Она покачала головой и хихикнула, но тут же оборвала смех. Выражение ее лица изменилось.

— Это все желудок? Тебе плохо?

— Нет, нет. Все дело в пище, — поспешил я успокоить ее. — Вьетнамская кухня мне никогда не нравилась.

Но это была ложь. Рак играл буги-вуги на моей пищеварительной системе, так что какая именно это была кухня, значения не имело — я просто не мог заставить себя проглотить еще хотя бы кусочек.

* * *

На следующее утро мы выехали на автомобиле на север, в Дананг. Несмотря на то что Белла старалась, как могла, успокоить меня, мне уже давно не было так страшно. Откровенно говоря, даже жестокий приговор, который вынесла доктор Райс, не вызвал такой жуткой паники, которая охватила меня сейчас.

— Все в порядке, я с тобой, — прошептала Белла, и я буквально кожей ощутил, как она пытается вдохнуть в меня остатки своего спокойствия, прятавшегося под встревоженным выражением лица.

На окраине города нас встретил деревенский пейзаж, зеленый, мирный и покойный. Нигде не было видно пламени пожарищ или дыма разрывов, а за углом нас не подстерегала неумолимая судьба. Некогда бывшие адом на земле, сейчас джунгли казались царством красоты и безмятежности. Повсюду играли дети, мужчины и женщины работали на рисовых полях и пасли скот. Одетые в свои крестьянские шляпы, саронги и бамбуковые сандалии, они занимались своим делом, как и тысячу лет назад, — и даже землю пахали на буйволах.

Мы проезжали одну маленькую деревушку за другой, но везде глаз натыкался на однокомнатные хижины, стоящие на сваях. Водитель ехал медленно — причем настолько, что я заподозрил: это Белла попросила его не спешить. Люди больше не разбегались в поисках укрытия при нашем появлении, а напротив — выходили на открытое место, чтобы приветствовать нас. Несколько раз мы даже останавливались, чтобы поздороваться с ними. Кое-кто поджидал нас прямо на дороге, другие встречали в своих деревеньках. Я отчаянно пытался взглянуть на этот мир другими глазами — и на какое-то время даже преуспел в этом.

Мы уже подъезжали к Данангу, когда из какой-то деревни до нас долетел приглушенный, слабый звон колокольчика, и меня вновь охватила паника. Я попытался скрыть ее, но Белла крепче сжала мне руку, показывая, что все понимает.

— Не забывай, что я здесь, рядом с тобой, — сказала она.

И тогда я увидел его. Колокольчик болтался на шее у козы. Я сделал глубокий вдох и огляделся по сторонам. Мне нужно было очень постараться и привить своей психике новый взгляд на этот мир. Это был мой последний шанс обзавестись другими воспоминаниями и сохранить совсем иную память об этой стране. Я приехал сюда, чтобы создать новую картинку и выявить более благоприятную перспективу, и не собирался упускать его. Хотя большинство моих ощущений укоренились слишком глубоко, чтобы я мог надеяться изменить их, от некоторых, самых гнетущих, можно было попытаться избавиться — от тех чувств, которые не имели иной цели, кроме как незаметно и беспощадно пожирать меня изнутри, продолжая разрушать любое реальное умиротворение.

Мы въехали в очередную деревню, и запах сырой земли и прикосновение обжигающих лучей солнца к лицу вернули меня в 1968 год. Где-то рядом в хлеву захрюкала свинья. Женщина, стирающая белье руками, что-то негромко напевала себе под нос. Глаза наши встретились, и она улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, хотя тошнота выворачивала меня наизнанку.

Еще сотня ярдов, и мы оказались на месте, где мой лучший друг простился с жизнью. Не знаю почему, но я вдруг ощутил присутствие Марка Сузы, когда вышел из машины. Однако моего друга здесь не было, за что я был ему благодарен.

Из-под одной из хижин выскочила маленькая собачонка, и сердце у меня едва не оборвалось. Я успел лишь глотнуть воздух широко раскрытым ртом, когда мир начал вращаться, перед глазами все поплыло, но в следующий миг Белла схватила меня за плечи и заглянула мне в глаза.

— Все в порядке, родной мой, — своим милым голосом сказала она, — и ничего плохого не случится. Мы приехали сюда, чтобы заключить мир.

Кажется, я улыбнулся в ответ, но разум уже отказывался мне повиноваться. Словно хорошо организованная засада, прошлое внезапной и жестокой волной погребло меня под собой. И я вновь оказался в 1968 году…

* * *

Сырость… Здесь властвовала всепроникающая проклятая сырость. Дьявольская ирония судьбы, учитывая, что это был сущий ад на земле. Страх буквально парализовал волю, и нам приходилось сражаться с врагом, который ничем не отличался от друга. Женщины и дети умели убивать ничуть не хуже мужчин — они сражались за свою жизнь, свое существование, а мы… мы просто стреляли во все, что появлялось перед глазами. Мы были мальчишками, которым внушили, будто они — мужчины. Нас призвала на войну страна, которая затем станет презирать каждый наш шаг. Больше всего мы боялись, что двенадцать месяцев, проведенных в джунглях, изменят нас навсегда, заставив принять то, что нас заставляли делать.

В ноздри вновь ударил запах сгоревшего пороха и грязи. В воздухе противно визжали осколки; взрослые мужчины отчаянно кричали и звали мать, а потом лица их серели и мир становился немым и холодным. Перед моим внутренним взором вновь всплыли жуткие картины умирающих людей, разорванных на куски пулеметными очередями или исчезающих в пламени взрыва, потому что они сделали один неверный шаг в сторону. Но хуже всего были запахи. Смрад от сгоревшей человеческой плоти был настолько силен, что от него по коже бежали мурашки. Завершал фантасмагорические картины ночного кошмара едкий запах горящего трупа, который глядел на мир открытыми глазами, оскалив зубы.

Мои товарищи — парни, которых я никогда не забуду, а вот лица предпочел бы никогда больше не вспоминать… Лучшие из них погибли ни за грош в непроходимых джунглях, до которых никому не было дела. А тем, кому, подобно мне, повезло выбраться оттуда живыми, выпала, быть может, самая трудная миссия — жить со всем, что мы видели, что выстрадали и чему стали причиной.

А потом в памяти у меня снова встал день, который я не могу забыть до сих пор, как ни стараюсь.

Возглавляемые взводным сержантом Руджеро, переговариваясь и посмеиваясь на ходу, однажды утром мы совершали очередной марш-бросок по джунглям. Суза смолил бычок, и рукава его были закатаны, обнажая татуировку: флаг США перекрещивался с флагом Италии, а под ними было выведено слово «Покровитель». Кабрал разглагольствовал о скоростных машинах и о том, как будет гонять на них, когда мы вернемся домой. Я оглянулся на Кэла. По своему обыкновению, он молчал и думал о чем-то. Его девушка Карен забеременела перед самым нашим отплытием сюда, и это ужасно его угнетало. Пожалуй, ему приходилось труднее, чем всем нам. А когда Карен родила девочку, ему стало еще тяжелее.

Мы шли, как на прогулке, как вдруг прозвучал одиночный выстрел. Снайпер!

Суза был моим лучшим другом, то есть тем, от кого разумный человек должен любой ценой на войне держаться подальше. И он отплатил мне именно той услугой, которую я от него и ожидал. Он умер быстрой и насильственной смертью. Пуля снайпера угодила ему прямо в лоб, и на том все и закончилось. Подобная смерть выглядит вовсе не так драматично, как полагают многие. Мы смеялись и переговаривались, а в следующий миг, еще эхо не успело замереть, ноги у него подкосились и он повалился на сырую землю, как мешок с картошкой. Последующие минуты промелькнули тогда — да и сейчас тоже — подобно кадрам психоделического слайд-шоу: наше отделение открыло яростный и беспорядочный огонь, и вверх взлетели щепки, ветки и листья, словно изрубленные полоумным суши-поваром, которого по недосмотру выпустили из психушки…

* * *

Больше я сдерживаться не мог. Упав на колени, я принялся оплакивать бессмысленную гибель лучшего друга. Откуда-то издалека доносился плач Беллы, скорбевшей вместе со мной. Тело мое содрогалось в конвульсиях, я плакал навзрыд, плакал так долго и тяжело, что, пожалуй, действительно заключил мир с тем самым клочком земли, который некогда помогал уничтожить. «Как мы могли творить такие ужасы друг с другом?» — спрашивал я себя. Четыре десятилетия спустя ответ казался очевидным: «Потому что мы считали себя другими. Мы полагали себя исключительными».

Я долго стоял на коленях, отдавая дань уважения и памяти погибшему другу, в последний раз представляя себе лицо Сузы, его загорелый гладкий лоб, дерзкую улыбку и сигарету в уголке рта.

«Скоро увидимся, приятель, — молча пообещал я ему. — Теперь уже скоро».

Пока жена терпеливо ждала моего возвращения в реальность, я думал о цене, которую заплатил с друзьями. Влияние и последствия Вьетнама оказались разрушительными.

Когда я вернулся домой, жизнь предложила мне очередной тест на выживание. Я женился на любимой девушке, Белле, и вернулся на работу к МакКаски, но в душе у меня царил ад.

Пять долгих лет я прилагал дьявольские усилия, чтобы скрыть его. Я чувствовал себя виноватым в том, что вернулся целым и невредимым, — и лишь теперь понял, как сильно ошибался. Долгие годы я оставался инвалидом. Какая-то неведомая темная сила затягивала меня, и хотя я сопротивлялся, мой разум в конце концов капитулировал. Водоворот депрессии оказался настолько глубоким, что я не видел ни его дна, ни выхода из него. На душе у меня лежал камень, на плечах — тяжкая ноша, и мне хотелось лишь одного — сбросить его, отдохнуть и расслабиться, быть может, даже заснуть вечным сном, но страх остаться там навсегда гнал меня вперед. Я чувствовал, что в этом водовороте я не один, но душу мою надрывало горькое одиночество. Каждый шаг давался мне с невероятным трудом и отзывался острой болью, словно я брел в никуда. Я спрашивал себя, а догадывается ли кто-нибудь о том, что творится со мной, что я потерял себя, и знает ли, как вытащить меня отсюда. Много раз меня охватывал мучительный страх. Я погрузился в отчаяние и спрашивал себя, действительно ли это конец. Но при этом я всякий раз задавался вопросом: «А что, если сделать еще один шажок?» Но шагов потребовалось множество. Понадобились долгие годы маленьких, незаметных шажков и любовь сострадательной, понимающей женщины, чтобы наконец направить мою мятущуюся душу и сердце домой.

— С тобой все в порядке? — донесся до меня чей-то голос.

Подняв голову, я увидел, что рядом стоит Белла, как было всегда, всю нашу совместную жизнь. Лицо ее побледнело и осунулось. Она выглядела так, словно только что вернулась с собственной войны. Я схватил ее руку, поднес к губам и поцеловал.

— Наконец-то все кончено, — сказал я ей. — Мы можем вернуться домой.

— Слава Богу, — ответила она и растаяла в моих объятиях, окончательно излечив мне душу.

* * *

На следующее утро, когда мы направлялись в аэропорт, я смотрел в окно с таким же напряженным интересом, как и в день нашего прибытия сюда. И у торговцев овощами на улицах, и у тех, кто не разгибая спины трудился на рисовых полях, не было ни ненависти, ни чувства вины — я читал это в их глазах. Даже их родной язык — который я быстро возненавидел во время своего последнего визита сюда — теперь казался мне вполне дружелюбным. Вьетнамцы оказались честными и достойными людьми, относящимися друг к другу с уважением, чего так недоставало многим моим соотечественникам.

Когда мы приехали в аэропорт, колики в животе стали невыносимыми, угрожая скрутить меня в бараний рог, и я понял, что боль, которую я испытываю, перестала быть душевной, превратившись в физическую. Я дал чаевые водителю, проглотил таблетку болеутоляющего и подхватил наши чемоданы. Тот улыбнулся и ответил мне поклоном, куда более глубоким, чем требовалось. Я не был уверен, что заслуживаю подобного уважения, — собственно, меня даже охватило чувство вины, — но это было уже новое поколение. Хотя их страна понесла огромные потери и убытки — физические, эмоциональные и материальные, — эти люди простили грехи прошлого и оставили их позади. «Вот урок, который мне следовало усвоить давным-давно, — подумал я, — но, по крайней мере, он все-таки дошел до меня, пока еще не стало слишком поздно». Решив, что эта поездка была послана мне самим небом, я повернулся к жене.

— Спасибо тебе, — сказал я, когда мы вошли в терминал.

— Не нужно меня благодарить, — ответила она и вгляделась в мое лицо. — Ну как, тебе стало легче?

Я кивнул.

— Да. Но все-таки кормят здесь отвратительно, — сделал я попытку пошутить.

Белла смеялась всю дорогу до самолета.

* * *

Райли, Майкл и внуки встречали нас в аэропорту. Еще никогда в жизни я не был так счастлив ступить на твердую землю.

— Слезайте с дедушки немедленно, — пожурила детей Райли.

— Не вздумайте! — заявил я и, внутренне морщась и кривясь от боли, принялся щекотать обоих, пока у них от смеха не началась икота.