Наталья Майорова - Глаз бури

– Простите, баронесса, – галантно сказал он. – Мне нынче недосуг с вами. Вы разве не видите? Во время пожара я потерял своего драгоценного друга, и теперь сердце мое разбито, – Туманов вновь опустился на колени и нежно прикоснулся губами к вымазанному сажей лбу Нелетяги. – Да и о каких детях вы говорите? Вы искали обо мне, так вам разве не донесли, что я?…

Баронесса страшно побледнела, и словно бы стала меньше ростом.

– Мишель… Но все эти истории, которые про тебя рассказывают… Княгиня К….

– Вам ли не знать, как свет любит преувеличивать то или иное… Чтобы вылущить из всего этого слово правды… Но, право, повторюсь, мне недосуг… Поверьте, дела давно минувших дней волнуют меня куда меньше, чем только что случившаяся потеря…

– Красный петух! – вдруг громко, словно в бреду, воскликнула баронесса. – Вот оно! Предсказание! Я столько лет не могла понять! Красная птица – петух! Огонь – красный петух, в котором я потеряла все! Она была права!

Туманов отвернулся. Баронесса постояла еще и пошла прочь, шаркая ногами. В ее грузной, обвисшей, удаляющейся фигуре было для меня нечто столь раздражающе знакомое, о чем и думать не хотелось… Но кто мог предположить?!

– Иосиф, Иосиф, ты и мертвый оберегаешь меня… – всхлипнув, прошептал Туманов, сидя на земле и гладя Нелетягу по жестким, спекшимся от огня волосам.

После этого эпизода, который был похож на одну ужасную театральную паузу, а каждое сказанное слово, несмотря на разгорающееся жаркое утро и еще не остывшие угли, казалось, повисало в воздухе насквозь промороженной льдинкой, события начали ускоряться. А может быть, это мне так показалось.

Откуда-то прискакал коренастый мастеровой, как будто знакомый большинству из пестрой компании, прибывшей в карете. Какая-то очень странная, но почти неучтенная мною сцена произошла между Дашей – одной из девиц Прасковьи Тарасовны – и немолодым лысеющим мужчиной казенного вида. Благородная молодая дама приблизилась-таки к хозяину и, по-прежнему ломая руки, что-то едва слышно спросила у него. Он ответил с почти нескрываемым гневом и раздражением, она изумленно подняла брови, да так и отошла, забыв их опустить. Поднятые брови и слегка запрокинутая назад голова сделали ее похожей на большую, белую курицу-несушку.

Что-то происходило еще, и еще одна из прибывших барышень, походкой стремительной и неуверенной одновременно, подошла к Туманову и еще на пути о чем-то горячо заговорила с ним. Слов ни ее, ни его я не слышал, уловил лишь одну, почти заключительную реплику, произнесенную с подчеркнуто простонародным выговором:

– Таки лезь не лезь, а выше головы не прыгнешь. И ничего тут не попишешь…

А потом все это как-то прекратилось, смазалось, словно в картине, в которой художник почему-то решил сначала написать окружающий фон, увлекся и долго рисовал задумчивых коров, мельницу, церковь на взгорке, медленно текущую среди ветел реку, купающихся детей, пастуха, гусей, сплетничающих у речки молодиц с корзинами белья… И все это уже казалось мастерски основным, и только место, оставленное для главных персонажей картины, замазанное голубоватой грунтовкой, до сих пор пустовало и как-то тревожило. Но вот художник приступил к созданию центрального образа, и, повинуясь его изначальному замыслу, все прежде написанное разом поблекло, ушло на второй план.

Не въезжая на занятую экипажами и людьми площадку, остановилась маленькая и легкая «эгоистка». Из изящного лакированного экипажа выскочила тонкая высокая фигурка в темно-красном шелковом платье и, словно неусмиренный язык пламени, побежала через площадь. Вслед за ней вылез представительный, очень бледный молодой господин в синем полотняном костюме, в котором я сразу узнал Евфимия Шталь, сына баронессы.

Презрев безусловно рекомендованную батюшкой деликатность, я снова подошел к хозяину, еще не располагая точно, в чем именно может потребоваться мое вмешательство, и кого и от чего я намерен защищать.

Между тем тонкая фигурка, в которой я сразу и достоверно опознал барышню Софью, была перехвачена на пути своими знакомцами. До меня доносились лишь неопределенные возгласы, кто-то кого-то в чем-то убеждал, другие не соглашались, настаивая на чем-то своем.

Туманов ждал, и во взгляде его, который я на мгновение перехватил, была лишь усталая безнадежность.

Разговор, который произошел между хозяином и барышней Софьей, я слышал доподлинно, хотя почти ничего не понял из него по сути.

– Михаил! Иосиф… я уже знаю… Мне так жаль! Он был очень… очень добрый и умный. И любил тебя…

– Да. Он думал, что ты – здесь. И я так думал, пока не получил письмо.

– Письмо? Какое письмо?

– Неважно. Ты действительно провела эту ночь у него… у Ефима?

– Да! Я сейчас тебе все объясню…

– Не надо. Мне сегодня… и вчера уже много всего объяснили. А Иосиф умер. Я жутко устал…

– Ты не хочешь меня выслушать?

– Если честно, то нет. Меня тошнит от слов.

– Как пожелаешь!

Барышня Софья знакомо притопнула ножкой и дернула подбородком. Хозяин отвернулся и едва ли не зевнул. Софья сделала непроницаемое лицо и пошла было прочь, но то ли споткнулась, то ли пошатнулась. Я кинулся, поддержал ее под локоть. Она взглянула с ласковой болью:

– Спасибо вам, Иннокентий Порфирьевич. Вечно-то вы меня выручаете…

– Всегда рад, – искренне ответил я.

– Да уж дай Бог, в последний раз, – тихо произнесла барышня.

Тут подбежавшая молодая женщина, которая давечи разговаривала с хозяином, подхватила Софью под локоть, и едва ли не насильно потащила прочь, к карете с гербами. На Туманова она при этом смотрела через плечо так, словно он был экспонатом в зверинце, который в любой момент мог броситься и укусить.

Каждой жилочкой ощущая последствия безумной и бессонной ночи, размышляя и анализируя из последних сил, чему я оказываюсь свидетелем и какая здесь должна быть моя роль, чтобы после мне не в чем было себя упрекнуть и каяться, я, как это всегда и бывает, окончательно упустил из виду сами события.

Евфимий Шталь с хозяином казались одного роста. На самом деле Туманов (Туманов ли? Как же его теперь правильно назвать-то? Не ведаю!) был на пару дюймов выше, но в тот час сгорбился и ссутулился так, что разница сделалась незаметной. Младший брат говорил на все возвышающемся тоне, не удерживаясь местами от нервных взвизгов, и напоминал закрученную до предела пружину. Старший, казалось, едва удерживал спину прямой, а глаза – открытыми.

О чем именно они беседовали, я довольно быстро отказался разобрать. Ловил лишь отдельные, не связанные слова, да и то преимущественно Ефимовы, так как хозяин говорил тихо.

– Все сделки до конца недели будут расторгнуты. Константин не захочет…

….

– Ты точно женишься? Не обманешь? Не надсмеешься?

– А вы б на моем месте упустили возможность?

….

– Мне не нужно никакое наследство, да и самих вас в глаза бы не видал. Обоих!

– Кто ж станет верить вашему слову?

…

– Что ж откладывать? Анне Сергеевне никакие преследования угрожать более не будут…

….

– Лизавета с давних лет была предана мне, как кошка. Подумайте. Зачем бы я стал?…

– А кто ж тогда?

– Если не вы, то я и представить не могу…

….

– … не понять, да и нужно ли это кому? Пожалуй, не нужно, хотя маман это разочарование, возможно, убьет.

– Ты ожидаешь от меня?…

– Помилуйте! Ни в коем разе! Это же не в моих интересах, в конце концов…

Пока они так разговаривали о чем-то своем, насквозь мне непонятном, на площади перед пожарищем произошли очередные перестроения. Все собравшиеся разбились как бы на две крайние группы, между которыми поместились: уже упомянутый мною господин казенного вида, двое городовых, которые перед ним держались с умеренным подобострастием, исправник и наш швейцар Мартынов, который по собственному скудоумию всегда инстинктивно тянется к любому начальству, способному отдавать внятные приказания.

Группы же скучковались по признаку, который так и остался для меня неясен. Проще всего было бы предположить: простые и благородные. Однако, все явно было не так просто. Среди как бы благородных стояла бедно одетая девушка-медичка с незначительным, но добрым лицом. Среди как бы простых – студенты и уже знакомая мне барышня Камышева, которая как-то приходила к хозяину. Отчего они разделились и что между ними всеми происходило?

Туманов и Шталь между тем закончили явно тягостный для обоих разговор. Старая баронесса Шталь, которую под руку поддерживала одна из прибывших в карете барышень, слабо поманила Ефима рукой. Он поколебался, но подошел и, холодно взглянув на мать, подставил ей локоть.

– Софи! – позвала похожая на курицу женщина.

Я оглянулся и тут же разглядел ее. Барышня Софья стояла, придерживаясь рукой за какую-то обгоревшую конструкцию, оставленную пожарными, и напоминала повисшее в безветрии знамя.

– Софья Павловна! – с каким-то нервическим весельем крикнул примеченный мною ранее мастеровой. – Идите сюда, к нам! Они там все уже свое отыграли! За нами будущее!

Барышня Софья ошалело озиралась, словно силясь понять: чего от нее хотят?

«Идите к нему! К хозяину!» – чуть было не крикнул я, но, понятное дело, удержался. Кто я такой, чтоб так мешаться в чужую жизнь? Тем более, в жизнь Софьи Павловны…

Медленно, шаг за шагом барышня Софья стронулась с места и пошла. Ефим Шталь наблюдал за каждым ее движением радостным, изумленным и плотоядным взором. Женщина-курица плавно раскинула объятия, похожие на растопыренные крылья квочки. Девушка-медичка побежала навстречу, что-то быстро лопоча. Втянув в себя Софью, группа быстро успокоилась, как успокаивается пруд, в который швырнули булыжник.

Все взгляды скрестились на одном месте. Художник накладывал на картину завершающие мазки, на ходу меняя и исправляя замысел. Михаил Туманов словно стряхнул с себя апатию, гнев и усталость, выпрямился во весь свой огромный рост и неожиданно рассмеялся. Его искренний смех кнутом ударил по натянутым нервам присутствующих.

– Пойдем отсюда, Иосиф, – сказал он, легко поднимая с земли тело покойного друга. – Жаль, что ты не можешь всех их видеть сейчас. Тебе бы понравилось…

Может быть, это и не было правильным с какой-то, а то и со всех точек зрения, но с пожарища я ушел вместе с ними – с Михаилом Тумановым, хозяином сгоревшего игорного дома и его мертвым другом – безбожником и содомитом Иосифом Нелетягой…

15 числа, июля месяца, 1990 года от Р. Х., С-Петербург

Здравствуй, милая Элен!

Знаю, что с нетерпением ждешь от меня душевного отчета о событиях, которым стала невольным свидетелем. Я же только нынче собралась с силами. Прости.

Вероятно, следует начать заранее, со случившегося накануне, то есть в вечер, предшествовавший пожару в Доме Туманова. Проводив Михаила, я почти весь следующий день провела в его апартаментах. Писала, бродила по комнатам, болтала с юной горничной Таней, беседы с которой меня изрядно забавляют – с одной стороны, она воспринимает меня чуть ли не как оракула, с другой – жутко упряма и по каждому вопросу имеет свое, неизвестно откуда взявшееся, но достаточно упругое мнение. Любая, даже самая маленькая победа в спорах с ней дается мне упорным трудом, и оттого доставляет удовольствие.

К вечеру я просто завалилась на кровать, еще хранящую запах Туманова, и уже почти засыпала, когда мальчишка-гардеробщик принес мне записку, состоящую всего из одной строчки:

«Мистраль, пожалуйста, спуститесь сейчас же. Жду у черного выхода.

Ваш Ефим»

Подчерк со знакомыми прихотливыми завитушками я узнала сразу же, и, не подозревая никакого подвоха, но волнуясь за приятеля, быстро натянула первое попавшееся платье, накинула шаль и сбежала вниз. Ефим, я знала, вовсе не паникер, и если зовет срочно, значит, и вправду что-то случилось. Может быть, эта встреча разъяснит загадку портрета, увиденного мною у Саджун – так я думала. И, увы, не ошиблась!

У черного выхода никого не оказалось. Я вышла на улицу и сразу же заметила черную карету, стоящую недалеко от входа. Знакомую карету, Элен! Как бы не веря своим глазам, я сделала несколько шагов вперед. И вот – материализовавшись словно по знаку моей памяти, высокая гибкая фигура в черном плаще и черной маске выскользнула из распахнувшейся дверцы…

Я должна была бы сразу бежать назад, но ноги словно отказались мне повиноваться. В разом опустевшем мозгу билась мысль-надежда-страх о том, что неведомый злодей ловко воспользовался запиской, написанной Ефимом, обманул и его вместе со мной… Увы! Все эти надежды развеялись очень скоро, и я вынуждена была признаться себе, что знание о действительном положении вещей давно уж гуляло по краю моего сознания, и только лишь мое собственное сопротивление правде не давало ему вполне актуализоваться.