– А вы еще не поняли? – грустно улыбнулась Ксения. – Бедная девочка. Самая ужасная обида у вас еще впереди. ВЫ не знаете, а я уже через это прошла. Самое страшное на свете разочарование, это не когда ты обнаруживаешь что-то непристойное или невыносимое в других. От других всегда можно уйти… отвернуться… Самое ужасное – когда обнаруживаешь в самой себе то, чего ты не в силах изменить, и одновременно с этим невозможно примириться…

– Простите, Ксения, мне кажется, я не совсем вас понимаю…

– В колоде карт, которые природа (или Бог, как вам угодно) сдала на руки женщине, есть только два туза, – медленно, глядя куда-то вглубь себя, произнесла Ксения. Софи вспомнила, что она гадает желающим на картах Таро и, говорят, иногда удивительно верно предсказывает всякие второстепенные события. – Любовь и воспитание детей. Все остальное – вальты или счетные карты. У мужчины на зрелые годы его жизни сданы еще два туза – его дело и власть. Для женщины же, если хоть один из тузов остается неразыгранным – партия, то есть жизнь не состоялась. И никакими успехами в науке или искусстве этого не заменишь. Карты не шахматы, в них пешка не может выйти в ферзя, а десятка, соответственно, в тузы, это просто не предусмотрено правилами…

– Если допустить, что вы правы, Ксения, – усмехнулась Софи. – То это просто выбивает почву из под ног у всех движений за женское равноправие.

– Вы можете не допускать, если вам так легче, – разрешила Ксения. – Рано или поздно вы сами к этому придете. Лишь бы не было поздно…

Дальше продолжался прежний разговор ни о чем, и Софи лишь поражалась тому, что Благоева, беседующая с ней явно через силу, тем не менее не отпускает ее от себя.

– А вот скажите, – неожиданно резко поменяв тему, спросила Ксения. – Туманов ведь дарил вам драгоценности?

– Да. Но я все оставила, когда уходила, – Софи вздернула подбородок.

– Это решительный шаг, – с непонятным выражением на лице сказала Ксения. – Далеко не всякая женщина поступила бы так на вашем месте. А он… Туманов никогда не говорил с вами об огромном сапфире?

– Глаз Бури? – тут же вспомнила Софи. – Говорил.

– Что же? Не сочтите за труд, припомните, коли возможно, – в светлых глазах Ксении забурлил какой-то темный вихрь.

– Сейчас, – Софи задумалась. Тема показалась ей вполне нейтральной и неопасной ни для Туманова, ни для нее самой. Вся эта история с сапфиром произошла так давно… Почему бы не поговорить с Ксенией о драгоценностях?

Прилежно вспоминая, Софи в точности пересказала Благоевой все, что Туманов говорил об удивительном сапфире, включая его собственные истории про глаз урагана, и корабль, разбившийся об скалы Шербура.

– Так значит, он сказал, что Глаз Бури отправился обратно в Бирму? – хрипло спросила Ксения.

– Он… Но он не называл страну, откуда… откуда камень был украден… Откуда вы знаете?! – Софи смотрела на женщину с испуганным удивлением. От флегматического спокойствия и расслабленности Ксении не осталось и следа. Казалось, что она с трудом сдерживается, чтобы не закричать. Руки Благоевой тряслись так, что она была не в силах открыть какой-то флакончик, может быть, успокоительного средства, который достала откуда-то из складок платья.

«Вот это да! – подумала Софи. – Сразу – и влипла по уши. Она же того и гляди в истерику кинется или в обморок упадет. Что ж теперь делать? Звать Элен… Нет, пожалуй, надо попробовать как-то самой?

– Я знаю оттуда… Он соврал вам… Этот сапфир… Глаз Бури… Он принадлежит мне… – бессвязно пробормотала Ксения. Впрочем, Софи сумела уловить главное.

– Вы полагаете, что Туманов украл у вас сапфир?

– Я это знаю!

– Хорошо. Тогда что же, вся история с Золотым Буддой – вранье?

– Я не знаю, что там было раньше. Но сапфир мой, и Туманов украл его, – настойчиво повторила Ксения. Над ее припухшим веком яростно подергивалась какая-то жилка.

– Тогда получается, что он давно вернул его этому богу. Поверьте! – Софи старалась быть максимально убедительной. – У Туманова этого сапфира нынче нет. Он с того начал, что хотел бы подарить его мне. И подарил бы, если б у него был, – я знаю…

– Он подарил бы тебе мой сапфир… – словно в бреду повторила Ксения.

– Ну послушайте же! – Софи осторожно дотронулась до пышного буфа на ксенином рукаве. – Это все было сто лет назад… Что ж вы теперь-то так печалитесь…

Она решительным образом не могла понять, как именно юный Туманов сумел украсть сапфир Золотого Будды у княжны Мещерской, которая была тогда еще почти ребенком, если сапфир был у англичанина… Может быть, Мещерская вышла за англичанина замуж? Во всяком случае, что-то не позволяло Софи счесть обвинения Ксении полным бредом…

– Он его тогда же продал! – неожиданно здраво воскликнула Благоева. – И получил начальный капитал для своей деятельности.

– Возможно, – коротко подумав, согласилась Софи.

В бескорыстие нынешнего, а особенно молодого и нищего Туманова она не верила совершенно. Если те, служители Будды, были готовы заплатить за кражу и возвращение сапфира, то почему бы и нет?

– И что же теперь? – спросила она у Ксении.

– Теперь я его уничтожу, – тихо сказала бывшая княжна Мещерская. – И духи мне помогут. Ты мне поможешь тоже?

– Нет, – помотала головой Софи. Туманов был ей противен, и при случае она не отказалась бы ему как-нибудь насолить. Но связываться с умалишенной Ксенией не хотелось совершенно.

– Ладно, не хочешь, не надо, – вполне миролюбиво закончила Ксения и снова погрузилась в себя.

Софи отошла, ступая на цыпочках. Мысль попроситься на Ксенин спиритический сеанс умерла сама собой, так ни во что и не оформившись.


Самым же лучшим и безусловно самым интересным приобретением Софи было знакомство с двумя приятелями – Ефимом Шталь и Константином Ряжским. Меж собой мужчины сошлись на почве лошадей и псовой охоты, а в остальном были крайне различны, если не сказать противоположны по взглядам и устройству натуры. Высокий, довольно красивый и слегка меланхолический Ефим носил длинные волосы. Эти волосы, густые и чуть вьющиеся на концах, имели удивительную особенность – они меняли цвет в зависимости от освещения. Обыкновенно они казались темно-каштановыми, иногда вспыхивали яркой, почти лисьей рыжиной, а после вдруг становились черными настолько, что как будто отбрасывали тень вокруг головы. Зеленые с коричневыми крапинками глаза Ефима никогда не улыбались, тогда как на полных губах почти всегда имелась в наличии вполне добродушная, как бы приглашающая к общению улыбка. Говорили, что высокие скулы, удлиненный череп и явно неславянский тип красоты он унаследовал от своего отца, немецкого барона. Впрочем, другие, помнящие баронессу молодой, называли Ефима копией матери. Все же вместе знакомые молодого человека сходились на том, что его внешность до крайности напоминает лицо одного из юношей – укротителей коней на Аничковом мосту. Ефим с Константином даже специально возили Софи на мост, чтобы она могла самолично сравнить и проверить данное предположение. Софи подтвердила: да, похож. Понятно, что гипотезы о причинах данного сходства строились среди молодежи самые разные, в том числе и весьма фривольные. Ефим ни на что не обижался, и ничего не опровергал, только улыбался своей длинной, вечной, маловыразительной улыбкой. Практически сразу же после знакомства с Софи он все с той же, характерной для него уверенной меланхоличностью сделался ее верным поклонником и неторопливо добивался ее благосклонности мелкими, но всегда уместными услугами. Коренастый, пожалуй что более сильный физически Константин Ряжский вел себя значительно сдержаннее. Напротив того, наполовину в шутку, а наполовину как бы и всерьез он предостерегал приятеля, чтобы тот был осторожнее с Софи, потому что она, мол, из тех именно женщин, из-за которых летят головы и рушатся царства. Ефим, ссылаясь на полную бессмысленность собственного существования и улыбаясь, говорил, что ради Софи ему не жаль ни головы, ни, уж тем более, царства. Слушать это было приятно, хотя, если положить руку на сердце, то из двух приятелей более достойной добычей Софи полагала сдержанного Константина, и именно на его обольщение тратила львиную долю своих чар. В присутствии обоих друзей, в разговоре с ними Софи отчего-то часто приходил на ум Туманов. В конце концов она решила, что дело тут в откровенном сходстве деловых интересов и манеры рассуждать о них, явно наблюдающемся между Ряжским и Тумановым. Несмотря на разницу в происхождении, они занимались почти одним делом. Впрочем, в отличие от полуграмотного Туманова, Константин был неплохо образован, начитан, интересовался политикой и любил поговорить о международном положении России, которое в его изложении получалось таким сложным и запутанным, что Софи мгновенно начинала зевать и жалеть министра иностранных дел. На ее женские уловки Ряжский упорно не поддавался, держась с вежливой отчужденностью, и это еще больше раззадоривало Софи. Отчаявшись в кокетстве, она хотела привлечь его своей литературной ипостасью, но тщетно: охотно читая мемуары, политические трактаты, исторические труды и даже сочинения средневековых мистиков, о развлекательной литературе Константин отзывался с легким презрением, заявляя, что хорошо заполненную бухгалтерскую книгу не променяет ни на одну на свете поэму или роман. Софи злилась, в глаза называла Ряжского бурбоном и букой, но, естественно, не сдавалась.

Ефим же быстро сделался добрым приятелем Софи. Он был ненавязчив и мило артистичен, забавно копировал светские типы, пел, обладая несильным, но красивым и правильно поставленным голосом. В их детских годах и привычках было много общего. Семья, богатство, домашнее образование, светский лоск, привычка к веселому неутомительному безделью, сплошь состоявшему из проказ и каких-то суетливых пустяков.

– Я был комнатной собачкой своей матери, – улыбаясь, рассказывал Ефим. – Вся тевтонская серьезность, дисциплина ума, закалка тела и прочее – все это доставалось брату Николаю, который, кстати, совершенно и не был германцем по происхождению. Он должен был учиться математике, читать Плутарха, говеть, тренироваться в манеже, работать над собой. От меня не требовали абсолютно ничего – только быть милым, добродушным, забавным… К тому же в семье почему-то считалось, что у меня слабое здоровье…

– Вы любили своего старшего брата?

– Трудно сказать. Ведь в детстве мы почти не общались. А потом он учился в Пажеском корпусе и приезжал домой только на каникулы… В общем-то, я даже плохо его помню. Сейчас, когда я вам о нем говорю, я вижу перед собой не живого человека, а парадный портрет Николая в мундире, который висит у нас в особняке над лестницей. Кажется, он и в жизни был похож на него (я имею в виду портрет). Всегда серьезный, положительный, застегнутый на все пуговицы… Нам просто не о чем было говорить, ведь моя жизнь была наполнена шалостями и развлечениями… Впрочем, я отчетливо помню его тяжелую, натруженную упражнениями ладонь, которой он трепал мои волосы…

В ответ на легкую, ни к чему не обязывающую откровенность Ефима, его способность с легкой иронией касаться до всего на свете, Софи тоже открывалась, и порою даже рассказывала ему то, о чем, скорее всего, не говорила никому другому.

– Я тоже, как и вы, была игрушкой. Это продолжалось несколько лет, до самой смерти папа́. Вы понимаете, в меня, как в куклу, играл отец. Я была капризной, шаловливой, упрямой куклой. Именно такие ему нравились, и я старалась изо всех сил. В конце концов это стоило мне любви матери и одной из сестер…

Вы знаете, многие мои знакомые стыдят меня за это, но меня совершенно не увлекают никакие идеи. Говорят, что в наше время нельзя так, особенно для пишущего человека. Но что я могу поделать?… При этом я не считаю себя равнодушной к миру. Мне интересно ходить по улицам, меня завораживает разнообразие человеческих лиц. Я уверена, что в этом есть какой-то смысл, какое-то зашифрованное послание нам всем. Мне хочется составить из лиц, движений, типов какую-то мозаику, исполненную красоты и смысла, и показать ее другим, тем, кому недосуг или не по уму вглядеться, понять… В этом я вижу свою задачу как писателя…

Сам Петербург – это рама для моей мозаики. И это не похвальба. Вы знаете, давно, почти в детстве, я встречала его на набережной… Его, город, в виде человека в крылатке. И он говорил со мной… Это не сумасшествие, я правда в это верю. А потом я дала обет… Вы понимаете, в этой раме так смешано все: и жемчуга, и нечистоты, и мрамор, и болотная слизь, а сверху прикрыто всегда одеялом из облаков, как будто бы весь город прячется от кого-то, кто мог бы взглянуть на все это сверху, прячет свои дела, своих людей, из которых он, как суровый, но заботливый коне заводчик, выводит совершенно особую породу… Человек петербургский… Я поклялась хранить его тайну…

Ефим сочувственно выслушивал Софи, вовремя подавал реплики по теме, говорил уместные комплименты. Проводить с ним время было легко и приятно. Уже после трагической гибели Николая младшему сыну баронессы довелось немного попутешествовать по Европе. Никогда не бывавшая за границей Софи жадно слушала его образные, иронические рассказы, вовсе не похожие на обычные путевые заметки из столиц, с осмотра курортов и достопримечательностей. Особенно привлекательным казалось то, что Ефим смеялся над собой так же легко, как и над другими.