– Бездна смеется, – неожиданно ответил Иосиф.

– Отчего ж? – нервически передернула плечами Груша.

– Эти люди – ее собеседники. Она рада им и готова делиться с ними до последней возможности…

– Эта Бездна – Дьявол? – замогильным шепотом спросила Груша.

Видение Софи Домогатской, беседующей с… (чур, чур, чур меня!) захватило ее целиком и полностью. Особенно пленительным и ужасным казалось то, что, по утверждению Нелетяги, оба собеседника от души веселились за беседой…

– Господь с тобой, девочка! – Нелетяга мягко обнял Грушу за узкие плечи и подтолкнул к выходу. – Иди и не сердись на меня. Философические бредни вполне утешны для старых меланхоликов, вроде меня, но вовсе противопоказаны впечатлительным девицам. Иди, и Бог тебе в помощь!


В последнюю неделю мая город затопила сирень. Замедленный воздух белых ночей отсвечивал розовым и лиловым, и даже в самых глухих подворотнях, где ни одной травинки не росло, витал ее праздничный легкий дух. Грушенька сирень любила с детства, и в нынешнем буйном цветенье тотчас нашла для себя знак. Только вот какой… худой или добрый? Пока-то все шло слишком уж хорошо. Будто и не по тонкой веточке шли они с Гришей – с каждым шагом ветка все тоньше, качается, уходя из-под ног, и вот она, бездна!.. – а по твердой земле. О свадьбе говорили как о деле решенном. Гриша предложил венчаться в Луге – как только Грушина маменька поправится. Про маменькину болезнь она ему, конечно, соврала. А как иначе? От поездки к его родным еще смогла отговориться (да он и не очень настаивал, понимая, как ее там встретят), но объяснить, почему не хочет везти его к своим… Потому не хочет, что Семушкины родители там, а то и сам он! Ох, да что Семушка. Здесь, на любой улице, за любым поворотом, в любой момент ее могут окликнуть: Лаура!

Однажды так и вышло. Они с Гришей катались на лодке по речке Монастырке, и Гриша рассказывал, как вот здесь, на этом самом месте, начиналось при Петре строительство города:

– …Совсем не в дебрях дремучих. Крепость была – Ниеншанц, да ты ведь наверняка знаешь. И деревни. А вот если представить, что здесь было назад лет так семьсот…

Грушенька кивала, послушно представляя. Вот дикий чухонец: в руке топор, на плечах волчья шкура. А лицо… лицо – Гришино! Этот вот отрешенный, светящийся взгляд: то ли – на нее, то ли – в небеса куда-то… Да брось ты говорить, целоваться-то оно блаже! Если б кто сейчас напомнил Грушеньке, что не так еще давно она совсем не хотела с Гришей близости, полагая ее постылым ремеслом, она бы очень удивилась.

И вот до Гриши дошло наконец, чего от него ждут. И он, прервав речи, положил весла на дно лодки и взял Грушеньку за руки. Лодка закачалась, по темно-зеленой воде побежала быстрая рябь. И в самый тот момент, когда кроме них двоих на свете вроде никого и не осталось, – с высокого берега окликнули пронзительно и удивленно:

– Лаурка?!

Грушенька дернулась, резко отшатнувшись, поглядела – что, откуда? Берег зарос буйной зеленью, она не сразу разглядела в ней пестрое пятно. Пятно задвигалось, стало видно, что это – женщина, машущая рукой:

– Давай, давай! Аль не признала? Свои!

– Грушенька, это ведь тебя, – сказал Гриша, приглядываясь.

Деваться было некуда. Грушенька, сдерживая вспыхнувший озноб, быстро кивнула:

– Ну, да. Из… Луги. Жили рядом… Давай пристанем. Ты только не подходи, я с ней сама поговорю. Она… я тебе объясню потом…

Выбравшись из лодки, она почти бегом кинулась к дородной девице, обернутой в просторную, с пунцовыми и желтыми розами шаль. Девица, не слишком трезвая, переминалась с ноги на ногу – то ли холодно ей было, то ли хотелось до ветру. Из-за любви к бутылке ее и выгнали из шляпной мастерской месяц назад; у Прасковьи Тарасовны с этим всегда было строго.

– Ой, мы какие! – завопила она, мыча от восторга и заслоняясь растопыренной пятерней от Грушиного великолепия. – Прям барышня блаародная! Ну, как же: бобрика подцепила. Нюся тебе уж и не подружка, в упор не видишь.

– А тебе непременно орать, – Грушеньку затрясло сильнее, уже не от страха, от злости, – видишь, я не одна. Чего лезешь?

– Как чего? – Нюся удивленно захлопала глазами. – И я с вами. Может, ему две-то лучше.

– Не лучше! Понятно? Не лучше! Катись отсюда!

– А-а… У бедного студентика только на одну девку денежек хватило… А, может, – Нюсе в голову явилась внезапная мысль, она даже икнула, – может, у вас эта… любовь? Может, он думает, что ты порядочная?

– Ничего он не думает!

Больше всего на свете Грушенька хотела сейчас, чтобы толстая дура Нюся немедленно оступилась на скользком берегу, рухнула в воду и утонула. Честное слово, и сама бы помогла – если б не у Гриши на глазах!

– Ты, вот что, – она, переведя дыхание, заговорила быстро, тихо и отчетливо, – забудь, что я такая существую, поняла? Иначе хуже будет. Ты меня знаешь.

– Да ты, правда, чего… – слегка оторопело бормотнула Нюся, на всякий случай пятясь.

Да уж, Лауру она знала. Тихонькая, махонькая, эдакий цветочек беззащитный. А как Жаннетке в лицо кипятком-то плеснула! И за что? Ну, покопалась без спросу в ее комнате – не для воровства, так… любопытно же! А Лаура-то и войди. Чайник несла из кухни, так весь этот чайник – в Жаннетку! Хорошо, та успела прикрыться, руки только обварила. И ничего ей за это не было. Хозяин, говорили, только посмеялся: мало, мол. Надо было с ног до головы кипятком окатить!

В общем, связываться с Лаурой Нюсе как-то не очень хотелось.

– Беги давай, да поскорее! – Грушенька шагнула к ней, сузив глаза. Нюся, отпрыгнув, и впрямь поскользнулась – но, слава Богу, не упала, успела ухватиться за куст. С него брызнул на нее и Грушеньку дождь капель вперемешку с сиреневыми цветами.

– Дура малахольная! – долетело спустя минуту – уже издалека. Грушенька передернула плечами, стараясь не бежать – идти по влажной траве неторопливо и спокойно. Гриша, стремительно выбравшись из лодки, подал ей руку. Хотел поддержать, обнять… она отшатнулась. Господи, он же все слышал!

– Не знаю, что ей нужно было, – сообщила она с вызовом, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал.

– Да что; денег, наверно, – Гриша, хмурясь, проводил взглядом удалявшуюся Нюсю, – вот бедняжка.

– Бедняжка? Это почему?!

– Как же, ведь она… Ох, Грушенька, – он таки обнял ее, и она уже не стала отстраняться.

Не услышал? Не понял?..

– Ты, милая, о таких вещах ничего не знаешь, и замечательно.

У Грушеньки радостно затрепыхалось сердце. И правильно: замечательно, и хватит об этом! Подумав так, она тут же заявила – будто черт ее в бок толкнул:

– Почему не знаю? Я, Гришенька, не маленькая, и глаза у меня есть. Ты хотел сказать, что она… она… В общем, одно не понятно: с чего это она – бедняжка!

– Вон оно что. Ты, значит, тоже считаешь, что за свою судьбу каждый отвечает сам? Что выбрал, в том и виноват?

– Тоже? А кто еще так считает? Софья Павловна, да?

– Соня! Соне многое, по-моему, просто кажется. Как все писатели, она, сама о том не подозревая, убеждена в реальности выдуманных понятий… Но, знаешь, давай не будем об этом, а? Девушку жаль, конечно… Однако, что за имя она тебе дала! Лаура! В тихой Луге благонравные девицы, оказываются, вздыхают над Петраркой. Лаура, Лаура!..

Меж стройных жен, сияющих красою,

Она царит – одна во всей вселенной,

И пред ее улыбкой несравненной

Бледнеют все, как звезды пред зарею…

– Только бы и глядела на него, только бы и слушала, – Грушенька заморгала, стряхивая с ресниц слезы, – Лиза, а вдруг он не бросит меня, когда узнает, а? Вдруг?

Лиза отвернулась, пряча улыбку. Грушенька и смешила ее, и раздражала. Причем раздражала – все больше. Чем? Да глупостью непроходимой. А если честно… то – в основном тем, что все труднее было смотреть на нее свысока. Мешала зависть.

Ох, как завидовала Лиза этой смешной бесхитростной любови… Хотелось крикнуть: дура! Давно бы призналась! Такие, как он, таких, как ты, не бросают! Они их спасать рвутся, потом женятся и мучаются всю жизнь!

Вот если б он меня – так… Да без толку; даже и не мечталось об этом. Впрочем, мечтаниям Лиза вообще никогда не предавалась, и в самом этом слове ей виделось что-то глупое и нечистое: точно как в Грушеньке-Лауре.

– Не о том думаешь, подружка, – вздохнула она, оборачиваясь к зеркалу и поправляя аккуратный завиток, – бросит, не бросит. Как бы его самого…

Она умолкла, внимательно глядя в зеркало, в котором отражалась Грушенька. Та, кажется, ее и не слышала: уставясь перед собой смутно блестящим взором, бормотала что-то вполголоса… никак, стихи? Ой, господи прости, кому сказать – не поверят! У тумановской шляпницы – возвышенная любовь. Как раз Софье Павловне в новый роман.

– И пред ее улыбкой несравненной бледнеют все… а дальше не помню. Представляешь, Лизонька, это ж про Лауру. Была такая, Гриша рассказывал, давно и в другой стране. Красавица из красавиц…

– Эй, ты меня-то послушай! Гриша твой тебе не рассказывал, что денег назанимал у Туманова?

– И влюбился в нее один сочинитель… Что? Что ты сказала?!

Лиза молча, со значением, наклонила голову, пристально глядя на Грушино отражение в зеркале.


Спустя недолгое время Грушенька тоже смотрела на свое отражение. И не видела ничего, кроме размытой белесой тени. Было так, наверно, потому, что зеркало висело на дальней стене банкетной залы, что во втором этаже Дома Туманова. За прозрачными занавесями тускло светилась белая ночь. Неживой свет, неживой воздух. И Грушенька тоже была неживая, как и эта тень в зеркале, повторявшая ее движения. Медленно задвинула ящик буфета, отступила, пятясь, к середине залы. Повернула голову, глядя по сторонам. Куда теперь? Вон – дверь в коридор, а там и хозяйские апартаменты. Заперто, небось. Еще бы: если все так, как говорила Лиза, – немало найдется охотников порыться в тумановских бумагах!

Только от своих-то он, верно, подвоха не ждет.

Вот, подумала Грушенька с неким отрешенным самодовольством, – теперь и еще один грех на мне. Теперь я – воровка. Воровка, повторила она беззвучным шепотом, катая слово на языке и прислушиваясь к его острому, гниловатому вкусу. Строго-то говоря, ничего она еще не украла… ну – почти ничего; вещица, взятая из буфета, можно сказать, и не считается… Но не сомневалась почему-то, что, даже спугни ее кто-нибудь сейчас, все равно этот новый грех останется на ней.

И пусть, и ладно! Вот она встретится завтра с Гришей и скажет: знай, что я никакая не Эолова арфа. Я – уличная и воровка, и делай, что хочешь. Едва ли он что-то станет делать. Скорее всего, просто ни словечка больше ей не скажет. Хорошо, если не посмотрит как… как на мокрицу.

И это будет ее последний день.

Грушенька медленно перевела дыхание и мелкими шажками двинулась к двери, за которой был коридор и кабинет Туманова. Белесая тень в зеркале послушно заскользила в том же направлении, а потом пропала. Грушенька тут же забыла про нее.

Она так хорошо все решила. Где себя убьет, как и чем, и какую записку оставит. Она и сейчас так и эдак обдумывала слова этой самой записки – чтобы и коротко было, и красиво, и ни на кого худа не подумали. Потом стала прикидывать, что надеть, придирчиво и строго: ведь не для себя оденется и не для клиента, даже не для Гриши – для всех! Короче, голову все время занимали важные мысли, и это было хорошо.

Ага, вот и дверь в кабинет. И не заперто… Это что же: хозяин там?! Грушенька застыла, мгновенная дрожь прошла от головы до пяток. И тут же – неожиданная мысль, заманчивая, желанная: кинуться ему в ноги! Христом-Богом попросить: отдай Гришины векселя! Ведь он же не злодей на самом-то деле, мало ли там что про него говорят! Перед глазами сама собой возникла картинка: господин Туманов, неловко вздыхая, вручает ей векселя («В печку кинь!»), а заодно и чек на… ну, неважно, на какую сумму – в качестве приданого… и вот он уже посаженный отец на ее венчании, и она – в белом, певчие звенят серебряным дождиком, и свечи горят ярко и колко, так, что Гришу за ними не разглядишь, и где-то там еще Софья Павловна…

– Ой, дура! – чуть не вслух выговорила Грушенька и осторожно приотворила дверь кабинета.

Туманова там не было. Но кто-то – верно, был: в сумраке, почти непроглядном из-за плотно задвинутых штор, слышались возня и сопенье. Грушенька, подавив желание бежать прочь со всех ног, прислушалась.

– …В ящике точно нет, для красоты стоит… и пес с ним, что не открывается…

Кто-то проворной, хоть и тяжеловатой поступью пересек кабинет, на секунду мелькнув в луче тусклого света, что просачивался между штор. Грушенька вздрогнула, ей показалось: узнала! Да нет, быть не может, с какой бы радости Дашке…

А ей самой-то – с какой?

Она крепко взялась за дверную ручку, пытаясь сообразить – что теперь: прятаться, бежать? В кабинете что-то шумно рухнуло, и голос, теперь уж отчетливо Дашкин, выдал заковыристое ругательство. Грушенька метнулась в сторону – увы, как раз туда, где стояла на высокой подставке тонкостенная ваза!.. Вазу-то она успела подхватить, а подставку – нет, и тут же из кабинета выскочила растрепанная Дарья. Рявкнула яростным шепотом: