С той приятной ночи 1884 года ссоры и проклятия чередовались в семье Терлунджи со страстными поцелуями, клятвами в вечной любви и вкуснейшими блюдами, которые Чечина тайком готовила для мужа, когда дворцовая кухарка спала, поскольку в те времена молодая женщина служила еще горничной.

Дзаккария обожал скромные ужины наедине с женой, но случилось так, что однажды вечером, вернувшись из гостей раньше, чем предполагалось, князь Энрико, отец Альдо, почувствовал, что ноздри ему щекочет соблазнительный запах; он зашел на кухню, раскрыв тем самым секрет и одновременно кулинарный талант служанки. В полном восторге он безо всяких церемоний уселся рядом с Дзаккарией, потребовал тарелку, бокал и отведал угощения. Неделей позже штатная кухарка бросила свой накрахмаленный фартук в лицо самозванке, а та сложила с себя полномочия горничной, завладев княжескими кастрюлями и получив безраздельное право царить над кухонным персоналом с благословения хозяев дома.

Княгиня Изабелла, происходившая из очень знатного и очень древнего герцогского рода де Монлор из Лангедока, испытывала даже определенное удовольствие, передавая некоторые рецепты блюд заальпийской кухни своей искусной поварихе, которая чудесно их готовила. Благодаря этому все детские годы Альдо с наслаждением вкушал всякие лакомства: воздушные суфле сменялись хрустящими или мягкими пирожками, восхитительным желе и прочими всевозможными кулинарными изысками, которые появляются на кухне, если жрица этого святилища изо всех сил старается побаловать своих домочадцев. Небо не одарило Чечину радостью материнства, и поэтому всю свою нерастраченную материнскую нежность она обратила на маленького хозяина, которому это было только приятно.

Его родители много путешествовали, и Альдо нередко оставался во дворце один. Немало блаженных часов провел он, сидя на кухне на табурете и глядя, как Чечина колдует над плитой, занимаясь своей кулинарной алхимией, одновременно распекая поварят, в промежутках во весь голос исполняя оперные арии или неаполитанские песни, репертуар которых был у нее огромен. Надо было видеть Чечину с разноцветными лентами в волосах по неаполитанской моде и в ярких, пышных лохмотьях, прикрытых белым перкалевым фартуком; этот наряд становился все шире и шире по мере того, как его владелица обретала совершенную форму яйца.

Несмотря на очевидные соблазны, Альдо далеко не все время проводил в этом раю. Ему подыскали воспитателя-француза по имени Ги Бюто. Этот молодой очень образованный бургундец постарался вложить все свои знания в голову ученика, но делал это безо всякой системы. Он вперемешку рассказывал ему о греках и римлянах, Данте и Мольере, Байроне и строителях пирамид – фараонах, о Шекспире и Гете, Моцарте и Бетховене, Мюссе, Стендале, Шопене, Бахе и немецких романтиках, о французских королях, венецианских дожах и цивилизации этрусков, возвышенной строгости римского искусства и страстях Возрождения, об Эразме и Декарте, Спинозе и Расине, блестящей эпохе Людовика XIV и величии герцогов Бургундских, по знатности почти равных королю, – короче, Бюто делился всем, что скопилось в его собственной голове, в надежде сделать из Альдо настоящего эрудита. Он приобщил своего ученика к некоторым интересным математическим теориям, физике и естествознанию, но прежде всего он познакомил его с историей драгоценных камней, к которым учитель испытывал такую же сильную страсть, как к винодельческой продукции его родной страны. Благодаря усилиям Бюто к восемнадцати годам юный Морозини говорил на пяти языках, умел отличить аметист от турмалина, берилл от корунда, медный колчедан от золотого самородка и, с другой стороны, «мерсо» от «шассань-монтраше», хотя нельзя не упомянуть и о менее достойных напитках, таких, как «орвието» или «лакрима-кристи».

Естественно, «царство» Чечины заинтересовало воспитателя. Он беседовал здесь с кухаркой, демонстрируя чудеса красноречия и прерываясь лишь для скромной дегустации, но никогда не нарушал приличий. В результате, прибыв в Венецию худым, как герой Октава Фейе, Ги Бюто округлился почти как священнослужитель, но тут князь Энрико объявил ему, что намерен доверить дальнейшее воспитание сына швейцарскому учебному заведению. Бедняга поначалу сильно разволновался, но очень скоро пришел в себя, сообразив, что не могло быть и речи о том, чтобы хозяева замка расстались с человеком его достоинств. Так наставник превратился в библиотекаря. Другими словами, Ги Бюто попал в рай, и от глубокого исследования, посвященного венецианскому обществу XV века, он отрывался только ради сочных кусочков, перепадавших ему из рук Чечины, неистощимых, как рог изобилия...

После гибели отца, упавшего с лошади в лесу Рамбуйе во время охоты на оленя, за которым он погнался вместе с неутомимой герцогиней Узесской, Альдо ничего не изменил в семейном укладе. В доме Морозини все любили господина Бюто, и никто не думал, что он когда-нибудь покинет его. И только война лишила этого милого человека его тихой синекуры. К несчастью, о том, что с ним произошло, ничего не было известно. После того, как его объявили без вести пропавшим на дороге славы, все решили, что он погиб неизвестно как, но смерть его была подвигом. Чечина, сразу забыв об их бесконечных дискуссиях, оплакала Бюто как брата и изобрела торт с черной смородиной, который назвала его именем...

Гондола причалила к нижней ступеньке лестницы, и глаза кухарки, поджидавшей князя, наполнились слезами, затем, издав трубный звук, заставивший людей броситься к окнам, а чайку, ловившую рыбу, нырнуть от страха в воду, Чечина бросилась на шею своему «маленькому князю», как она его называла, невзирая на его высокий рост.

– Madonna Santissima!..[2] До чего же они мне его довели, безбожники!.. Разве можно было так с ним обращаться!.. Мой малыш!.. Мой Альдино!.. Есть ли справедливость в этом презренном мире...

– Ну, конечно, есть, Чечина! Ведь Германия и Австрия побеждены.

– Этого недостаточно!

Объятия, ласки, потоки слез обрушились на Морозини, утонувшего в колышущейся, как морская зыбь, необъятной груди его «кормилицы», которая ни на секунду не прекращала выкрикивать какие-то угрозы. Вскоре Альдо уже сидел на кухне, на том же табурете, что и прежде, не успев понять, как он мог, ничего не заметив, пересечь большой вестибюль, дворик и другие помещения замка. Перед ним уже дымилась чашка горячего кофе, а почтенная матрона намазывала маслом булочки, которые только что достала из печи.

– Пей, ешь! – приказала она. – А разговаривать будем завтра.

Альдо, чуть прикрыв глаза, вдыхал аромат благороднейшего напитка, он с трудом проглотил одну булочку, только для того, чтобы доставить удовольствие кухарке, ибо от волнения у него пропал аппетит, затем выпил три чашки чудеснейшего кофе, после чего, отодвинув прибор, облокотился на стол:

– А теперь, Чечина, расскажи мне о моей матери. Я хочу знать, как это произошло.

Неаполитанка застыла перед буфетом, куда убирала посуду. Спина ее напряглась, как будто в нее попал снаряд. Затем Чечина протяжно вздохнула.

– Что я могу тебе рассказать? – спросила она, не оборачиваясь.

– Все, поскольку я не знаю ничего. Твое письмо было каким-то путаным.

– Я никогда не умела справляться с пером. Но не хотела, чтобы ты узнал о несчастье от кого-нибудь другого. Мне казалось, что, если ты получишь это печальное известие от меня, оно причинит тебе меньше боли. К тому же Дзаккария был слишком потрясен, не мог сложить и трех слов. Он такой ранимый, несмотря на свой важный вид!

Альдо встал, подошел к Чечине и ласково обнял ее за плечи; почувствовав, как женщина задрожала от нахлынувшего снова горя, он разволновался.

– Ты была права, дорогая Чечина. Никто не знает меня лучше, чем ты. Ну а теперь присядь и расскажи. Я до сих пор не могу в это поверить...

Он пододвинул ей стул, и Чечина упала на него, достав носовой платок, чтобы вытереть глаза. Затем высморкалась и наконец вздохнула:

– Рассказывать-то почти нечего. Все произошло так быстро!.. В тот вечер твоя кузина Адриана приходила на чай, и вдруг госпоже княгине стало дурно. У нее ничего не болело, только появилась странная усталость. Тогда госпожа Адриана уговорила ее прилечь и отвела в спальню. Через минуту ваша кузина спустилась и сказала, что ее сиятельство не будет обедать, но велела мне приготовить немного липового отвара.

Я поднялась к вашей матушке, когда настой был готов, но бедняжка не захотела пить его. Она даже немного рассердилась, заявив, что госпожа Адриана – упрямица и заставляет ее глотать то, чего она не хочет. Тогда я объяснила, что мой липовый отвар, подслащенный медом, успокоит ее нервы и что, на мой взгляд, она выглядит не лучшим образом, но я прекрасно поняла, что только раздражаю ее; госпожа пожелала, чтобы ее оставили в покое и дали уснуть. Тогда я поставила сосуд с отваром на ночной столик, пожелала ей спокойной ночи и спустилась в холл, посоветовав Ливии не беспокоить хозяйку.

Но на следующее утро, когда Ливия поднялась в спальню госпожи с утренним завтраком на подносе, я услышала крики и рыдания девушки. Мы с Дзаккарией бросились наверх… и поняли, что госпожи Изабеллы больше нет с нами и что… о Боже мой!

Альдо позволил ей с минуту поплакать у него на плече, превозмогая собственную боль, затем спросил:

– Кто такая Ливия?

– Та из двух девушек, что повыше, – ты видел их, когда подплывал к замку. Она и Приска, вместе с нами двумя, заменили всю прежнюю прислугу: мужчины ушли воевать, а многие женщины, слишком старые и очень напуганные, захотели вернуться в свои семьи. И кроме того, уже не хватало средств на содержание такой уймы народа. Венжурина, горничная твоей матушки, умерла от гриппа, и на ее место взяли Ливию. Добрая малышка, между прочим, хорошо выполняла свои обязанности, и госпожа княгиня была ею довольна.

– А что сказал врач? Я прекрасно знаю, что моя мать никогда его не приглашала. Однако при таких обстоятельствах вы должны были вызвать доктора Грациани?

– Уже два года он парализован и не встает со своего кресла. А тот, что пришел, говорил о сердечном приступе…

– Но ведь это странно, не так ли? Матушка никогда не жаловалась на сердце, а после смерти отца вела скорее размеренный образ жизни…

– Я абсолютно с этим согласна, но, как сказал доктор, достаточно одного...

И в этот момент вошел Дзаккария, который, видно, не хотел, чтобы его жене пришлось одной разделить первый тяжелый миг с тем, кого она считала своим сыном. Покрасневшие глаза Чечины, скорбное лицо Альдо ясно говорили о том, каков был их разговор. Их состояние тут же передалось Дзаккарии:

– Какое великое горе для нас, дон Альдо! Душа этого дворца ушла вместе с нашей любимой княгиней...

Слезы навернулись на его глаза, но Дзаккария взял себя в руки и сообщил, что только что позвонил нотариус, мэтр Массария, чтобы узнать, не соблаговолит ли князь Морозини принять его до полудня, если, конечно, он не слишком устал с дороги.

Немного удивленный и обеспокоенный такой поспешностью, Альдо согласился на этот первый визит: в половине двенадцатого ему будет очень удобно. У него как раз останется время по-настоящему заняться туалетом.

– Ванна готова, – объявил Дзаккария, вновь обретший свой торжественный тон. – Я помогу вашему сиятельству!

– Об этом не может быть и речи! Там, откуда я прибыл, мне пришлось справляться со всем самому. Постарайся только найти в гардеробе хоть что-нибудь подходящее для меня сейчас!

Обиженный дворецкий покинул кухню. Морозини вернулся к Чечине, чтобы задать ей последний вопрос: не слышала ли она о приезде в Венецию графини Вендрамин?

Лицо Чечины сразу потухло, опустилась какая-то невидимая штора. Она расправила плечи, выпятила грудь, как оскорбленная курица, и заявила, что ничего об этом не знает, но, слава Богу, шансов на приезд графини нет никаких!

Морозини ничего не оставалось, кроме как улыбнуться: он ожидал подобного ответа. Объяснить это было довольно трудно, но Чечина, как правило поощрявшая любовные авантюры Морозини, почему-то возненавидела Дианору Вендрамин. Разумеется, она не была с ней знакома, но рыночных сплетен и того факта, что Дианора – иностранка, для Чечины было вполне достаточно. Несмотря на космополитизм Венеции, ее маленький народ испытывал к «северянам» антипатию, которая частично объяснялась долгим периодом австрийской оккупации, а Дианора была датчанкой.

Этой девушке, дочери разорившегося барона, не было и восемнадцати лет, когда она пробудила безумную страсть в душе одного из самых знатных патрициев в Лагуне; он женился на ней, хотя был на добрых сорок лет старше невесты.

Через два года Дианора стала вдовой: ее супруга убил на дуэли румынский господарь, покоренный нордической прелестью и аквамаринового цвета очами молодой женщины.

Альдо Морозини познакомился с ней за несколько месяцев до объявления войны, в рождественскую ночь 1913 года, на праздничном ужине у леди Грей, известной красотки, которая принимала в своем дворце Лидо космополитическое, довольно разношерстное, но элегантное и зажиточное общество. В этот вечер графиня Вендрамин впервые появилась в свете после трехлетнего отсутствия, связанного со смертью ее супруга. Столь скромное поведение позволило ей избежать многих унизительных ситуаций: поговаривали, что румын был ее любовником и что именно она придумала такой способ избавиться от богатого, но осточертевшего ей мужа.