— Что сделано, то сделано, — сказала она. — И не казни себя, Лаура, прошу тебя, Элайн одна в ответе за то, что произошло.

Лаура промолчала. Ей казалось, что она виновата в той же мере, что и Элайн, возможно, в большей.

Все началось вполне невинно.

Лаура была удивлена тем, что Элайн явилась на бал. Удивлена и несколько раздосадована. Но ее сопровождал лорд Хоули, а он, с точки зрения Долли, был весьма полезен, поскольку никогда не жалел денег, и, следовательно, его усердие не грех было поощрить. Его и пригласили, чтобы в какой-то мере отблагодарить за те пожертвования, что он перевел на счет фонда. Именно поэтому Лаура, даже увидев, кого он привел с собой, не могла указать ему на дверь.

После приезда в Лондон Лаура довольно быстро поняла, что должна искать себе жилье. Общество Элайн не только претило ей, но и могло пагубно сказаться на ее репутации. Казалось, Элайн вся сочилась злобой — странно, что немногие это замечали. Злобой и жестокостью. Достаточно было лишь мельком взглянуть на руки ее горничной, чтобы заметить следы побоев и щипков. Правда, девушка не захотела обсуждать с Лаурой эту тему, но по ее затравленному взгляду Лаура поняла: Элайн способна на такое, о чем даже думать не хочется.

В детстве Лаура инстинктивно сторонилась Элайн, а когда выросла, невзлюбила ее за то, что та плохо относилась к Алексу. Овдовев, Лаура решила, что общее горе поможет им найти общий язык. Но, приехав в Лондон, она поняла: Элайн люто ее ненавидит; причем в ненависти этой было что-то мистическое — Лауре казалось, что она имеет дело с ведьмой, способной навести порчу.

Элайн не шла на открытый конфликт по одной лишь причине: она была зависима от Лауры в финансовом отношении.

Они не виделись с тех пор, как Лаура, купив небольшой особняк, покинула дом, много лет принадлежавший Уэстонам, — дом, где по-прежнему жила Элайн. И вот сейчас, явившись к Лауре с лордом Хоули, гостья с улыбкой промолвила:

— Хорошо выглядишь, моя милая.

Элайн осторожно прикоснулась к своей замысловатой прическе, украшенной искусственными цветами из красного шелка и крохотной птичкой из бархата, примостившейся за ухом. Убедившись, что и цветы, и птичка на месте, Элайн поправила поясок платья, также украшенный цветами. На Элайн было на редкость безвкусное платье с весьма впечатляющим декольте; цена наряда, судя по всему, тоже была впечатляющей.

— Спасибо, Элайн. — Лаура сдержанно кивнула гостье и улыбнулась ее спутнику.

Но лорд Хоули даже не заметил улыбки хозяйки; он смотрел на свою даму с обожанием, смотрел так, словно она была не женщиной, а бесценным произведением искусства, на приобретение которого не жаль даже целого состояния. Впрочем, так оно отчасти и было — Элайн обошлась лорду недешево, но он считал такое вложение средств вполне оправданным.

— Вдовство тебе идет, — сказала гостья, окинув Лауру цепким взглядом.

На красивом лице Элайн появилась злорадная улыбочка. О, как же она ее ненавидела, эту скромницу! Эта рыжая тварь не только отняла у нее принадлежавшие ей по праву деньги, она отняла у нее Лондон — драгоценное внимание света. В гостиных только и шептались, что о Лауре. Чем она заслужила восхищение взыскательной публики, одному дьяволу ведомо.

Лаура через силу улыбнулась «дорогой родственнице». Настоящая леди должна оставаться таковой при любых обстоятельствах и не забывать о приличиях.

Лаура старалась избегать общения с родственницей, и у нее это прекрасно получалось.

Казалось, ничто не предвещало грозы. Она не ожидала скандала, даже когда гости уселись за столы, — им еще перед ужином должны были подать вина и закуски. По правую руку от Элайн сидел Джон Мельбурн, по левую — Марк Хатауэй, известный в Лондоне хирург. Лаура сидела за этим же столом, неподалеку от своей родственницы.

Следует заметить, что Лаура была категорически против установившегося в обществе обычая рассаживать гостей в соответствии с их титулами и доходами, и свет, как правило, весьма тщательно следивший за тем, чтобы традиции не нарушались, для Лауры сделал исключение — ей прощали эту маленькую слабость. В конце концов, хозяйка сама решает, кого пригласить и кого куда усадить.

Элайн хватило нескольких секунд, чтобы понять, кто ее соседи. Она не стала тратить время на разговоры с Джоном Мельбурном — тот не отличался красноречием, а его заикание вызывало у некоторых усмешки. Но у всех хватало такта не замечать изуродованную левую руку и хромоту доктора Хатауэя, пострадавшего на войне. Доктор служил хирургом.

И Мельбурн, и Хатауэй часто навещали Лауру, оба считались друзьями дома. Но после того, что произошло этим вечером, Лауре оставалось лишь надеяться, что они не забудут дорогу в ее дом.

Посчитав Джона Мельбурна недостойным своего внимания, Элайн повернулась к Марку Хатауэю и, брезгливо поджав губы, принялась разглядывать его левую руку. Затем демонстративно отодвинулась от доктора и, прищурившись, посмотрела на Лауру — посмотрела так, будто Лаура хотела оскорбить ее, усадив именно на это место.

Несколько секунд Элайн пристально смотрела на хозяйку, затем вдруг проговорила:

— Лаура, дорогая, пожалуй, Лондон ошибся, назвав тебя Ледяной Леди.

Лаура прервала свою беседу с соседом справа, Джонатаном Ханвеем. Ее собеседник был известным филантропом, оказавшим существенную помощь сиротскому фонду. Кроме того, он создал «Общество помощи флоту» — обеспечивал моряков всем необходимым — и даже открыл для мальчиков морскую школу, где они готовились стать моряками. Лаура взглянула на Элайн с осуждением; ей очень не понравились слова гостьи.

Лаура прекрасно знала, что в свете ее называли Ледяной Леди, и ей ужасно это не нравилось.

^Раздражало уже то, что ее недоступность рассматривалась мужчинами как вызов. Охотничий инстинкт заставлял даже тех, кто не очень-то любил волочиться за женщинами, идти на приступ «ледяной крепости».

Лаура знала, что являлась для многих загадкой. Она была, добродетельной женщиной в тот век, когда добродетельность превозносилась лишь на словах, к тому же весьма состоятельной вдовой, не жалевшей денег на благотворительность. Графиня, вдова пэра королевства, не стыдясь, по-дружески беседовала с прислугой. Кроме того, не сплетничала и не имела любовников.

— Неужели Лондон может ошибаться? — спросила Лаура.

— Я полагаю, тебе следовало бы называться Красавицей с Чудовищами, — как ни в чем не бывало заявила Элайн.

Гости в изумлении уставились на вдовствующую графиню, потом посмотрели на хозяйку. Лаура почувствовала, как краска заливает ее грудь, шею и лицо.

— Дело в том… — Элайн с невозмутимым видом отправила в рот кусочек форели. — Все дело в твоем пристрастии… ко всему необычному. Может, тебя это возбуждает?

Лаура осторожно опустила бокал на хрустальную подставку. Она ни на миг не отводила взгляда от своей незваной гостьи.

— Ты окружаешь себя весьма странными личностями, — продолжала Элайн. — Сначала муж-чудовище, а теперь все эти экспонаты.

Лаура заметила, что ее друзья уставились в тарелки.

Они не заслуживали такого.

Она не заслуживала такого.

Алекс не заслуживал такого.

И тут вдруг вспомнились все оскорбления, нанесенные ей Элайн за многие годы. Лаура вспомнила, как Элайн унижала ее в детстве, потом вспомнила сцену после первой в ее жизни ночи любви. Даже в день венчания Элайн попыталась унизить ее. Да и здесь, в Лондоне, вела себя не лучшим образом.

Долли положила руку ей на плечо, словно желала успокоить, но Лаура осторожно отстранила руку подруги. Затем, по-прежнему глядя на Элайн, медленно поднялась из-за стола. Гости с любопытством поглядывали на женщин. Высокая и стройная, даже величественная в своем отделанном кружевами платье цвета слоновой кости, Лаура смотрелась особенно выигрышно на фоне миниатюрной Элайн, явившейся на вечер в вульгарном ярко-красном наряде.

Элайн запоздало поняла, что совершила роковую ошибку, решив, что Лаура будет и дальше безропотно сносить оскорбления. Она зашла слишком далеко, покусившись на память об Алексе.

Странно, но потом Лаура не могла вспомнить, как именно все происходило. В тот момент она отчаянно желала лишь одного — чтобы вдовствующая графиня замолчала и избавила ее от своего присутствия.

Лаура не помнила, как бокал с вином оказался у нее в руке; бокал вложил в ее протянутую руку Джон Мельбурн.

Вино оказалось губительным для лица Элайн, вернее, для румян и белил. Элайн пронзительнб взвизгнула, но Лауру это не остановило — она еще раз плеснула вином в лицо гостьи, опорожнив весь бокал. Некоторые из гостей были возмущены, других же эта сцена позабавила. На шум прибежал Хендриксон. Увидев Элайн, вышколенный слуга не удержался от улыбки, что случалось нечасто.

— Наша гостья уезжает, Хендриксон, — сказала Лаура, все еще державшая в руке пустой бокал. — Уезжает немедленно.

Следом за Элайн вышел возмущенный лорд Хоули.

— Надо было вылить ей на голову еще и соус, — с усмешкой проговорила Долли.

— Хватит с нее и вина, — пробормотала Лаура, и обе рассмеялись.

— Надо придумать тебе новое прозвище, дорогая, — улыбнулась Долли. — Ледяная Леди оказалась не такой уж ледяной.

— Могу себе представить, как меня теперь станут называть, — закатив глаза, сказала Лаура.

— Может, Ангелом мщения?

— Сравнение с ангелом мне почему-то не кажется уместным, Долли.

— Пожалуй, ты права, — кивнула Долли.

— Кажется, придумала… — сказала Лаура. — Леди Шампанское!

— Но в бокале было не шампанское.

— Пусть такие мелочи тебя не смущают, дорогая.

Герцогиня улыбнулась, и Лаура улыбнулась ей в ответ.

Однако она прекрасно понимала, что приобрела в лице Элайн смертельного врага.

Глава 37

— Она хочет перебраться в Блейкмор! — воскликнул Бевил, размахивая письмом. Персиваль продолжал как ни в чем не бывало разрыхлять землю в кадке с китайской розой.

Бевил вел все финансовые дела поместья; он с увлечением высчитывал всевозможные проценты и подсчитывал доходы. Однако Персиваль полагал, что брату не грех бы оторваться от цифр — не то с ума сойдет.

— Что же здесь такого? Ведь Блейкмор принадлежит ей? — Похоже, любовь к цветам пошла на пользу нервной системе Персиваля.

— Конечно, — согласился Бевил. — Но она говорит, что не хочет лишать нас собственности и поэтому отдает нам Хеддон-Холл. — Бевил плохо разбирался в юридических тонкостях и сейчас напряженно размышлял об этом «обмене».

— А она может это сделать? — оживился Персиваль. Он тотчас вспомнил о том, что в Хеддон-Холле прекрасные цветники; говорили даже, что некоторым розовым кустам лет по двести.

— Думаю, может, — в задумчивости проговорил Бевил. Бевил и сам был бы не прочь перебраться в Хеддон-Холл.

Там имелась прекрасная библиотека, и он мог бы спокойно посиживать в кресле, листая страницы старинных фолиантов. Ведь там, в Хеддон-Холле, ему не пришлось бы самому отдавать распоряжения слугам, он мог бы передоверить это такому замечательному дворецкому, как Симонс.

— Лаура написала, зачем ей Блейкмор? — спросил Персиваль.

— Она пишет, что ей нужно побольше места для детей.

— Еще больше детей? Разве у нас сейчас их недостаточно? — Персиваль взглянул в окно и улыбнулся. Блейкмор распрощался с покоем и угнетающей тишиной. Несколько месяцев назад к ним стали приезжать дети, и поместье ожило; худеньким и бледным лондонским детям требовалось не так уж много времени, чтобы освоиться. А потом хорошее питание и свежий воздух делали свое дело — дети предавались шумным играм с утра до вечера.

Персиваль подошел к брату и, взяв из его рук письмо, быстро просмотрел его.

Итак, Лаура затевала нечто грандиозное. Когда-то у нее была одна цель в жизни — завоевать сердце Алекса. Но теперь появились другие интересы, жизнь началась заново.

— Что она затевает? — спросил Бевил. Он знал, что Персиваль и Лаура часто говорят по душам, но ни разу не упрекнул брата за то, что ему, Бевилу, ничего об этом не известно, вернее, не известно, о чем именно они беседуют.

— Понятия не имею, — сказал Персиваль. И, ухмыльнувшись, добавил: — Но могу сообщить: ты скоро обо всем узнаешь.

«Да уж, — подумал Бевил, — решение практических вопросов всегда ложилось на мои плечи».

На серебряном подносе лежало измятое письмо, перевязанное голубой лентой, с большой сургучной печатью и прекрасно известным ей гербом. Не отрывая взгляда от таинственного послания, она медленно снимала перчатки, высвобождая палец за пальцем. Только поднявшись в спальню, она позволила себе заняться этим письмом. Сломав печать и оставив без внимания записку от государственного секретаря, она уселась в кресло у туалетного столика и принялась читать письмо, явившееся от того, кого давно считала мертвым.

«Моя любимая!