— Никогда!

— Значит, ложь необходима. Нельзя же, в самом деле, медленно убивать человека.

— Вы правы! Поступайте так, как вы находите лучшим, — вы всегда умеете все устроить. Недаром я называю вас нашей доброй феей, — Я поступаю так, как мне кажется правильным. Мне хочется, чтобы крутом меня никто не страдал, и я пекусь об этом по мере возможности. Это единственное мое удовольствие в жизни. Со своей личной жизнью я покончил!

— Хоть бы мне с ней покончить! — говорю я с грустью.

— Концы бывают разные. Одни уходят от страстей, от любви, от волнений и привязанностей, а вам вот приходится броситься в этот водоворот для счастья окружающих — и этим покончить с личной жизнью.

— Это не дурно и вполне прилично для «парадоксальной женщины», как называл меня покойный Сидоренко, — говорю я с горькой улыбкой.

— Разве Сидоренко умер? — рассеянно спрашивает Латчинов.

— Фу, что я его хороню. Он жив и даже недавно женился, но все прошлое так далеко, далеко ушло, как будто умерло.

Я задумываюсь.

— Итак, Татьяна Александровна, я берусь успокоить и осчастливить Илью Львовича. А Старк?

— Что же мне делать со Старком? — пожимаю я плечами. — Опять буду избегать его.

— Значит, он один будет несчастлив.

— Послушайте, я удивляюсь вам сегодня и опять спрашиваю: вы шутите?

— Да нимало, Татьяна Александровна.

— Ну, прекрасно. Вы говорите, что Илья подозревал меня и мирился с этим, а Старк, сойдясь опять со мной, не будет мириться.

— Помирится… Он так замучен, — говорит Латчинов тихо.

— А если нет?

— Солгите.

— И ему?

— И ему. Старку вы можете солгать? Или мне это сделать?

— Отлично, что же я должна солгать ему?

— Скажите, что вы живете с вашим мужем из жалости к его болезни и одиночеству, что вы его не покинете, что вы любите его, как отца, как брата, Почти так же, как вашего ребенка, но супружеских отношений между вами не существует, — И быть женой двух мужей!?..

— Татьяна Александровна, человек состоит из души и тела. Правда, они не всегда в ладу, но мы все же живем — не рассыпаемся.

— Теперь я вижу, что вы шутите, Александр Викентьевич! — поднимаюсь я с места.

— Думайте, как вам удобнее, дорогой друг, не сердитесь на меня. Верьте, что я вас люблю, предан вам всей душой и если когда-нибудь кому-нибудь я открою свою душу, то только вам одной.

Я даже пугаюсь. Я никогда не ожидала таких слов от Латчинова. Его выражение лица, его глаза так тоскливы и скорбны, что я падаю головой на его плечо и заливаюсь слезами. Мои нервы так натянуты со вчерашнего дня!

Он гладит меня по голове и говорит прежним, спокойным голосом:

— Это отлично, что вы поплакали. Слезы успокаивают. Все же вы счастливая женщина, друг мой.

— Благодарю за такое счастье, — говорю я, вытирая слезы, — Главная цель вашей жизни — ребенок и искусство.

— Голубчик, будем искренни, скажем откровенно, что и искусство погибло. Я ничего больше не напишу выдающегося, я это чувствую.

— Нет, еще одна картина за вами.

— Какая?

— Портрет сына Диониса.

Васенька натянул мне холст на подрамник; он это делает артистически.

Я собираюсь писать портрет моего мальчика.

Большой, но скромный портрет.

Я напишу его в обыкновенном белом платьице на большом темном кожаном диване в кабинете его отца.

Рядом с ним напишу его любимца Амура, безобразного бульдога.

Этого бульдога Старк купил у соседей за тысячу франков, только потому, что злая и угрюмая собака, рычащая даже на своих хозяев, вдруг почувствовала необыкновенную привязанность к Лулу. Ребенок может делать с ней все, что хочет, и бульдог только блаженно сопит. Амуром его прозвал Васенька, к которому собака чувствовала такую же беспричинную ненависть, как некогда он сам чувствовал к Сидоренке, — Je suis toujours malheureux en amour![21] — говорит он, сторонкой проходя мимо бульдога, — да убери ты, Лулу, свою очаровательную игрушку — у меня новые брюки.

Я не мучаю мою деточку долгими сеансами. Я стараюсь его развлекать, рассказываю ему сказки, пока пишу его.

Мои сказки всегда веселые и смешные.

Лулу весело смеется и говорит:

— Вот когда ты, мама, рассказываешь, я все понимаю… и мне не страшно.

«Знаю, знаю, детка моя, — думаю я, — это папаша твой в темные зимние вечера рассказывал сказки страшные, тебе непонятные, о любви, страстях и страданиях, Но от меня ты этого не услышишь! И душу, и тело готова я отдать, чтобы детство твое было светло и радостно…»

— Мама, что же ты замолчала! Разве кошка не испугалась медведя?


Катю мы все уговорили переехать к нам, потому что Латчинов очень торопится окончить свою книгу, а здоровье ему не позволяет самому долго писать.

Катя сначала отнекивалась, но потом согласилась. Она прямо влюблена в Лулу и в то же время как будто стыдится этого чувства.

Когда она думает, что на нее не смотрят, ее суровое лицо оживляется удивительной нежностью. Неужели Катя так и прожила всю жизнь? И никогда никакая привязанность не мелькнула на гладкой поверхности этой жизни, кроме привязанности к матери и Илье?

Андрея и Женю, по моему мнению, она особенно не любила. Меня ужасно интересуют ее думы, ее мысли и чувства, но она мне никогда не откроет этого секрета.

Но любовь к моему сыну она не может скрыть.

Недавно Старк попросил ее зимой приходить по утрам к Лулу для практики русского языка.

Она согласилась тотчас и даже плохо скрыла свое удовольствие.

Если в ней нет и не было никаких нежных чувств, то инстинкт материнства у нее проснулся.

Она не начинает сама ласкать и целовать Лулу, но он такой ласковый ребенок, что Катя не может не отвечать на его ласки, этот милый лепет, когда он, с серьезным видом и свернув губы трубочкой, произносит:

— Катя, поцелуй меня.

Я рада, что Катя будет при ребенке.

Сначала я было подумала, не станет ли она восстанавливать его против меня, но сейчас же отогнала эту мысль. Катя щепетильно честна и никогда не сделает этого.

Она — прекрасная воспитательница, и ее трезвое отношение к ребенку будет отличным противовесом фантазиям его отца. Кто-то берет мою руку с ручки кресла и целует.

Я вздрагиваю. Это Старк. Он кладет свой портфель на стол и шутливо говорит:

— Вы так задумались, что ничего не видите и не слышите. Похвалите же меня, что я так рано отделался сегодня. Вот ваши книги, мадемуазель Катя, не знаю, угодил ли. Что же, едем мы обедать в Версаль?.. Татьяна Александровна, да о чем вы опять думаете? — Он поправляет гребенку, готовую упасть из моих волос, — Я думаю о Лулу, об одном Лулу, Всегда и везде, — говорю я, отстраняя голову.

Он быстро отдергивает руку и насмешливо спрашивает:

— О самом Лулу или о его портрете? Последнее должно вас интересовать гораздо больше.

— Какой вы ехидный, Эдгар! У вас вошло в привычку колоть меня! Ну, Бог вас простит. Я иду одеваться. Лулу будет в восторге.


Лулу действительно в восторге. Поездка по железной дороге, фонтаны, катанье на лодке, обед в ресторане.

Он собирает цветы и требует, чтобы Катя сплела ему гирлянду.

— Невозможно, Лулу: ты оборвал цветы слишком коротко — одни головки; если бы у нас были нитки…

— Стой! Я сейчас достану тебе нитки! Крепкие — я сам покупал, — говорит Васенька и, завернув брюки, начинает распускать свой носок.

— Васенька, да где вы нашли такие носки? — удивляюсь я.

Носки из грубой толстой бумаги, неровно связанные.

— А это мой сожитель связал в подарок.

— Ваш сожитель? Кто же он такой?

— Господин кавалер де Монте-Сарано-Кроче дель Бамбо!

— И он вяжет чулки?

— А что ему больше делать?

— А почему же он с вами поселился? У него нет семейства?

— Была дочь, вдова-портниха, недавно померла и остался целый выводок внуков; уж мы с ним теперь троих устроили. Ничего, ребятам будет хорошо, а двоих старших — надо попросить, чтобы Александр Викентьевич куда-нибудь сунул.

— Да кто он такой, ваш кавалер?

— Да я же вам говорю, что кавалер, настоящий аристократ. Вы бы послушали, как он ругает республику, Злющий!

— И чулки вяжет?

— Вяжет. Что же ему делать — так скучно. Я его выведу раз в день, он погуляет. Я его покормлю, напою, он и сидит в кресле.

— А кроме вязанья чулок, ему нечего делать?

— А что же он может еще делать? Он слепенький.

— Васенька, Васенька, где же вы отыскали этих ребят и слепого старика?

— Тут недалеко… Да чего вы пристали. Живет человек, никого не трогает… Что, в самом деле?

— Лулу, — говорю я, — поди, поцелуй Васеньку. Лулу рад целоваться. Он сейчас же бросается в объятия Васеньки.

Васенька, хлопая его по спине, говорит:

— Заходи ко мне, посмотришь моего кавалера. Только Амура не приводи, а то кавалер его загрызет. Он у меня, брат, еще злее твоего Амура.


Возвращаемся мы уже вечером. Совсем темно.

В вагоне оживленные разговоры, шутки, смех публики, возвращающейся с прогулки в город.

Но, несмотря на шум, Лулу моментально засыпает, едва мы садимся в вагон.

Он худенький, но довольно крупный ребенок, и мне очень неудобно его держать.

— Дайте его мне, — предлагает сидящий напротив меня Старк.

Я хочу передать ему ребенка, но Лулу цепляется за меня и спросонок капризно ворчит.

— Подвиньтесь, Эдгар, немножечко, дайте мне место поставить ноги на вашу скамейку, — говорю я.

Старк подвигается.

Теперь мне удобно. Я прижимаю к себе ребенка, прикрываю его шарфом и закрываю глаза.

Когда Лулу спит на моих руках — я счастлива и не думаю ни о чем.

Васенька и Катя о чем-то спорят. Кругом шум и смех.

От движения вагона платье мое скользит с моих ног, и Старк несколько раз его поправляет. На меня нападает дремота.

Вдруг я чувствую, что рука Старка сжимается на моей ноге, она холодна, как лед, и дрожит.

Знакомое острое чувство охватывает меня, но я сейчас же пугаюсь этого чувства.

Я быстро снимаю ноги со скамьи и, передавая ему ребенка, говорю строго:

— Возьмите ребенка. Я устала.

Он покорно берет Лулу, не поднимая на меня глаз.

Я прижимаюсь в угол, стараясь даже не прикоснуться платьем к коленам Старка, и опять закрываю глаза.

Через долгое время я решаюсь на него взглянуть. Он смотрит на меня широко открытыми глазами — в них не любовь, не страсть. Это просто глаза человека, потерявшего рассудок от голода.


Сегодня ночью мне показалось, что кто-то пробовал открыть дверь в мою комнату. Я села на постели и замерла от страха.

Однако чего же я боюсь?

Насилие над женщиной один на один невозможно. Не будет же Старк оглушать меня ударом или душить. Да и не пойдет он на это.

А что если он будет просить, умолять меня… поцелует?

Я теперь знаю, что его власть, власть его красивого тела надо мной еще существует. Он это теперь чувствует. Ведь если он сумеет, я отдамся ему с прежним безумием.

Но этого не должно быть, на этот раз это будет убийством Ильи.

Мне себя нечем оправдать. Ведь той любовью или тем, что люди называют «любовью», я не люблю ни того, ни другого.

Да, ни того, ни другого — я теперь поняла это.

Прав Латчинов. Я люблю Илью, как друга, как брата, как отца. Я жалею его, я его люблю так же сильно, как моего ребенка.

Старка? Я совсем не люблю. То, что я чувствую к нему, нельзя назвать любовью, как бы сильно ни было это чувство.

Я не знаю любви, или, может быть, ее и не существует. Но с этим всем надо покончить как-нибудь.

Бросить ребенка или бросить Илью?

Если я брошу Илью — я его убью. Брошу ребенка — зачем мне жить? Умереть самой — это легче всего. Но моя смерть тоже убьет Илью. Да и кто знает, что будет! После моей смерти Старк успокоится, явится новая страсть, такая же сильная, и что будет с Лулу?

Это просто какая-то сказка про волка, козу и капусту…

Неужели выход только один… тот, что предлагает Латчинов?


Сегодня весь день думаю, думаю. Моя голова трещит.

В шесть часов приедет Старк — он будет смотреть на меня, будет ходить за мной по пятам, стараться дотронуться до моих рук, до моих волос. Вчерашний день я, под предлогом навестить Васенькиных протеже, уехала с Катей после обеда в город.

Сегодня тоже уеду — за час до его возвращения, без всякого предлога. Пусть он поймет. Но не могу же я это делать постоянно. Остается — уехать, сократить мое счастье на целый месяц и опять, опять изнывать там, рядом с другим любимым существом, которое медленно сгорает, глядя, как я томлюсь.

Да, я томлюсь, а не живу.

Я живу только тогда, когда эти светлые, милые глазки смотрят на меня и милый голосок лепечет:

— Мама, моя маленькая мама, я тебя очень люблю.