— Продайте его, продайте, — сказал он неприветливо. — Он как раз хорош для продажи.

— Мне надо высечь на нем свою фамилию? — спросила она скромно.

— Нет, — зарычал он, — для этого он недостаточно хорош.

И так она продала его миссис Вандервельт за пятьсот долларов. Но когда фонтан уже стоял на своем месте на фоне темных тисов, она украдкой полюбовалась им.

«Он — дело моих рук, хотя и несовершенное дело», — думала она про себя, процарапывая свое имя на ладони протянутой руки. Если по прошествии времени она начнет стыдиться его, то ее имя, наверняка, уже давно будет смыто водой, непрестанно падающей на ладонь.

* * *

— Не подписывайте своих работ, — сказал он однажды в августе, — пока за вами не будет двух лет обучения в Париже. А когда я скажу свое добро, вы сможете начать подписывать свои работы. До этого времени вы не сможете определить, хорошо или плохо то, что вы делаете. Все, что вы сделаете, вам заранее будет казаться прекрасным. Но вам надо научиться критически относиться к своим работам.

— Я не говорила, что поеду в Париж, — произнесла она тихо. — Сейчас я никак не могу уехать.

Барнс в этот момент вырубал из глыбы мрамора фигуру Леонардо да Винчи, своего одиннадцатого титана. Ему позировал мужчина, которого она никогда в жизни не видела; она не могла понять, зачем он взял себе натурщика, ведь он ни разу на него не взглянул. Он сказала ему: «Прогуливайтесь, читайте, делайте, что хотите, только не приставайте ко мне. Я не желаю слышать ваш голос, и не хочу ничего знать о том, что вы думаете. Я плачу вам только за ваше тело. Ваш мозг для меня ничего не значит. Мозгом обладаю я, чтобы вложить его в вашу фигуру».

Неожиданно он обернулся к ней, когда она сидела и вырисовывала деталь ноги, и заорал:

— Что вы там говорите? Я уже написал о вас своему учителю. Я хочу, чтобы он вас посмотрел, прежде чем я начну тратить на вас время. Если же из вас вылупится только ремесленник, я не буду гробить свое время на занятия с вами. Практика — это единственная возможность приобрести опыт и проявить себя. Этот фонтан мне ни о чем не говорит — слишком очаровательно, красиво до отвращения.

— У меня дома муж и ребенок, — сказала она.

Он повернулся к ней спиной и пятнадцать минут яростно работал. Затем он крикнул, перекрывая грохот от ударов киянкой по резцу.

— Любая баба может иметь мужа и детей. Но что у них общего с вами?

Он не оглянулся, чтобы взглянуть на нее, а только как бы на минуту прервал работу в ожидании ответа, хотя и делал вид, что раздумывает над следующим движением резца.

— Я люблю своего мужа и своего ребенка, — сказала она четко.

Он снова начал с жутким шумом колотить киянкой и уже не обращался к ней; на этот раз она ушла несколько раньше.

— До свидания, — сказала она, но он не ответил.

Когда лето начало близиться к концу, они начали ругаться из-за отъезда. Но как только Барнс обнаружил, что Сюзан не боится его гнева, то сразу перестал злиться. Теперь он говорил с ней ласково, пытаясь убедить ее своими аргументами.

— Я видел много начинающих скульпторов, Сюзан, но самородного таланта мне не приходилось встречать. У вас такой талант есть. Возможно, что он для вас ничего не значит, но избавиться от него вы не сможете. Вы не сможете его забросить. Он внутри вас, это вы. А то, что вы об этом не знали, вышли замуж за юношу и родили ребенка, это еще не дает вам права небрежно обходиться с даром, которым вас по недоразумению наделил Господь Бог.

— Может быть, я смогла бы передать его своему сыну, — сказала она.

Его лицо порозовело от гнева, но он взял себя в руки.

— Сюзан, послушайте. Вы признаете, что я больше вас знаю?

— О чем-то, несомненно, больше.

— Я имею в виду то, чем мы с вами здесь занимаемся. — Он никогда бы не произнес слово «искусство», потому что ненавидел его.

— Да, — ответила она, — в этом, пожалуй, да.

— Что касается меня, это единственное дело, которое я хорошо знаю, — сказал он. — Да и в отношении вас то же самое, хотя вы об этом не знаете. Я вам кое-что скажу. Вы сыну ничего передать не сможете. Кто это дал вам? У вас был хотя бы один скульптор в семье? Или, по крайней мере, художник?

Она покрутила головой и, прежде чем смогла произнести слово, он снова начал говорить.

— Нет, и вам это также никто из родственников не передал. Вы можете делать то, что умеете, и иметь целую банду пацанов, и все они будут обычными детьми, как дети прочих женщин — ничуть не лучше. Ко всему прочему, вы бы не были для них хорошей матерью! Такая женщина, как вы, и не может быть хорошей матерью — вы слишком много размышляете о чем-то другом.

— Я могу быть хорошей мамой, — сказала в бешенстве Сюзан.

— Не думайте только, что я не знаю всего того, что необходимо знать о детях, — продолжал он. — У меня есть дети — трое мальчиков и одна девочка — и ни один из них не знает, как взять в руки долото. И не хочет знать.

— А их мать?

— Три матери! — насмешливо прогрохотал он. — Они у меня от трех разных женщин! И все они одинаковые!

Сюзан не ответила; она не будет больше вести разговоры с ним на эту тему. Что он мог знать о маленьком домике у леса, который стоит в конце улицы, залитой светом, что он может знать о чувстве защищенности любовью Марка, о его словах, что только из-за нее и живет на этом свете? Если она уедет в Париж, она убьет его. Она не может ехать в Париж, раз ее ожидает Джон, тепленький, выкупанный и розовый, на детском стульчике на кухне. Она не может уехать.

В конце каждого дня Сюзан убеждала себя, что в Париж она не поедет. Но утром, когда она вытирала пыль и наводила порядок, она желала, чтобы у нее не было положенных в банк пятисот долларов, полученных за фонтан. А Дэвид Барнс об этом знал, так как ничего не взял с нее за мрамор. Она пыталась заплатить ему, но он со злостью сказал:

— Я ваших денег не хочу. Оставьте их себе. У меня есть все, что нужно.

— Но ваши дети, — запротестовала она, но он не дал ей закончить.

— Ну их к черту, я им ничего не даю и не могу дать.

— Вы ничего не даете своим детям? — вскрикнула она.

— Они мне совершенно безразличны.

— Но они у вас есть, — с ужасом с голосе сказала Сюзан.

— Не у меня — у их матерей, — он захихикал, а после расхохотался.

Мгновение она смотрела на него, не веря своим глазам, потрясенная тем, что мужчина, всего себя отдающий искусству, может быть таким жестокосердным.

— Где они? — спросила она у него.

— Не знаю, — ответил он. Голос его звучал равнодушно, но глаза сразу увлажнились.

— Посмотрите, Сюзан, — прошептал он. — Смотрите! — Она посмотрела на линию, которую он провел пальцем вдоль грубого края мрамора. — Вот так склоняется голова. Только сейчас я это заметил.

Голос у него был нежный и задушевный; и хотя всего минуту назад она его ненавидела, Сюзан наклонилась и поняла его.

— Мрамор поддается этой линии, — прошептала она.

— Да, — сказал он. — Вы это тоже видите?

Она кивнула. Они посмотрели друг на друга в полном взаимопонимании, и все прочее вскоре было забыто.

Утром они продолжили спор. В банке у нее были деньги. Значит, она не могла отговориться: «У меня нет денег». Она не могла также сказать: «Я хочу купить на них что-то для семьи. Мне они нужны» Она ведь не умела лгать. И потому она просто сказала ему:

— Я не могу ехать, так как этого никто не понял бы: ни мой муж, ни моя мать, ни друзья, — никто бы меня не понял. — А потом добавила: — Разве что отец.

— Ну и что, что? — орал он на нее и заламывал в отчаянии свои грубые, сильные руки. — Что, черт побери, в том, понимают они или нет?

Он весь дрожал от бешенства, затем внезапно успокоился, сел, наклонился вперед, держа руки на коленях, и сказал ласково:

— Сюзан, неужели для вас ничего не значит, что вы можете стать одним из величайших скульпторов своего времени, может быть, всех времен? Нет, дело даже не в этом, Сюзан, в вас живет глубокая страсть, которая гораздо глубже любви, супружества, материнства. Страсть творить, создавать вещи такими, какими вы их чувствуете и видите. Никто другой не сможет сделать это так, как вы, нет. Подождите, это не важно, суть в том, что вы никогда не будете счастлива как женщина, пока не утолите эту страсть. Нет, подождите, не говорите ничего. Больше я не буду вас спрашивать ни о чем. Послушайте, я забронировал для вас билет на корабль на третье сентября. Не на мой корабль — я еду на следующей неделе, чтобы избежать ненужных сплетен. Но вы можете мне сказать, прежде чем я уеду, какое вы приняли решение. Нет, сейчас я не хочу слышать ни слова.

Он встал и шатающейся походкой вышел из помещения. Сюзан надела шляпу и направилась домой. Люсиль сидела на веранде своего домика с третьим ребенком на коленях; Сюзан на минутку задержалась и поднялась наверх. Это был мальчик.

— Я рада, что это мальчишка, — сказала Люсиль голосом, в равной степени гордым и неудовлетворенным. — Женщинам и так чересчур тяжело, зачем же плодить новых несчастных?

Сюзан с улыбкой склонилась над маленьким, серьезным, розовым личиком. Она взяла ребеночка на руки. Что же, собственно, такого есть в детском тельце от чудесной силы, когда прижимаешь его к груди? Минуту она стояла, смятенная и глубоко расчувствовавшаяся. Затем она снова положила ребенка, поцеловала Люсиль в щеку и, не увидев удивления на ее лице, исчезла. Сюзан ждал ее собственный домик в конце улицы, Джон засмеется, как только она войдет на кухню, а Джейн нежно отметит: «Он сегодня был такой милый! Может, мне остаться и покормить его? Все уже приготовлено». И Марк придет домой. Она спешила изо всех сил и взлетела по ступенькам с бьющимся сердцем.

* * *

В ателье она не ходила целую неделю, и Барнс не писал ей, как будто ничего не заметил. Дома она вполне счастлива, говорила она себе, очень счастлива. За день до его отъезда она пришла попрощаться с ним и обнаружила его работающим. Она вошла внутрь через раскрытые двери на террасу, как и всегда. Он стоял на коленях перед «титаном», послеобеденное солнце освещало статую. Он быстро ударял киянкой, торопясь закончить свое произведение. И когда она увидела его в таком виде, основание ее маленького семейного счастья пошатнулось.

— Ну? — сказал он и поднял взгляд, когда ее черная тень упала на мрамор.

— Я всего лишь пришла попрощаться с вами, — сказала она. Она точно знала, что хотела сказать.

— Так вы не едете? — спросил он осторожно таким голосом, каким обычно говорят у постели умирающего или у гроба покойника.

Она покрутила головой, а он встал, положил инструменты и подошел к столику, где на листке бумаги написал адрес.

— Если когда-нибудь до вас дойдет, что вы сделали ошибку, можете написать мне туда. Но ничего другого мне не пишите. В ином качестве вы меня не интересуете. — Он вернулся к своей работе, схватил инструмент и снова преклонил колени перед своим «титаном».

Она возвращалась домой в ярком сиянии послеобеденного солнца и не знала, день сейчас или ночь. В руке она держала обрывок бумаги, поднявшись по лестнице вверх, она положила его под статуэтку ребенка, которую так и не закончила. Она стояла и осматривала это пустое помещение. Теперь комната сделалась еще более пустой, чем когда-либо до этого, и, видимо, пустой она останется навсегда. Затем она услышала шаги Марка в холле и его голос, звавший ее.

— Сюзан? Сегодня я быстро вернулся!

Она сбежала вниз и бросилась к нему на грудь.

— Марк, Марк, Марк, — причитала она, прижимаясь к нему.

— Сюзан, в чем дело? Что, милая? — в ужасе спрашивал он.

— Ах, Марк, — сказала она, затем начала смеяться, отодвинулась от него и вытерла глаза.

— Я не ждала тебя так быстро. Я еще никогда так не радовалась твоему приходу.

— Что-нибудь случилось? — осведомился он в беспокойстве.

— Нет, не случилось, — сказала она. — Я люблю тебя, люблю тебя.

Они крепко обнялись и принялись целовать друг друга так, как не делали этого долгие месяцы. Затем в темноте она решительно обратилась к нему со словами:

— Марк, пора бы нам завести второго ребенка. Я хочу еще одного.

А он ответил страстно, но с некоторым опасением в голосе:

— Сюзи, ты уверена в этом?

Она ответила твердо:

— Уверена.

* * *

Сюзан спала крепко, пока ее не разбудило солнце, заливающее светом комнату. Когда Марк ушел, она набросилась на домашнюю работу с радостью, какой никогда не испытывала от работы. Она была удовлетворена, словно утолила голод. Она весело взбежала наверх и начала переворачивать матрацы и взбивать подушки. Она мыла полы, подметала, вытирала пыль, а затем уселась на подоконник и начала мыть окна. Ее волосы развевались на осеннем ветру. Она работала с радостью, радовалась чистоте, выходившей из-под ее рук, радовалась порядку и свежему виду своего дома. В работу она вкладывала лишь часть своего существа и осознавала это. Она сбежала вниз по лестнице, когда в полдень распахнулись двери и вошел Джон; он держал Джейн за руку, у него были порозовевшие щеки и карие, необычайно спокойные глаза.