– Илья, стой! – я срываюсь с места, сбрасываю с себя чужие руки и вылетаю в круг, не слыша за спиной изумленный окрик Босса. Просто не желая его слышать!

– Осторожно, Женя! Что ты делаешь?! Его опасно трогать в таком состоянии!

Он стоит над поверженным противником, припав на одно колено, и целится сжатой в кулак рукой в разбитое в кровь лицо. Я вижу его холодный профиль, лишенный каких бы то ни было эмоций, кроме решимости, подбегаю к Илье, падаю на колени и обнимаю под каменной грудью, крепко прижимаясь щекой к твердой спине.

– Люков, не смей! Не смей, слышишь!

Его тело так сильно натянуто, что почти ощутимо звенит под моими руками. Под упругой кожей перекатывается шальная сила, отзываясь в мышцах стальной дрожью. Я чувствую, что в этот миг Илье по плечу сокрушить мир. Разнести в пыль, не оставить камня на камне, пусть даже и разбившись о мир самому. Но я не хочу, чтобы он погиб, я так его люблю, и я делаю то, что могу и на что способна. Я приникаю щекой, губами, лбом к его спине и глажу, глажу грудь, плечи, шею… Шепчу, задыхаясь от отчаяния, наплевав на прямые взгляды стольких людей:

– Илья, миленький, не надо! Оставь его, пожалуйста! Вернись ко мне! Вернись…

Я чувствую, как сталь отпускает его. Не уходит совсем, но уступает моему голосу и рукам, скрываясь до поры в сильном теле. Возвращая окаменевшим было мышцам жизнь. Слова даются ему с какой-то внутренней болью, словно горло давно иссохло и разучилось говорить, и оттого только сильнее проникают в сердце.

– В-воробышек… ты.

И я еще сильнее даю ему почувствовать свою ласку, притягивая к себе.

– Да, я нашла тебя!

Он разжимает сжатые в кулак пальцы и опускает руку, справляясь с бьющей его изнутри дрожью. Часто и глубоко дышит, усмиряя отпущенное дыхание, поднимает голову, все еще замерев над соперником.

– Я думал, что сошел с ума… Воробышек! – вдруг выдыхает с такой надеждой, что у меня, кажется, щемит сама душа. И снова мои руки гладят его, касаясь затылка и жесткого ежика волос.

– Я здесь, глупый. Здесь! Ну, посмотри, что ты с собой сделал, – слезы застилают глаза, закрывая от взгляда вспухшие кровоподтеки на плечах, но я провожу по коже осторожными пальцами, желая унять, забрать себе хоть чуточку его боли. – Зачем, Илья? Зачем?!.. – твержу, как заведенная, не понимая подобного выбора. – Ты же мог умереть в этой жестокости!

И он отвечает, не оставляя сомнений в правдивости своего признания. Вставая на ноги и поднимая меня за собой.

– Я хотел.

– Нет!

– Да, Воробышек. Думал, что не нужен тебе.

Я не забыла, какая широкая и ровная у него спина, насколько он выше меня. Я все еще не вижу его лица и таких любимых колючих глаз, но чувствую Люкова в своих руках, и эта долгожданная близость наполняет меня надеждой на наше будущее и, вместе с тем, пугает страхом потерять. Я провожу ладонью вдоль его позвоночника, – успокаивая, возвращая себе, поднимаю вторую ладонь на лопатку… и вновь обхватываю руками под грудью, приникая к нему лбом.

– Никогда не говори… Я так сильно тебя люблю, что своими словами ты приносишь мне боль! Пожалуйста, Илья, – громко всхлипываю, не в силах сдержать в голосе твердость. – Не смей так говорить, слышишь!.. И прости меня, прости, если сможешь!

Он накрывает мои руки сильными горячими ладонями, отрывает от себя и медленно подносит к лицу. Я чувствую, как он касается их губами и затаиваю дыхание, не в силах что-то сказать, кроме повинного и слишком запоздалого:

– Прости, Илья.

Как же мне вымолить у тебя прощение? Как же загладить вину, что не поняла! Что убежала! Какими словами выразить ту тоску, что разъедала без тебя сердце?.. Жесткий ком подкатывает к горлу, а Люков уже оборачивается и крепко прижимает к своей груди, закрывая ото всех широкими плечами. Шепчет, целуя в висок:

– Ты пришла. Сама. Как же я скучал по тебе, птичка! Как же я скучал!..

Он так искренен в своей тихой радости, так сильно обнимает, что дар речи просто отказывает мне, и я послушно растворяюсь в долгожданном объятии.

– Никогда не оставляй меня, воробышек, никогда! Это слишком больно – жить без тебя. Невозможно больно!

– Ну, что ты такое говоришь, Илья!

– Я знаю, моя девочка, что говорю. Поверь мне, знаю.

И я не хочу, но верю ему.

– Я не могла подумать. Ведь ты всегда был таким гордым, а я… я была простой серенькой птичкой. Я просто пыталась выжить и не разбить себе сердце.

– Не разбила?

– Нет, – я улыбаюсь в его шею, зная, что Люков почувствует кожей мою улыбку. – Я сбежала, но оставила свое сердце тебе.

Илья горько смеется, зарываясь пальцами в мои волосы, поднимая к себе мой подбородок и наконец-то заглядывая в лицо. Затягивая меня в такие любимые и искрящиеся, колючие омуты темных глаз.

– Ты никогда не была простой, воробышек. И серенькой тоже. Ты всегда была искренней и настоящей. Желанной. Я не мог забыть тебя с нашей первой встречи. К черту гордость! Я такой дурак, но я боялся тебя обидеть! Если бы я сегодня не сдох, я бы приполз к тебе на коленях. Я бы отдал за тебя свою жизнь.

– Что ты, глупый! Замолчи! – Он вновь пугает меня признанием, и я обнимаю ладонями родное лицо, глажу счесанную в драке щеку, касаясь пальцами разбитых губ. Осторожно целую их, замирая на вдохе под новым пристальным взглядом.

– Женя…

– Илья…

Я знаю, чего он хочет. Я сама хочу того же, но здесь слишком много свидетелей нашей встречи – чужих, незнакомых, не интересных мне людей, чтобы веселить их дальше, обнажая перед ними в свете софитов свои чувства.

– Пожалуйста, давай уйдем отсюда! – оглядевшись, шепчу Люкову. – Ты устал. Зачем они тебе?

Он соглашается. Ступает за мной к краю круга, но останавливается, когда один из его недавних соперников, тот, которого он пощадил, окликает его, пытаясь встать на колени.

– Люк!.. Это был достойный бой одного лучшего бойца и недостойный двоих. Я больше никогда не выйду против тебя и никогда не подниму руки, что бы ни сделал Шаман.

И Люков отвечает ему – коротко и жестко, едва повернув голову и удостоив взглядом:

– Значит, будешь жить, Алим. – А после обнимает меня и уводит прочь, оставив в круге вместо себя Байгали, хищно заявившего в толпу:

– Эй, Айдар! Самое время предъявить справедливым баям общак, и показаться самому. Не дело это – заставлять ждать молодого джигита, когда его чествует такая красавица. И прибери бойцов, у старого пастуха к тебе разговор есть.

* * *

– Моя девочка… – в глазах мамы стоят слезы. Она давно уже в зале и видела бой Ильи – изумление все еще читается на ее лице, когда я нахожу ее взглядом и спешу подойти. – Если бы я знала, что здесь творится, я бы никогда не позволила Роману Сергеевичу привести нас сюда. Какой ужас! Этот парень… Ты действительно любишь его? Так сильно?!

Я чувствую руку Люкова, сжавшую мое плечо, и придвигаюсь к нему ближе.

– Да, мам. Очень люблю!

– Но, доченька, – теряется мама, хмуря брови, окидывая Илью изумленным взглядом, – он же опасен, я видела. Он еще опаснее, чем… – она все же не произносит ненавистное имя из моей прошлой жизни, и только я, ее дочь, понимаю, чего ей это стоит, как велико ее беспокойство обо мне.

– Валюша, давай обо всем после поговорим, – неожиданно приходит на помощь Градов, обнимая маму за плечи. – Не место сейчас, да и не время. Пойдем в машину, сейчас ты просто смущаешь Женю.

– Да, – отступает она, виновато скользнув по щеке ладонью. Сама смутившись уже от того, как уверенно ее дочь обнимает полуголого парня, отмеченного следами битв, на ее глазах. – Ты прав, Рома, потом. Просто это все так неожиданно, я и подумать не могла. Думала, моя девочка обожглась, ошиблась, а тут он. Такой… такой…

Я знаю, моя мама еще полюбит Илью, непременно полюбит, поэтому просто целую ее в щеку и возвращаюсь в объятия Люкова.

– Валентина, поверь слову отца – Илья очень умный парень, рассудительный и деловой. Тебе не о чем беспокоиться. Все остальное заживет до свадьбы.

– Но я не понимаю, почему? – теперь ее взгляд обращен на Большого Босса. – Почему, если ты знал, если все знали, что моя дочь – невеста, почему моя девочка…

– Валентина, следи за словами! – Градов мягко придвигает маму к себе, став невольным отражением нас с Ильей. – Все новости только из уст твоей дочери. Все остальное – не нашего с тобой ума дело!

– О чем они говорят, птичка? – губы Люкова шевелят дыханием волосы у виска, и я чувствую, как его рука, сбросив с разбитых костяшек боксерский бинт, пробирается под расстегнутую куртку, забирается под ткань тонкого свитера и ложится на кожу. Мягко царапает живот горячими подушечками пальцев, пока я замираю от забытого ощущения – проявления нежности моего мужчины.

Я понимаю, о чем мама ведет речь, о чем ее просит Градов, но не готова признаться Илье, не сейчас, когда я только вернула его себе и когда он слишком наэлектризован прошедшим боем, чтобы услышать новость, а потому прошу парня:

– Давай потом… потом спросим их, о чем.

За нашими спинами что-то происходит, люди быстро покидают заводское помещение, не стесняясь на ходу поздравлять победителя, и Люков, оглянувшись, вдруг передает меня Боссу, снова для всех становясь отстраненно-холодным. Смотрит в глаза отца.

– Присмотри за ней, я знаю, ты сможешь.

– Не стоит, сын, – Градов мягко прижимает меня к себе, оценивая обстановку за своей спиной в душном зале ангара. – Матвей справится.

– Знаю. Но это не только его разговор, но и мой тоже. Старые счеты – тяжесть в ногах, как говорит Байгали. Пришло время разрешить их и забрать свое. Не знаю, вернусь ли я сюда когда-нибудь.

– Хорошо, – невозмутимо соглашается Босс, а я не могу поверить в такую странную покладистость мужчины, что еще несколько часов назад в поисках сына пересек тысячи километров суши. Что привлек в свое мероприятие нас с мамой и стольких людей, а теперь вот так запросто отпускает его от себя. – Будь осторожен, мы будем ждать тебя в машине.

– Илья! – я ловлю руку Люкова, не в силах так скоро расстаться с ним, но он тут же на глазах у всех целует меня в раскрытую ладонь, не стесняясь своего порыва. Только для меня впуская в глаза мягкость.

– Не надейся соскучиться, моя птичка. Больше никогда.

Но я скучаю. Я ужасно скучаю по нему. По моему несносному Люкову! Все невыносимо долгие минуты ожидания в машине, пока он находится рядом со своим названым отцом. И я надеюсь, он скучает по мне тоже, потому что, когда он возвращается ко мне, когда мужчины выходят из ангара и знакомая высокая фигура, что так дорога моему зашедшемуся в радости сердцу, отделяется от охраны Байгали и безошибочно находит меня в одной из машин, когда уводит за руку из-под носа Босса и мамы, пересаживая в черный внедорожник и увозит в ночь от всех глаз… когда он останавливает машину на обочине дороги и притягивает меня к себе, отыскивая жадными губами мои губы, шепча: «Только ты, воробышек! Как же долго я ждал!», я разрешаю Люкову исследовать его владения и наконец сделать то, что нам обоим так хочется.

А после мы молчим и смеемся, говорим друг другу глупости и просто смотрим в глаза, пока он греет руками мои голые ноги, так и не спустив со своих бедер.

– Ты остриг волосы… – Я провожу рукой по светлому жесткому ежику, чувствуя губы Ильи на своей груди. – Знаешь, я когда впервые увидела их, не поверила своим глазам. У тебя очень красивые волосы, Илья, пожалуйста, отрасти их для меня.

– Да. Все что захочешь, птичка.

– Сегодня, когда ты дрался, Матвей сказал, что ты играешь, почему?

– Байгали так сказал? – рука Люкова сжимает мое колено и ползет на внутреннюю сторону бедра, туда, где сейчас так горячо. Лаская открыто и без стыда, с истовым желанием, проникая в меня, заставляя выгнуться ей навстречу на коротком вздохе. Пальцы другой руки зарываются в волосы, откидывают голову назад, открывая шею нежным, но таким ненасытным губам.

– О-ох…

– Да-а…

– Илья, ты не ответил…

– Мм, какая же ты сладкая, моя девочка… Когда-то, когда я был сопливым восьмилетним мальчишкой и жил в интернате, мой учитель кунфу любил наказывать своих учеников ударами по лицу. И это не были просто пощечины, от этих ударов звенела голова, текли слезы и закипала от стыда и унижения кровь. Очень нескоро, но я научился избегать их, а после и вовсе не допускать. Когда я стал старше и однажды смог победить учителя, я поклялся, что больше никто и никогда не ударит меня в лицо… если только я сам не позволю. Сегодня я хотел, – он вновь толкается в меня, а я падаю лбом на его плечо и крепко обнимаю за шею, – но эта клятва выше меня, птичка. Когда-то я имел неосторожность рассказать о ней Матвею, с тех пор он меряет мои бои степенью кулачных отметин на лице.

– Я больше никогда, никогда не хочу испытывать страх за тебя, Илья! Никогда! Я знаю, что прошу многого, но это всегда будет со мной, понимаешь?