальне шныряли чужие уши. Теперь уж я встаю, и вскорости мы сможем честь по чести повидаться. НО удержаться теперь и не писать к тебе я тоже не в силах.

Я, разумеется, читала твое письмо к Васе и понимаю, что ради меня ты наступила на то, что для тебя всего дороже – на свою гордость. И еще мне горько и страшно за тебя, потому что твое презрение и ненависть к Туманову – Боже, надо быть Васей, чтобы не заметить, как они наигранны! ОН (я имею в виду Туманова), наверное, ужасно оскорбил тебя, раз ты его покинула. Или это ты его оскорбила?

Впрочем, теперь я пишу к тебе по делу. Что было, то минуло, и исправить в прошлом мы, увы! – ничего не в силах. Но есть еще и будущее.

И в нем я планирую сделать следующее. Я полагаю, что теперь, когда ты рассталась с Михаилом (каковы бы ни были причины этого), тебе нет никакого смысла длить свое отшельничество. Довольно лицемерить. Как ни крути, но ты не только земская учительница, но и модная писательница, молодая, красивая, образованная женщина дворянских кровей. Зачем тебе теперь от всего этого отказываться – ты можешь мне объяснить? Тебя помнят и любят в нашем кругу, а что до сплетен и скандалов – ты не хуже меня знаешь, что они лишь делают женщину более пикантной. Я же со своей стороны готова бросить в бой свое единственное оружие – собственную репутацию великосветской зануды и высоконравственной недотроги. Вначале ты будешь под моей защитой, и пусть тебя это не оскорбляет. Сколько раз (в последний – совсем недавно) я пользовалась твоей силой! Ты знаешь, что балов сейчас по случаю поста нет. Зато бесчисленное количество парти, камерных концертов и вечеринок. Все это ждет тебя и меня в качестве твоей сопровождающей. Уверяю тебя, у наших кумушек уже слюнки текут, так им хочется тебя увидеть и потихоньку расспросить… Право же, модный писатель должен появляться в свете. Умоляю тебя, согласись хотя бы попробовать!

Твоя верная навсегда подруга – Элен Головнина

Дорогая Элен, я согласна. Любое развлечение для меня теперь – спасение от докучливых мыслей. Что ж касается Михаила и нашего с ним разрыва, то хорошо же ты обо мне думаешь: я его оскорбила, а потом сама же бросила… Мило, ничего не скажешь!

Свободных дней у меня немного, но все они – к твоим услугам.

Остаюсь любящая тебя – Софи Домогатская

– Ты знаешь, Дуня, про остальное я не могу судить, но как для писателя это для меня было безусловно, потрясающе полезно… – Софи откинулась на спинку венского стула, на котором висела теплая шаль Марии Спиридоновны, и по купечески подула на налитый в блюдце чай. До встречи с Тумановым она никогда не пила чай из блюдца. Он сделал это частью одной из их совместных игр, и теперь, уже после разрыва, она иногда пила так, сама не понимая, зачем и почему это делает.

Дуня и ее мать заворожено, одинаково подперев кулаками скулу, слушали молодую женщину.

– Элен Головнина была великолепна. Весь вечер она буквально простояла рядом со мной с таким бульдожьим выражением лица, которое я даже и предположить-то у нее не могла. Казалось, что она готова фактически покусать любого, кто проявит ко мне хоть какое-то недоброжелательство. Желающих поссориться с Элен, естественно, не нашлось, ибо ее репутация в свете кристальна и безупречна. Все дамы и девицы тихо шипели по углам и вслух осведомлялись у меня о моих творческих планах. Самый смелый и коварный намек звучал так: достаточно ли у меня теперь материала, чтобы написать роман из жизни петербургского дна? Право, к концу я уже жалела об отсутствии нашей косенькой нелепой Кэти. Она бы уж точно подошла ко мне и, глядя одним глазом мне в правое ухо, а другим в потолок, спросила бы что-нибудь вроде: «Что ж, Софи, вам так и не удалось поладить в постели с Тумановым? Жаль, очень жаль…!»

– Причем тут постель, Софи? – спросила Дуня, а Мария Спиридоновна тактично отвернулась.

– Да, это так, из незаконченного разговора, – смутившись, отмахнулась Софи. Потом все-таки взглянула на Дуню. Девушка выглядела не слишком хорошо. Бледная, с отеками под глазами. – Дуня! А у тебя все ли в порядке? На работе?

– Все хорошо.

– А с Семеном как?

– Что с Семеном? – нешуточно удивилась Дуня.

– Ну… Вы видитесь теперь с ним? Э-э-э… разговариваете?

– Да, разумеется. Но почему ты спрашиваешь?

– Ну как – почему? Мне интересно, что у тебя происходит. Что, нельзя?! – довольно агрессивно спросила Софи.

– Можно, конечно. Только у меня ничего такого не происходит. Вот у тебя…

– Григорий Павлович намедни заходил, – вступила в разговор Мария Спиридоновна, явно желая разрядить обстановку. – Об вас спрашивал. Дуняша-то как раз на службе была…

– Знаю, знаю, спасибо. Он и у меня после был. Такой смешной, совершенный мальчишка все-таки. Дуня вот моложе, а куда взрослее Гриши кажется. Представляете, выпросил у меня игрушечного мопсика, как я младшим братьям подарила. Ну на что ему, такому орясине, скажите на милость?

– Мопсик, это из тех, что тебе Михаил Михайлович подарил? – замороженным каким-то голосом поинтересовалась Дуня.

– Да, да. Сама понимаешь, на что мне теперь! Но… Ладно, ладно, Дуняша, ты не сердись… – Софи покачалась на стуле и со свистом допила чай. – Я несколько взвинчена теперь, это понять можно… Все-таки отвыкла от всего этого… Хотя вспомнить легко… Даже удивительно…

– Разумеется, да… Я не сержусь… А что же, Софи… Михаил… С ним… Ты его уже совсем позабыла?

Софи подняла голову и внимательно поглядела в непроницаемые Дунины глаза. Сказала, отчетливо отделяя одно слово от другого.

– Михаила. Я. Хотела бы позабыть. Немедленно и навсегда. Все.

– Хорошо. Я поняла, – кивнула Дуня, откинулась назад, и потянула к себе неоконченную вышивку. – Не хочешь ли еще чаю?

В такт подспудно тлеющей, хотя еще и не проявившей себя в ландшафте весне, Софи испытывала небывалый для себя подъем и возбуждение. Проводя невиданно большое время в дороге, она успевала сделать так много всего, и так многое успеть, что порою сама себе не верила. Главною ее задачей оставалось – не дать себе ни минутки передышки, ни единой возможности задуматься, но и о самой этой задаче она равно не думала. Добираясь наконец до постели (где б она ни находилась) она буквально валилась без чувств, с тем, чтобы не позже, чем через пять часов снова вскочить как ни в чем ни бывало. Ее темно серые глаза постоянно горели лихорадочным огнем, с обыкновенно бледных щек не сходил румянец, а старенький семейный доктор, знавший Софи с детства и случайно повстречавший ее в городе, на пролете с одного места в другое, после долго качал головой и бормотал себе под нос что-то о петербургском климате и палочке Коха, которая настигает порой и самые что ни на есть здоровые и сильные экземпляры человеческой породы.

По вечерам, ежели не случалось каких-то увеселений, Софи сидела за столом у окна и страница за страницей заполнялись ее летящим, неразборчивым подчерком. Работа над романом тоже шла полным ходом. Порою Софи улыбалась над своим текстом, порою хмурилась или утирала украдкой выступившую слезу. Но в общем и целом герои, люди, живущие на белых листах, охотно подчинялись ее творящей воле, и тем радовали Софи. Прекрасно было дарить им счастье, вознаграждать за перенесенные испытания, примерно наказывать недостойных…

Полузабытая ею светская жизнь тоже приносила свои радости и открытия. От всяческих неприятностей и уколов ее по-прежнему охраняла верная Элен, а на недостаток внимания, как со стороны мужчин, так и со стороны женщин, Софи вовсе не могла пожаловаться. Беседовать сразу со многими образованными, правильно говорящими людьми, способными серьезно рассмотреть практически любую затронутую тему, доставляло Софи давно не испытанное ею удовольствие.

Сама о том не подозревая, на разных светских вечерах она познакомилась практически со всеми фигурантами расследования, которое вели Туманов и Нелетяга. Зинаида Дмитриевна, графиня К., была откровеннее прочих.

– А что ж, Софи, милочка, – интимно придерживая Софи за локоток, проворковала она прямо ей на ухо. – Как вам Туманов показался? Экзотичен без меры, не правда ль? И груб, груб совершенно по-плебейски… Но свой шарм в этом есть, вы согласны? ДО каких-то пределов, а дальше уж нестерпимо. Мы с вами, как обе бывшие его жертвы, ведь можем накоротке, без условностей… Тем паче, что обе его в конце концов от себя прогнали…

«Тебя-то, допустим, он сам бросил, – подумала Софи и вежливо осклабилась, ехидно вспоминая при этом альбом, показанный ей Лизой. – А теперь ты хочешь обсудить мужские достоинства Туманова с его последней любовницей? Что ж, пожалуйста. Понятное желание. Почему нет?»

– Мне, право, сложно судить, – вслух проблеяла она. Пусть графиня думает, что шокировала ее, выбила из седла. На самом деле, после передышки, данной ей попечением Элен, Софи уж давно готова была к этому или подобному ему разговору. – Я ведь… сами понимаете… домашнее воспитание и все такое прочее (интересно, вспомнит ли Зинаида про Сибирскую эскападу?)… И земская школа… Конечно, скорее всего… Ему просто со мной наскучило…

– Да неужели?! Он сам вам сказал, милочка? – в голосе графини жгучее любопытство. Ах, как ей хочется знать! Она ведь умна, чует, что Софи говорит почти правду.

– Ну… Зинаида Дмитриевна, графиня (так правильно, чтобы подчеркнуть разницу в возрасте!)… Вы меня, право, в смущение вводите… Я даже и понять не могу. По правде говоря… Михаил Михайлович всегда был крайне нежен со мной…

– Не может быть! Вы, Софи, меня обманываете! От смущения, конечно… Но я ж сказала – мы с вами…

– Нет, поверьте! – горячо воскликнула Софи и прижала стиснутые кулачки к маргариткам на корсаже. – Я вам всю правду говорю… Он мне зла не делал, просто… Просто мы расстались и он ушел… Ушел искать для себя привычное… Это для него нетрудно… А мое воспитание и обычаи… к тому же… – Софи доверительно склонилась к графине и перешла на французский. – Я, знаете ли, не люблю красных чулок! Это так вульгарно!

– Что-о?! – графиня отшатнулась и, не успев стереть с лица умильной улыбки, мгновенно пошла темно-розовыми пятнами. – Красные чулки?!

– Разумеется. Я б никогда не стала вам говорить, но мы же с вами… накоротке… вы сами мне велели…

– С-с… – графиня отвернулась и быстро отошла.

Софи, безмятежно улыбаясь, направилась к группе молодых людей, ожидающих ее. Она чувствовала себя прекрасно, и с удовольствием уловила в яростном шипении Зинаиды Дмитриевны площадное ругательство. И ведь наверняка графиня думает, что про красные чулки Софи разболтал сам Туманов!

С Ксенией Благоевой, бывшей княжной Мещерской, отношения Софи сложились совершенно иначе, хотя и здесь разговора о Туманове избежать не удалось. Наслушавшись сплетен о похождениях ксениного мужа, о ее салоне, и о таинственных спиритических сеансах, которые в нем регулярно происходят, Софи с любопытством разглядывала рыхлую, еще довольно миловидную женщину с бледными глазами, излишне длинной талией и коротковатыми ногами. Оба последних недостатка было бы легко затушевать, всего лишь изменив фасон платья – приподнять линию талии и сделать юбку чуть пышнее, добавив складок. Отчего-то Ксения Благоева не озаботилась ни тем, ни другим.

– Я так сочувствую вам, Софи, – меланхолически произнесла Ксения после четверти часа обмена ничего не значащими репликами.

– В чем же это? – слегка ощетинилась Софи, раздумывая, не подозвать ли к разговору Элен.

– О! В нашем мире женщина всегда всего лишь жертва мужских страстей… – Ксения казалась печальной, и вовсе не нападала. Софи расслабилась.

– Ну, это смотря какая женщина, – уклончиво сказала она.

– Да, наверное, соответствующим воспитанием можно было бы многое изменить, – кивнула Ксения. – Но ведь большинство из нас воспитывают так, что мы лишь ждем любви, а потом подчиняемся всем ее превратностям…

– Но ведь можно не согласиться подчиняться.

– Вы имеете в виду героев вашего романа? – улыбнулась Ксения. – Но в чем же смысл этого, как вы его называете, несогласия? Что будет результатом?

– Многие мои знакомые… не здесь… в другом месте… Они полагают, что женщина по своим природным и интеллектуальным особенностям может добиться не меньших результатов, чем мужчины. Я имею в виду в науке, в искусстве, даже в политике, если пожелает. Все дело в том, чтобы переменить общественное мнение… Я на большую часть с этим согласна.

– Конечно, конечно, – снова согласилась Ксения. – Можно и в науке, и в искусстве. Только что ж нам делать с чувствами-то?

– С какими чувствами? Разве у мужчин и женщин они разные?