Карен Рэнни - Гобелен

Когда судно, на котором он был пленником, захватили союзники Англии, у него появилась надежда, но она вскоре угасла… Фридрих Прусский решил держать графа Кардиффа у себя в качестве заложника.

Алекс был зол на французов, еще больше — на пруссаков. Свое возмущение он высказал эмиссару Георга III. Этот тщедушный человечек занял столь высокий пост лишь потому, что был женат на дочери государственного секретаря.

Граф смотрел на эмиссара — тот лишь разводил руками и оправдывался — с нескрываемым презрением.

— Не знаю, что вы должны сделать, — подытожил Алекс, — но вы обязаны вытащить меня отсюда!

Пребывание во французской тюрьме пагубно сказалось на его здоровье. Хотя пруссаки относились к нему очень неплохо, он не желал злоупотреблять их навязчивым гостеприимством. Граф стал хромать еще сильнее, и к его многочисленным шрамам прибавились новые. Однако физические страдания не шли ни в какое сравнение со страданиями душевными.

Лейб— медик Фридриха, лечивший его, давал рекомендации и тщательно проверял, следует ли им пациент. Это продолжалось уже пять месяцев -пять мучительных месяцев, в течение которых Алекс каждый день молил Бога о том, чтобы поскорее вернуться домой.

Вот уже три месяца он чувствовал себя относительно здоровым и мог бы выдержать путешествие, только бы эмиссар короля поторопился и позаботился о его освобождении.

Черт возьми, ему не терпелось встретиться с женой.

Он верил, что Лаура не утратила надежду, и хотел побыстрее увидеть ее. Хотел увидеть ребенка и Хеддон-Холл. Но его свобода зависела от чьих-то переговоров — всего лишь от чьих-то слов.

Алекс мерил шагами комнату, любезно предоставленную Фридрихом в его распоряжение. Эта комната была просто-напросто тюрьмой, и лепной потолок, чудесные картины на стенах и дорогая мебель ничего не меняли. Алекс прекрасно знал, что у дверей постоянно дежурят двое вооруженных часовых — охраняют, так сказать, его покой и безопасность.

Он смотрел на тщедушного эмиссара и удивлялся… Неужели те, кто прислал его, дабы он уговорил Фридриха отпустить пленника, могли всерьез рассчитывать на такого посланника? Фридрих чувствовал себя преданным, и, черт возьми, его действительно предали: условия заключенного в Париже перемирия были таковы, что Пруссия оказалась обделенной. Да, его предали, и он решил отомстить — пусть по-детски, — захватив в заложники троих подданных его величества Георга III. А теперь этот похожий на мышку человечек будет пытаться вернуть англичан на родину. Странно, но эмиссар, оказывается, не знал о том, что, помимо графа Кардиффа, в плену находятся еще двое англичан. Относительно возвращения всех троих на родину он, как выяснилось, никаких распоряжений не получал.

В сердцах ударив по столу кулаком, Алекс разбил фарфоровую статуэтку.

— Вы можете связаться с Питтом? — Алекс протянул посланнику короля письмо, которое написал с большим трудом, — очки потерялись во время взрыва.

Вынудив Питта уйти в отставку, король лишил страну не только мудрого министра, но и блестящего дипломата. Питт сумел бы провести переговоры так, чтобы обе стороны остались довольны.

— Вот еще одно письмо, — добавил граф. — Прошу вас не подвергать его цензуре — это письмо моей жене.

Лаура… Господи, как она, должно быть, страдает! Эмиссар кивнул и проговорил:

— Я позабочусь о том, чтобы Питт получил ваше письмо. А также постараюсь освободить вас. Сделаю все, что смогу.

— Да уж, постарайтесь, — сквозь зубы процедил Алекс. Эмиссар поднялся со стула и уставился на пленника своими птичьими глазами-бусинами.

— Королю обо всем доложат, сэр, но вы должны знать: его величество Георг Третий не станет вести переговоры, если его будут шантажировать.

— Меня не интересует, как будут вестись переговоры! Вытащите меня отсюда!

Эмиссар молча кивнул и, попятившись к двери, исчез за ней.

Алекс посмотрел в окно. Боже, как он скучал по своим туманным, холодным и унылым холмам, как он скучал по Англии!

Но еще больше он скучал по жене.

Ему хотелось увидеть ее глаза — зеленые, как лесная чаща, как омытая росой трава. Эти зеленые глаза могли бы подарить ему душевный покой, могли бы излечить его душу от боли, помогли бы забыть о войне. Как он скучал по ее веснушкам — по этим нежным поцелуям солнечных фей. Как скучал по ее губам, по ее чудесной улыбке.

Он вспоминал ее голос. Вспоминал, как она отвечала ему цитатами из классиков, как отчитывала его, как смеялась, выигрывая у него в карты. Он вспоминал то, что люди привыкли считать мелочью. Но в любви мелочей не существует.

Лаура…

Он прислонился лбом к оконному стеклу. Боже, как ему хочется вернуться домой!

Расправив морщинистой рукой измятое и порванное в нескольких местах письмо, нацарапанное почти детскими каракулями, Уильям Питт с удивлением посмотрел на курьера. Его запыленный мундир выдавал принадлежность к королевской гвардии.

Когда же король опомнится? Питт три часа кряду надсаживался, отстаивая свою версию Парижского мира, но король поступил так, как считал нужным, — король Фридрих был предан. Это стало последней каплей.

Нет, вот что стало последней каплей. Питт в гневе размахивал письмом перед носом курьера.

— Ты потерял письмо его жене, дурак?! — кричал, срываясь на визг, этот некогда лучший оратор страны.

— Нет, сэр. Король решил, что оно должно быть направлено графине по почте.

Сердобольная жена Питта отвела посыльного на кухню, где его напоили чаем с пирогом. Подкрепившись, молодой человек тотчас же отправился во дворец — ему очень не хотелось снова встречаться с бывшим министром. Однако Питт кричал на курьера лишь потому, что злился на короля.

— Плохие новости? — спросила Хестер, присаживаясь рядом с мужем.

— Видишь ли, дорогая, похоже, наш король совсем обезумел.

— Он в самом деле безумен?

— Возможно, он просто туп, как его дед. Подозреваю, что все дело в вырождении. Братья женятся на своих двоюродных сестрах, племянницы выходят замуж за собственных дядюшек. У доброго англичанина от этих переплетений генеалогического древа наших Ганноверов волосы на голове становятся дыбом.

Хестер засмеялась, и ее смех заставил Питта на несколько минут забыть о мучительной боли в ногах. Он очень редко беседовал с женой о политике, но в последнее время скука вынуждала его искать собеседника. Оказалось, что говорить с женой не только приятно— ибо она всегда слушала его с восхищением, — но и полезно, так как Хестер порой задавала очень неглупые вопросы.

Питт хотел бы, чтобы его и во дворце выслушали разумные люди, но только разум и здравый смысл бежали дворцовых коридоров, как крысы бегут с тонущего корабля. У безумного короля и окружение безумное.

А ведь Англия заслуживала лучшей доли. Его страна, родина прекрасных легенд, родина мужественных и великодушных воинов, заслуживала лучшего… Могучая империя, раскинувшаяся по всем континентам, заслуживала правителя лучшего, нежели тот, кто впадал в истерику по любому поводу и всем занятиям предпочитал игры со своим воспитателем.

Сам Питт как-то сказал о себе: «Я верю в Англию и в то, что я ей нужен». В Англию он по-прежнему верил, что же касается второй части высказывания… Англия была в опасности, и он мало что мог изменить. Фактически ничего, покуда безумный король сидел на троне.

— Я думаю, — в задумчивости проговорил он, перечитывая письмо, — что тут наша общая вина — моя и Георга. Именно поэтому я должен что-то предпринять.

Шелби, герцог Каррингтон, дунул на высокую пышную грудь сидевшей рядом дамы и рассмеялся. Он решил, что выглядит как заправский соблазнитель.

Лаура ударила его веером по плечу, может, несколько сильнее, чем это было принято в подобных случаях. Тот факт, что она не обращала на герцога ни малейшего внимания, совершенно его не смущал. С упорством, достойным лучшего применения, он продолжал играть роль соблазнителя; не в силах отвести глаза от столь заинтересовавшей его части тела, герцог обмакнул два пальца в бокал с бургундским и брызнул вином на роскошное декольте Лауры. Она бросила на него презрительный взгляд и вытерла грудь салфеткой.

Лаура никак не могла взять в толк, почему нормальные в обычном состоянии мужчины начинают вести себя как дикари, стоит им выпить. Осторожно отодвинувшись от герцога, Лаура мысленно взмолилась о том, чтобы вечер побыстрее закончился.

Последние несколько месяцев ей приходилось играть весьма неприятную для нее роль приманки для богачей — хозяйки, чьи приглашения принимались с удовольствием, возможно, потому, что раздавались они далеко не всем и довольно редко. В свете важно взять верный тон. Устраиваете приемы часто — и скоро всем наскучит у вас бывать. Тот факт, что гостей созывали с одной лишь целью — ради пожертвования на сирот, — мало кого смущал.

Но сегодня никого не просили раскошелиться, наоборот, раскошелилась хозяйка.

Сегодня подавались дорогие вина и закуски, приготовленные лучшими столичными поварами. И надо было такому случиться, что именно сегодня она дала пищу для сплетен и слухов, обеспечив светских дам темой для бесед на недели, если не месяцы.

Наконец музыканты принялись настраивать скрипки. Несколько минут душераздирающих звуков — и заиграла музыка, означавшая, что настало время танцевать. Те же, кто не танцевал, не пытались даже делать вид, что не разглядывают хозяйку, — гости во все глаза смотрели на Лауру.

Она, улыбаясь, переходила от одного гостя к другому, обмениваясь с ними банальностями, — в высшем обществе это называлось светским общением. Никто не замечал, что улыбка ее была натянутой; когда она в очередной раз отказывала в танце приглашавшему ее кавалеру, никому и в голову не приходило вспомнить о том, что хозяйка дома никогда и ни с кем не танцевала.

Лаура не позволяла себе вольности, которые часто позволяли себе вдовы. И она тщательно следила за тем, чтобы в отсутствие мужа — пусть даже ему никогда не суждено было вернуться — его имущество пребывало в сохранности, а имение процветало. Более того, она вела себя так, словно супруг ее в любую минуту мог появиться на пороге.

Даже спустя два года после его гибели она ловила себя на том, что, просматривая счета и переписываясь с управляющим поместьем, готовит себя к вопросам, которые Алекс мог бы задать.

Лаура общалась в основном с пожилыми женщинами, а не с дамами своего возраста. Она была слишком молодой для того, чтобы окружающие видели в ней старуху, но слишком много пережила и не могла проявлять свойственную юности беззаботность. Она стала молчаливой и серьезной, отчужденность чувствовалась в ее общении со всеми — с управляющим, с поверенным, даже с дядей Бевилом. Только общаясь с дядей Персивалем и с Долли, Лаура позволяла себе некоторое проявление эмоций.

Она и впрямь стала Ледяной Леди, как называли ее в свете.

Лаура прекрасно справлялась с обязанностями хозяйки, хотя улыбки давались ей с огромным трудом. Вот-вот должны были подать поздний ужин, и она снова прошла в столовую, чтобы дать последние указания Хендриксону.

До полуночи никто ее дом покидать не собирался. Да и к чему им торопиться? Она устроила для гостей неплохое развлечение — будет о чем поговорить. Лаура болезненно поморщилась, вспоминая досадный инцидент.

— Не переживай, дорогая, все не так уж плохо, — говорила ей Долли. По выражению лица Лауры она поняла, что та не может забыть эпизод, произошедший в столовой час назад.

— Все очень плохо, Долли, и вы об этом знаете, просто хотите меня успокоить.

— И все из-за этой ужасной женщины…

То, что сделала сегодня Лаура, было, конечно, из ряда вон. Но ее поведение бледнело по сравнению с тем, что постоянно позволяли себе Элайн и некоторые другие светские дамы. Лаура не танцевала на столе обнаженной в присутствии гостей (впрочем, дамы, позволявшие себе такую вольность, имели обыкновение на следующее же утро забывать о своих ночных выходках; и, странное дело, свидетели их буйства тоже делали вид, что ничего не помнят — по крайней мере в присутствии этих дам). Она не рожала детей от конюха и не заводила себе любовника, чтобы кормить, одевать его и держать в том же доме, где жили ее муж и дети. Она не проигрывала в карты состояний и не закладывала семейные драгоценности; она всегда платила по счетам точно в срок и не торговалась при этом, требуя снизить цену, что делало ее в глазах сапожника или портнихи воистину святой. То есть она вела вполне праведную и даже скучную жизнь.

— Мне не следовало терпеливо все сносить от нее так долго, но вы же знаете, мне было не до нее.

Долли с благодарностью посмотрела на женщину, проявлявшую такую самоотверженность во имя дела, которое она, Долли, считала смыслом своей жизни. Лаура очень изменилась с тех пор, как герцогиня впервые увидела ее, но грусть в глазах осталась прежней.