* * *

Как некрасиво получилось! И с мальчишками, и с их словами. Ужас! Мне так стыдно, что я готова на месте сгореть от стыда. И даже странная, агрессивная реакция Люкова на неожиданных гостей в его доме вполне объяснима, хоть и оказалась полнейшей неожиданностью для меня, а вот наше семейное вторжение на его территорию – нет.

Мальчишки послушно топают на кухню, а я остаюсь стоять рядом с Ильей, глядя, как он медленно разувается и устало скидывает с плеч дорогую куртку. В этих широких, крепких плечах чувствуется какое-то странное напряжение, как и во всей его гибкой фигуре, но вот какое, я понять не могу. Как не могу просто развернуться и оставить Люкова одного, хотя сейчас это кажется вполне логичным.

К моим ногам подходит урчащий Домовой, трется мохнатым боком о голую голень и так же, как я, останавливает взгляд на хозяине. «Привет», – говорит протяжно на своем кошачьем, требовательно оглядывается на меня, и я с огорчением вспоминаю, что так и не поздоровалась с парнем.

– Здравствуй, Илья, – подступаю к его спине и тихо произношу, стараясь, чтобы голос звучал не слишком хрипло, а братья не слышали меня: – Тебя долго не было. Я беспокоилась.

Он замирает, как будто пойманный моими словами в клетку, затем, очнувшись, не спеша задвигает зеркальную дверь шкафа и поднимает глаза на свое отражение. Медленно скользит взглядом по хмуро сжатым в тонкую жесткую линию губам, по колючим глазам, холодно сверкающим в обрамлении теней, пробравшихся под кожу век, и по заросшим темной щетиной скулам.

– Долго? – переспрашивает как-то отрешенно. – Всего четыре дня.

Он устал, внезапно понимаю я. Очень. И чем-то подавлен. Это понимание как-то странно отзывается в моем сердце, толикой непривычного беспокойства и неясной тревоги, словно всегда жившая в нем тонкая иголочка, вдруг кольнув, не чая того, угодила в место, которое особенно уязвимо и болезненно для меня.

Я не могу в себе разобраться, чувство слишком неожиданно и ново, и я, недолго думая, говорю, пряча за тронувшей губы улыбкой растерянность:

– Да, длинные четыре дня, в которые я успела поверить, что Илья Люков навсегда обо мне забыл.

Он, наконец, разворачивается и стаскивает с головы бандану. Устало запускает руку в рассыпавшиеся по лбу и вискам волосы.

– Привет, Воробышек, – говорит, чуть приподняв в ответ на мою улыбку уголок рта. – Как ты? – смотрит так, словно ему действительно это небезразлично.

И я пожимаю плечом, честно отвечая:

– Хорошо.

Он все еще смотрит, и я продолжаю:

– Мне намного лучше, спасибо тебе, Илья. За все. Ты очень помог, правда. А братья… – я оглядываюсь в сторону кухни и вздыхаю, – так уж случилось, что братья тут. Извини. Я поговорю с мальчишками и все объясню. Если бы они не думали, что м-между нами что-то есть, – я на мгновение смущаюсь своих слов и его прямого карего взгляда, – они бы не вели себя так дерзко. Иван и Данил хорошие ребята и, в сущности, еще дети…

– Они смогли удивить меня, – признается Илья. – Сколько им?

– Пятнадцать, – отвечаю я.

– Неужели? – ровно замечает парень. – А выглядят старше.

– Да уж! – теперь я улыбаюсь открыто, чувствуя привычную гордость за своих младших братьев. – И на много! Такие-то верзилы!

Но Люков не улыбается в ответ, он смотрит на меня спокойно и внимательно, заставив вдруг почувствовать неловкость за свой смех.

– Странно, – тихо говорит, подступив ближе, – они совсем не похожи на тебя.

– Да, не похожи, – поднимаю я голову выше, чтобы видеть его глаза. – Я на маму похожа, а братья пошли в отца. Он часто шутил, что потратил свой главный патрон на девчонку, а на мальчишек осталась дробь. Но как по мне, так все наоборот вышло, просто он был весельчак и шутник, мой отец.

Между нами происходит странный диалог – приватный разговор для двоих, и я рада, что мальчишки его не слышат и не могут ерничать надо мной.

– Послушай, Илья, – вдруг говорю Люкову уже куда серьезней, воспользовавшись образовавшейся в разговоре паузой. Желая избавиться от мучающего меня стыда раз и навсегда. – Поверить не могу, что так просто напросилась к тебе в тот вечер, что наговорила разного. Мне очень неудобно, правда. Я уйду сегодня, вслед за мальчишками, но если ты позволишь, мне бы хотелось сделать для тебя что-нибудь посильное. Ведь денег ты не возьмешь, а чертежи, я видела, они слишком хороши, чтобы принять их от тебя просто так. Я на много не задержусь. Можно?

Я не могу прочитать ответ в темном взгляде Ильи. Мне вновь кажется, что он холодеет и отстраняется, уносится мыслями куда-то прочь отсюда, но вот все же отвечает, отметив слова невеселой ухмылкой:

– Но я ведь, кажется, первый начал. Это твои слова, Воробышек.

И не успеваю я удивиться и вспомнить, когда такое говорила и что имеет в виду Илья, как из кухонного проема двери высовываются две лохматые головы, и доносятся недовольные слова Данилы, обращенные к брату:

– Черт, Птиц! Я же тебе говорил, что у них все серьезно!

* * *

Мама не поскупилась, и, выкладывая продукты на стол, а после, усадив за него мальчишек, я напоминаю братьям, чтобы передали ей от меня большущее горячее спасибо.

– Лучше подруге свой симпатичной спасибо скажи! – отрезает обиженно Ванька, хрустя под сочную картошку с грибами соленым огурцом домашней бабулиной засолки. – Наплела матери, что ты тут помираешь одна в квартире незнакомого чела, вот она и расстаралась. Сама собралась ехать – еще бы, у Женьки парень на горизонте объявился! – так бабка с давлением слегла. Хорошо, что у нас соревнования выпали плановые, не то сорвалась бы передачка. А он ничего так, слышь, сеструха, – ведет брат густой бровью и пошловато, с намеком ухмыляется, – впечатляет. Давно вы с ним… э-э, того?

Я убираю тарелки и снимаю с маленького чайника для заварки – низенького и пузатого, купленного братьями в соседнем магазине по моей просьбе, полотенце. Разливаю по чашкам мамин брусничный чай. Кладу каждому по три ложки сахара и намазываю для них один за другим шесть толстенных бутербродов: с маслом, с сыром и ветчиной. Конечно, они давно выросли и научились ухаживать за собой сами, но пока мальчишки в этом доме гости, а я, в некотором роде, принимающая сторона, я ухаживаю за ними с ностальгическим удовольствием, трепля поочередно рукой то одного, то другого по темной вихрастой макушке и заглядывая в такие родные, повзрослевшие отцовские глаза.

Дверь на кухню закрыта, за последний час Люков так и не заходит сюда, – сначала слышу за стеной, как включается душ, затем из гостиной доносится звук работающего телевизора, – так что я спокойно отвечаю, глядя, как братья уплетают с чаем бутерброды:

– Вань, он просто знакомый парень из универа, вот и все. Пожалуйста, не придумывай ничего глобального, хорошо? Что бы ни сказала Таня – та самая симпатичная девчонка, что проводила вас к дому и умчалась, между нами ничего нет.

– Угум, – неожиданно легко соглашается парнишка и согласно кивает. – Я так и понял. Ладно, Женька, нам пора, – говорит спустя какое-то время и лихо командует брату: – Поднимай поршни, Дань! Через полчаса последний рейсовый, а мы еще здесь! – после чего вместе с братом топает к двери.

За последний час на улице заметно стемнело, семь вечера, и в комнате темно, телевизор мерно вещает спортивные новости, и, пока мальчишки одеваются, Люкова не видно. Мне кажется странным, что он с дороги так и не зашел на кухню, но Илья парень взрослый, а потому дознаваться причины его отсутствия на самовольно занятой гостями территории, кажется не совсем уместным. Особенно для особы, пусть и не по своей воле, но слегка злоупотребившей гостеприимством хозяина.

Тесто на пирог отлично подошло, и, проводив братьев, я вновь юркаю на кухню и открываю банку собственноручно собранной и сваренной летом в варенье черники. У Люкова потрясающий духовой шкаф – с суперсовременной панелью управления и, как оказалось, девственно-новый, и я, подробно изучив обнаружившуюся внутри него инструкцию по использованию, с удовольствием ставлю в него пирог и принимаюсь за остальные дела в оставшийся для меня час времени.

Я мою посуду, тушу в сметане и зелени столь любимые мной свиные ребрышки (за эту мою страсть спасибо любимой бабуле, впрочем, как и за само угощение), нарезаю капустный салат и убираю за собой стол. Поставив испекшийся пирог под полотенце, выключаю свет, затворяю дверь кухни и пробираюсь через темную гостиную в спальню, где оставила вещи, стараясь не шуметь и не смотреть на диван. Уже достаточно поздно и пора уходить из квартиры, если не хочу оказаться в полночь на холодной декабрьской улице, и я стараюсь по возможности поспешить и не попасть хозяину на глаза.

Фух! Я захожу в спальню, закрываю за собой дверь и щелкаю выключателем. Едва я поворачиваюсь к окну, растягивая пояс халата, как замечаю отдернутую в сторону гардину и стоящую на подоконнике бутылку с остатками спиртного, которой еще пару часов назад там не было. «Виски» из всего написанного улавливаю я и тут же понимаю: Илья здесь. Вот дуреха! И с чего я решила, что он будет в гостиной, оставив за мной право на эту комнату, пока я нахожусь в его доме. Это его спальня, не моя, я не собиралась тут жить вечно, так стоит ли удивляться, что он лег в свою кровать, на свою подушку, предпочтя их дивану, не потрудившись даже, кажется, сменить после меня белье.

О Господи! Я так и застываю на месте от ужасной картины, открывшейся взгляду, едва оборачиваюсь и замечаю на кровати спящего парня.

Он лежит на животе, опустив голову на согнутый локоть правой руки, зарыв лицо в подушку, а его левый бок и крепкое предплечье, и часть обнаженной спины, которые хорошо видны, пугают меня проступившими на коже синюшными пятнами вспухших кровоподтеков.

Мне кажется, на Люкове нет живого места. На босых ногах Ильи свободные трикотажные брюки, одна из штанин высоко задралась к колену, и на длинной смуглой голени я также замечаю темный след от удара. Если всему виной возможная авария, почему-то решаю я, то неудивительно, что после того, как он остался жив, парень решил напиться. Случись нечто подобное с мамой или с братьями, я бы, наверно, умерла. Впрочем, мое сердце и сейчас пропускает несколько глухих ударов.

Не в силах оторвать взгляд от обнаженной спины, я подхожу ближе и, не особо задумываясь над тем, что делаю, наклоняюсь, осторожно касаюсь ее рукой, проверяя, не лгут ли мне глаза. Провожу пальцами по гладкой коже бицепса и отворачиваю, заглядывая за плечо, упавший на сжатую в кулак кисть руки край одеяла, верно гревшего меня последние несколько ночей…

Ох! Люков оборачивается так стремительно, что я не успеваю даже отпрянуть. Впивается рукой в запястье и крепко держит, оторвав плечи и голову от подушки, пока я пытаюсь за что-то ухватиться, чтобы попросту не упасть ему на грудь.

Это что-то никак не удается найти, и я беспомощно шарю ладонью в воздухе, теряю равновесие и падаю коленкой на постель. Вслед за требовательным движением руки Люкова, дернувшей мое запястье к себе, опускаюсь бедром на парня и почти сразу же чувствую, как рука Ильи, скользнув вдоль моей спины, уверенно ложится на край недлинного халата и ползет под тканью по голой ноге к ягодице. Подобравшись к трусикам, забирается большим пальцем под резинку и жадно проводит вдоль нее по коже…

Я так ошеломлена таким откровенным действием Люкова, что на миг теряюсь, позволяя его наглой руке своевольничать с моим телом. Я смотрю на парня, и мне кажется, что ему едва ли не все равно, кто перед ним. И что-то тянущее и горячее, что помимо воли зарождается в моем животе от нежданного мужского прикосновения, при этом понимании печально отступает. Прячется, так и не открывшись, в укромный уголок, оставив меня наедине с карими и пустыми, замутненными алкоголем и усталостью глазами.

– Илья, пожалуйста, не надо! – взмаливаюсь я в приблизившееся ко мне лицо и упираю ладонь в крепкое плечо. – Пожалуйста, я не хочу! – как можно тверже говорю, приготовившись бороться… но он тут же замирает.

Послушно отстраняется от меня, откидывается на подушку и убирает руку. Смаргивает с глаз невидимую пелену, запуская пальцы во влажные, упавшие на лицо волосы.

– В-воро-обышек, – произносит так тихо и обреченно, словно перед ним вместо желанного объекта, внезапно предстала унылая картина. – Черт, девочка, – хмурит взгляд и отворачивается, – ты играла с огнем. Уходи…

– Ну же, Воробышек! – произносит уверенней, когда я, сделав попятный шаг, вновь останавливаюсь и замираю на месте, не решаясь оставить его одного. – Черт! Да уходи же!

Он повторяет это несколько раз, неожиданно требовательно и зло, пока я все же не покидаю комнату и не оказываюсь за ее порогом. Все мои вещи – свитер, джинсы и даже сумка – остались в спальне, и я сердито закусываю губу, оглядывая темную гостиную. Решительно топаю к комоду, где до сих пор лежит справка от доктора Шибуева, и, включив верхний свет, внимательно рассматриваю документ.