Александр Дюма - Голубка

Ну что ж, пусть будет так! Я принимаю на себя труд, который Вы мне поручаете, — нести часть Вашей боли, ибо я также больше не принадлежу себе, и силы, оставленные мне Богом, должен использовать как рычаг для облегчения чужих страданий.

С этой минуты моя душа освобождена от моих собственных бед и Вы заполните ее Вашими, Вы ручеек, ищущий реку, в которую мог бы влиться, Вы метеор, ищущий звезду, в лоне которой мог бы погаснуть.

Вы спрашиваете, отчего страдаете безвинно. Берегитесь! Вы требуете ответа у Бога, а от такого вопроса до богохульства один только шаг: падение совершается мгновенно.

Наша гордыня — наш главный враг в этой жизни. Говорят, один нынешний философ сводит все мироздание к вихрям. По его мнению, каждая неподвижная звезда — это солнце, центр такого же мира, как наш, и все эти миры, подчиняясь законам равновесия, кружатся и притягиваются в пространстве, каждый около своего центра, не сталкиваясь и не смешиваясь один с другим.

Не правда ли, вот схема, возвеличивающая Господа, но умаляющая человека?

Так, наш бедный мир делится на миллионы миров. Наша гордыня заставляет нас верить, что каждый из нас — солнце, центр мироздания, в то время как мы всего лишь атомы, пылинки, поднятые Господним дыханием; миллионы их кружатся вокруг сверкающих — ярче или слабее — солнц, что называются королями, императорами, принцами, героями — иными словами, сильными мира сего, которым Господь вручил как знак их могущества скипетр или посох, тиару или меч.

Но кто сказал Вам, что отвлеченные понятия не уравновешиваются так же, как материальные тела? Кто сказал Вам, что горести одного мира не ведут к счастью в другом? Кто сказал Вам, что закон нравственной природы заключается не в том, что половина сердца должна погрузиться в слезы, чтобы вторая половина радовалась, подобно тому, как половина земли погружается во тьму, чтобы другая была освещена?

Расскажите же мне о Ваших несчастьях, бедная измученная душа! Уверен: что бы ни произошло с Вами, Вы не так несчастны, как я. Говорите: у меня найдется утешение для каждой из Ваших жалоб, бальзам для каждой Вашей раны.

Но Вы, с Вашей стороны, умоляю Вас об этом, пейте из ручья моих слов, не доискиваясь источника, поступайте подобно черным эфиопам и бледным сынам Египта, которые утоляют жажду водами Нила и считают, что совершили бы святотатство, поднявшись по реке до ее истоков.

Вы думаете, будто прочли мою прошлую жизнь в нескольких вырвавшихся у меня словах: Вы произвели меня в сильные мира сего, Вам кажется, что за мной, в моем падении, тянулся огненный след, что я пал с небес на землю, подобно поверженному ангелу.

Прежде всего разуверьтесь в этом: я смиренный монах, носящий скромное имя и забывший свое прошлое — безвестное или блестящее, скромное или горделивое. Не будучи ясновидцем в жизни, в отличие от древнего философа, бывшего ясновидцем и в смерти и помнившего, как в прежнем своем воплощении он сражался у стен Трои, сегодня я не вспоминаю вчерашний день, а завтра забуду о сегодняшнем.

Так я хочу шаг за шагом двигаться в вечности, стирая за собой следы, чтобы в день моей смерти предстать перед Господом моим таким, каким вышел из чрева матери: solus, pauper et nudus — одиноким, нищим и нагим.

Прощайте, сестра моя. Не просите у меня большего, чем я могу Вам дать, чтобы я мог давать Вам утешение постоянно.

12 мая.

Да, Вы все поняли верно: пока я лежала, простершись у ног Господа, требуя у него отчета в его суровости, вместо того чтобы молить о прощении за то, что сомневаюсь, Господь сотворил нечто похожее на чудо, послав мне утешение, которого, как я думала, лишилась: наша посланница, изменившая мне от чрезмерной преданности, по своей воле отнесла Вам этот избыток мыслей, или, вернее, чувств, выплеснувшийся на бумагу.

Вы хотите остаться неузнанным? Пусть будет так! Пусть солнце прячется в облаках, пусть огонь скрывается за дымом, раз сквозь дым или облака луч одного освещает меня, а пламя другого согревает. Бог тоже невидим и непознаваем, но менее ли для нас ощутима из-за этого Господня длань, простертая над миром?

Не стану говорить Вам, что я смиренная женщина, скажу лишь: была знатна, была богата, была счастлива, от всего этого ничего не осталось. Я всем сердцем любила человека, который также любил меня; этот человек мертв. Ледяная рука скорби совлекла с меня мирские одежды и одела в монашеское платье — промежуточное одеяние, погребальный убор, который носят те, кто еще не умер, хотя уже не живет.

Теперь я обнажаю перед Вами свою рану.

Я стала монахиней, чтобы забыть ушедшего и помнить только Бога, но иногда я забываю о Боге, чтобы вспоминать только умершего.

Вот отчего я плачу, вот на что жалуюсь, вот отчего кричу, обращаясь к Господу: «Господь мой, сжалься надо мной!»

О, скажите мне, как Вам удалось освободить Вашу душу от заполнявшей ее боли? Вы наклонили ее, как наклоняют чашу? Я тоже изливала свою печаль в молитвах, и после каждой молитвы душа моя все более наполнялась земной любовью, как, если бы, вместо того чтобы расплескивать свое горькое питье, она, наклоняясь, лишь черпала новый напиток из пылающего озера.

Ваш ответ будет прост, я заранее слышу его: «Я никогда не любил».

Но раз Вы никогда не любили, по какому праву кичитесь своими страданиями?

Надо было с этого начать и сказать мне: «Я никогда не любил».

И я не стала бы искать у Вас ни помощи, ни утешения и не только смирилась бы с Вашей отстраненностью от меня и Вашим молчанием, но прошла бы мимо Вас, как мимо глыбы мрамора, которой ваятель придал человеческие формы, но в груди которой никогда не билось сердце.

Если Вы никогда не любили, тогда я скажу Вам: не отвечайте мне, мы не принадлежим к одному миру, мы прожили разные жизни. Я ошиблась в Вас, и незачем дальше обмениваться пустыми словами. Вы не поймете меня, а я не пойму Вас. Мы будем говорить на разных языках.

О, но если Вы, напротив, любили, расскажите мне — где, поведайте — кого, объясните — как, или, если не хотите поделиться со мной этим, говорите о самых незначительных вещах, о чем хотите: мне все интересно, ничто не будет излишним; опишите мне свою комнату и поведайте, куда смотрят ее окна — на восход или на закат, на юг или на север. Напишите, приветствуете ли Вы солнце, когда оно появляется, прощаетесь ли с ним, когда оно заходит; среди пламенных лучей, слепящих Вам глаза, стараетесь ли Вы разглядеть Божий лик в его неугасимом сиянии.

Опишите мне все это, а затем расскажите еще о том, что Вы видите из своего окна: равнины или горы, вершины или долины, ручьи или реки, озеро или океан. Опишите мне все это, и я займу свой ум таинственным делом: превращать силой желания незнаемое в видимое, и, быть может, мое сердце, развлеченное мыслью, сумеет хоть на мгновение забыть…

Нет, нет, нет, ничего мне не рассказывайте: я не хочу забывать!

13 мая.

Тот, кого Вы любили, мертв — вот отчего Вы еще можете плакать; та, которую любил я, изменила мне — вот отчего высохли мои слезы.

Говорите со мной о нем сколько хотите, но не требуйте, чтобы я говорил с Вами о ней.

Четыре года, как я в обители, но все еще не монах!

«Почему?» — спросите Вы меня. Я отвечу Вам.

Когда я потерял ее любовь — последнее, что привязывало меня к жизни, — я был в таком отчаянии, что не было бы заслуги в том, чтобы вследствие такого горя посвятить себя Господу.

Тогда я решил подождать, пока боль утихнет, чтобы Господь принял меня не так, как пропасть принимает слепого или безумного, кидающегося в нее, но как радушный хозяин принимает усталого странника, ищущего приюта на ночь после трудного перехода, в конце долгого дня.

Я хотел вручить ему горячее, а не разбитое сердце, живую плоть, а не труп.

И вот уже более четырех лет, как я, затворившись в одиночестве, очищаюсь молитвой, но все еще не готов сменить одежду послушника на монашескую рясу. Столько во мне еще от прежнего человека, что я счел бы святотатством после того, как я столь всецело отдавался творению, столь мало отдаться Творцу.

Теперь Вам известно о моей прошлой и внутренней жизни все, что я мог рассказать. Теперь о том, что я могу Вам сообщить о своей нынешней и внешней жизни.

Мое жилище не монастырь, а скит, построенный на склоне холма, комната с выбеленными стенами, единственные украшения которой — портрет особо чтимого мною короля и подаренное мне моей матушкой распятие слоновой кости — образец искусства XVI века.

Мое окно, обрамленное громадным кустом жасмина, ветки которого, отягощенные цветами, проникают в мою комнату и наполняют ее благоуханием, смотрит на восток — возможно, в Вашу сторону: я вижу нашу голубку летящей по прямой издалека, и исчезает она в том же направлении; я могу следить за ней, парящей в воздухе, пока она не удалится примерно на четверть льё; затем все уменьшающаяся точка, в которую она превратилась, растворяется в лазурном сиянии или в сером облаке, смотря по тому, чистое или пасмурное в этот день небо.

Рассвет для меня полон совершенно особенного очарования, которое придает ему открывающийся моему взгляду вид. Попытаюсь описать Вам его.

На юге горизонт для меня ограничен высокой цепью Пиренеев с их лиловыми склонами и снежными вершинами, на востоке — грядой холмов; постепенно поднимаясь, эта гряда присоединяется как дополнительный горный отрог к главной цепи; наконец, на севере, так далеко, насколько видит глаз, лежит равнина, усеянная оливковыми рощицами и изрезанная мелкими ручейками, среди которых, подобно властелину, взимающему дань со своих подданных, величественно катит свои воды одна из самых больших рек, орошающих земли Франции.

Лежащее предо мной плоскогорье наклонено с юга на север, с гор к равнине.

Утром, днем и вечером оно представляет собой три совершенно различных вида.

По утрам солнце встает из-за гряды холмов на востоке. За десять минут до его появления я вижу розовую дымку, которая поднимается, медленно, но победоносно захватывая все небо. На ее фоне черные силуэты холмов кажутся еще чернее. Постепенно ярко-розовый цвет дымки переходит в желтый; ее, словно стрелы, прорезают несколько лучей, предваряющих солнце, которое продолжает медленно подниматься за холмами, и их очертания золотятся в его первых лучах. Вскоре на двойной вершине, самой высокой в цепи, разливается подвижный огонь, пока не появится само светило — великолепный, сияющий, струящий пламя неугасимый кратер божественного вулкана. И, по мере того как оно поднимается, все земное возрождается к жизни: вершины Пиренеев, до тех пор тускло-белые, становятся ярко-серебряными, их темные склоны понемногу светлеют, из черных становясь лиловыми, из лиловых — голубыми; свет, стекая с вершин, заливает всю равнину; ручейки превращаются в серебряные нити, атласной лентой струится и вьется река; птицы начинают петь в зарослях олеандров, среди гранатовых и миртовых деревьев; орел царственно кружит в вышине, описывая в своем широком полете круг более чем в льё, и я вижу, как он то появляется, то исчезает.

В полдень вся эта чаша наполняется жаром, обнажаются склоны гор, освещенные сверху донизу, проступает гранитный остов земли, лучи солнца ломаются и отражаются от сверкающей поверхности скал; ручьи и реки напоминают потоки расплавленного свинца; цветы вянут, листья опускаются, птицы умолкают. В сверкающих ветвях олив и в растрескавшейся коре сосен стрекочут невидимые цикады. Кроме них, лишь два существа оживляют эту знойную пустыню: зеленая ящерка, взбирающаяся по переплету моего окна, и крапчатый уж, что, свернувшись клубком, заглатывает приоткрытой пастью, в глубине которой дрожит безобидное черное жало, оказавшихся поблизости мошек.

Вечером жизнь ненадолго возрождается, как разгорается на мгновение огонь в лампе перед тем, как она погаснет. Цикады одна за другой умолкают, их треск сменяется жалобной и однообразной песней сверчка; ящерицы прячутся; ужи скрываются; кусты дрожат от суетливых движений птиц, ищущих приюта на ночь. Солнце опускается за невидимый для меня горизонт, и, пока оно опускается, снега Пиренеев из нежно-розовых становятся пурпурными. Тени, рождаясь в глубине долины, поднимаются по ступеням гигантской лестницы, преследуя отступающий свет, пока, повинуясь законам природы, весь мир не достанется им. Тогда умолкают все звуки, гаснут все земные огни, в небе тихо загораются звезды, и среди ночной тишины пробуждается единственная мелодия: пение соловья, возлюбленного звезд, певца ночи.