67


Вот он и снова удрал. Они гуляли с Дашей по Москве. На набережной под старинными фонарями, похожими на керосиновые лампадки, стояли деревья, будто сделанные из серебряной проволоки и хрусталя. Обледеневшие их ветки, убегая от лёгкого ветра, нежно касались друг друга и, казалось, мелодично звенели, напоминая звон бокалов в новогоднюю ночь, звенели о том, что скоро зима… что лучше пусть зима сразу, чем вот так оттаивать в одночасье и леденеть на ночном ветру… И ребёнок был послан им, может быть, для того, чтобы не леденеть, отвернувшись к теням на стене или голубому монитору? Или всё равно процесс охлаждения необратим? И они только отсрочат агонию? Луна опять была полной и тоже, как слепящее серебряное блюдо, разливающей холодный и безжизненный, точно инструменты хирурга, свет…

Но рядом была дочь, которая, казалось, не замечала его отрешённости и беззаботно щебетала, точно воробей, которому вольготно тогда, когда певчие птицы отбывают на юг… Под ногами был настоящий каток, блестящий, как спокойное озеро. Ноги разъезжались, он зацепился за Дашу, и их несло потоком толпы, устремлённой к входу в метро… Дочь взахлёб рассказывала о своей учёбе. И он подумал, что это подарок, если твой ребёнок счастлив в самореализации. Как так срослось, что его дочь увлеклась вдруг делом, совсем чужим для них с женой, и теперь живёт им, и он думает, что долго будет ещё им жить, даже тогда, когда всё другое может потерять? А ведь он никак не пытался взращивать этот интерес дочери к творчеству. И её мать не пыталась. Откуда он взялся, этот интерес, который забрезжив призрачным силуэтом в молоке тумана, погнал ребёнка завоёвывать Москву? Хорошо, что жена не пыталась подрезать ей крылья…

Он случайно поднял голову на крыши близлежащих домов – и ужаснулся. Они были удлинены почти на метр огромными ледяными козырьками, с которых кое-где росли вниз гигантские сосульки. Одна из них росла как-то странно, она будто стучалась в низлежащее окно, горевшее цветом спелого абрикоса. Он подумал, что вот так людей на последней стадии оледенения бросает ветром к теплу и свету…

С крыши дома, что был впереди, с металлическим грохотом полетел гигантский кусок льда – и разорвался на асфальте, словно бомба, отправляющая свои осколки на все четыре стороны… Он резко потянул дочь к проезжей части.

Даша замолчала, словно внезапно отключили звук у телевизора, резко вырвалась вперёд, развернулась на 180 градусов и взяла отца за плечи, заглядывая ему в глаза:

«Теперь ты меня забудешь? Будешь приезжать редко-редко, и всё будешь делать для своей новой семьи? В твоём сердце – уже не я… Я никогда так не была расстроена с того самого времени, как ты уехал от нас… Но там ты всё равно был со мной, а сейчас нет… Я говорю, а ты не слушаешь, думаешь о своём… И Дора твоя мне никогда не нравилась, я её терпела, она глупа для тебя, даже я уже умнее её. И как ты мог очароваться голыми коленками и майками на бретельках, под которыми ничего? А ещё в школе преподавал. И студентам лекции читаешь. Бедный, бедный папа, совсем поглупевший на старости лет…»

На него смотрело его молодое чужое лицо… Голос звенел, как обледеневшие деревья, а губы были точно обсыпаны инеем…

«Да не переживай ты так! Всё будет замечательно», – Одиссей притянул к себе Дашу, но та вдруг поперхнулась и, глотая слёзы, резко отстранилась от него. Дальше они пошли к метро, разделённые невидимой стеной метровой толщины.





68


И чего она вдруг разрыдалась? Ей так захотелось побыть маленькой девочкой, у которой есть мама и папа, любящие друг друга… Когда родители ругались, Даша так переживала раньше. Стояла за дверью, прислушиваясь к их ругани, и тихо плакала, страшно боясь, что её услышат… А услышали бы её поскуливающий голос, так, быть может, и прекратили бы ругаться. Нет, она тихо стояла за дверью или за шкафом, вдыхая лаковый запах и вся сжимаясь в комок от мысли, что её родители разъедутся, стояла, затаившись и стремительно уменьшаясь в размерах, как медуза, выброшенная на берег штормовой водой…

Кричала обычно мама. Кричала громко, обзываясь всякими обидными словами. Сначала это были просто упрёки, а затем всё по нарастающей, всё громче и обиднее… Самое ужасное, что она говорила отцу то, что про него никто никогда не мог вообще даже подумать… Даша понимала, что мама такое и не думает, она просто завелась и не может остановиться, как паровозик на игрушечной железной дороге. Пока не проедет весь путь, положенный ему туго закрученной пружиной от поворота серебристого ключика, пока пружина не ослабнет, паровозик не сбавит скорость и не остановится. А потом всё – весь пар вышел. А отец вообще молчал, не реагировал никак. Ложился на кровать с тетрадкой и готовился к занятиям… или делал вид, что готовился.

Родители уже вслух обсуждали возможность развода, когда Даша заболела после гриппа… У неё очень долго держалась температура около 37о С, месяца три, наверное, а потом у неё оказался миокардит – и её положили в больницу. Когда врач, толстый добродушный доктор Айболит, сказал, что её кладут в больницу, Даше всё казалось, что она спит, проснётся – и здорова, бегает по двору «в догонялки» и прыгает через скакалку. Вот таким же сном казался Даше и родительский развод. Ущипни меня! Пусть больно, но я проснусь! Было больно, но сон не кончился почему-то… Папа собрал большой кожаный кофр и уехал… Хотя он потом ещё за книжками всякими своими приезжал ещё пару раз… Когда папа уехал от них, мама стала совсем невыносима. Даша всей своей шкурой чувствовала летящие от неё искры, дом был как наэлектризованный; и Даша старалась стать маленькой и прозрачной. То, что раньше доставалось папе, теперь сполна получала она… Папа был громоотводом… Теперь молнии летели прямиком в Дашу, и Даша научилась тихо исчезать за входной дверью и бродить в тишине улицы… Иногда она думает, что отчасти эти молнии погнали её в столицу… Здесь в общаге она чувствовала себя более свободной, чем дома. Но почему-то до сих пор стоит в ушах этот мамин крик, приглушённый выстрелившей дверью: «Гадина!»



69


Одиссей куда-то пропал. Почему наша жизнь так устроена, что только начинаешь привыкать к человеку, готова его уже полюбить, а он исчезает, будто тень, когда заходит солнце? Нет, тень не исчезает совсем. Она просто тихонечко уходит и ложится около сердца. И на сердце не то, чтобы нелегко, а просто как-то беспросветно становится.

Светлана устало открывает http://www.odnoklassniki.ru/ и смотрит на серые безжизненные фотографии. Нет, фотографии вроде бы цветные, совсем не как у Даши, но цвета в них нет всё равно… А у Даши в чёрно-белых был свет. Фотографий немного: четыре штуки всего. Сложены они в альбом с надписью «Наша свадьба. Счастливы вместе». На обложке альбома фотография Доры и Сары, в альбоме она последняя. Сара держит цветы. На первой фотографии альбома появляется Одиссей. Светлана видит серое, хмурое, землистое, цвета мешковины лицо Одиссея и ужасается, сколько у него уже оказывается морщин, а ведь он совсем не смеётся, а морщины бегут, пересекая друг друга, будто треснувшее стекло, в который нечаянно брошен детский мячик… Под глазами серые, отвислые мешки, и взгляд устремлён на стену с каким-то газетным объявлением аршинными буквами, но понятно, что он совсем не читает это объявление, а просто смотрит в никуда… Одиссей в джинсах, похожих на те, что она видела на нём на похоронах мужа, и в вельветовом чёрном пиджаке. Из-под лацканов пиджака выделяется стариковская белая рубашка в серо-чёрную мелкую клеточку, на которой блестящей змеёй улёгся чёрный галстук. Светлана вздрагивает, ужасаясь тому, какой Одиссей на фотографии: сутулый старик совсем… «Господи, неужели и я такая уже?» – думает Светлана. «Как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя…» Позади, метрах в трёх от Одиссея, Дора. Она счастливо раскраснелась, но смотрит Одиссею почти в спину. На её лице Светлана впервые видит очки в массивной чёрной квадратной оправе, делающей её значительно старше, чем Светлана привыкла лицезреть до сих пор. Дора – тоже в джинсах, но светло-голубых, белой мятой мужской рубашке, на которую намотана нитка крупных голубых бус, напомнивших почему-то Светлане цвет монитора, и в чёрном сарафане, мягко очерчивающим большой живот. Под фотографией подпись Сары: «Так и хочется сказать: Сева, не поздно ещё отказаться…» На другой фотографии Одиссей склонился над толстой амбарной книгой, а Дора ехидно на него смотрит. И к ней опять комментарий Сары: «Ты и тут на него давишь». На третьей фотографии дорога в гору, к дому, наверное… Дора идёт по белому снегу и победно улыбается, в руках у неё внушительный букет из белых цветов, напоминающих зелень, на которую преждевременно лёг и налип снег, склоняя зелёные листья к земле. В полуметре от неё понуро бредёт Одиссей. На белом рыхлом снегу отчётливо видна уже накатанная колея. Дора идёт по дорожке от одного колеса, Одиссей по дорожке от другого…

Светлана думает: «Вот и всё. Круг замкнулся. Всё закономерно. Ты же знала, что это скоро случится, и каждый день ждала появления этих фотографий. Так что же ты снова чувствуешь тошнотворную пустоту, как при спуске самолёта, попавшего в воздушную яму?

И почему мы зачастую вынуждены проживать не свою, а чужую, не нам предназначенную жизнь? Отчего наша судьба – проживать чужую жизнь, и даже если очень хорошо понимаешь, что это – не твоя судьба, то бываешь не в состоянии вырваться из незатейливых сетей обстоятельств, что оказываются сплетёнными из невидимых нитей, разорвать которые становится невозможным? Они оплетают, опутывают тебя, как паутина бабочку, не заметившую невесомую сетку, налипающую осенней изморосью на твоё лицо, затуманивающую и заклеивающую твои воспалённые глаза, залепляюшую твой пересыхающий рот, утяжеляющую и крепко связывающую шёлковые крылья, обдирая с них защитную пыльцу, без которой не взлететь.

Зачем случайные обстоятельства оказываются сильнее того, что, возможно, нам предназначено свыше? Почему мы оказываемся не в силах разорвать замкнутый хоровод дней, очерченный неверный рукой, похожий на серые доски в заборе? И даже натягиваем на этот забор в три ряда колючую проволоку и вешаем замок помассивнее на узенькую калитку, в которую можно протиснуться только поджарым боком. Не подходи: это моя крепость!.. Но так легко перемахнуть через колючую ограду – надо только кинуть на неё ватник да пару стареньких лоскутных одеял…

Почему Светлана утром в понедельник, в полусне, похожем на холодный утренний туман, после бессонной ночи, проведённой над школьной тетрадкой, заполненной корявым почерком строчками собственных стихов, снова вверчивается в толпу спешащих прохожих, боящихся опоздать? Всё равно ведь поезд уже давно стучит по рельсам, быстро отсчитывая колёсами минуты, и она болтается в тамбуре у окна, покачиваясь в такт неостановимому маятнику движения, наблюдая мелькания сменяющих друг друга картин, которые во многом напоминают друг друга… И зачем мы снова проживаем жизнь, которая оказывается нам тесна, сковывает наши движения, давит камнем на грудь, но мы опять боимся распахнуться и попасть в фокус косого взгляда? А может быть, это и не наша судьба?.. А свою судьбу мы опять проворонили… Унеслась, оставляя следы на песке, высыхающем на глазах, чтобы потом весело лететь подхваченной потоками окрепшего ветра. А может, она скрылась в ближайшем перелеске и скулит, как сказочное чудище, боясь заглянуть нам в глаза и быть отвергнутой навсегда, и старательно ищет «аленький цветочек», чтобы хотя бы попытаться протянуть его нам? На возьми, не бойся…


* * *

Как странно, что снова судьба

Придумала встречу под вечер,

Когда фейерверка пальба

Изысканней делает речи.

И надо всего ничего.

Сплошь тени цветные на лицах.

И хочется сразу всего,

Но вновь ничего не случится.

И колокол праздно гудит.

И свечи плывут вереницей.

От холода сильно знобит.

Под куполом неба – зарницы

Гуляют средь звёзд и тоски,

Иллюзию чуда рождая.

И розовой краски мазки

Румянят лицо, освежают.

Замёрзшие щёки горят.

Восторгом душа задохнулась,

И стразами блещет наряд,

И сказка из детства вернулась,

Где чудище

Алый цветок