— Разве она не восхитительна? — сказал он горделиво. — Я придумал ей довольно мило имя: «Женщина»!

Блейк рассмеялся и бросился целовать Сюзан. Она попусту растратила время, думая о нем. Она уже никогда не сделает ничего подобного, клялась она себе, задыхаясь от его долгих поцелуев.

* * *

Она решила начать работу с большого блока черного бельгийского мрамора, так как сразу же на второй день утром в ателье вошла огромная негритянка. Ступая неслышно, словно тигрица, она открыла двери и тихо закрыла их за собой. Сюзан, пребывавшая в раздумье вдруг увидела ее так, словно та была всего лишь видением. Эта женщина — чистокровная африканка! Ее кожа лоснится черным блеском, губы подобны рассеченному красному апельсину, тело мощное, с прекрасно развитыми формами.

— Вам не нужна уборщица? — спросила она, голос ее звучал, словно скрипка. — Я убираю и стираю для кое-кого из людей получше, которые живут на другой улице.

— Прошу вас, проходите, — сказала Сюзан. — Как вас зовут?

— Меня-то? Делия, — ответила негритянка. Она вошла и села на глыбу белого мрамора и, улыбнувшись, завернула губы над крупными белыми зубами. — Я еще никогда не вытирала камни! — засмеялась она.

— Вы откуда? — спросила Сюзан. — Кто вы, кем были ваши предки?

— Нет у меня никаких предков, — ответила Делия.

— Ну откуда-то вы, наверняка, прибыли, — настаивала Сюзан. — Ваш дедушка…

— Мой дед принадлежал одной семье из Вирджинии. Всегда считалось, что он приехал из-за моря. Мой отец удрал на север.

— Но где же вы родились? — продолжала расспрашивать Сюзан. Как же предки этой черной африканки избежали прикосновения белых рук?

— Я родилась как раз тут, в Нюерке, — сказала та весело, вот и живу здесь. — Она замолчала в раздумьи. — Один раз я вышла замуж за всамделишнего белого негра. Он меня все время дубасил. Да и все равно он был дрянью. Я его уже несколько лет не видела. Как-нибудь я возьму темнокожего в мужья, но я не могу заняться этим из-за своих спиногрызов, которые занимают у меня много времени. У меня их шесть, а самому младшему еще нет и года.

«Естественно, бельгийский мрамор», — рассуждала Сюзан, даже не слыша ее. Она упивалась созерцанием этой впечатляющей фигуры. Эти мощные линии, крепкие плечи и груди, могучие бедра!

— Если я вам заплачу в два раза больше, чем за уборку, вы позволите мне вас рисовать? — спросила она.

— Это мне пришлось бы вот так сидеть?

— Да.

— Я не одета для того, чтобы выставлять себя напоказ. У меня всего лишь вот такие рабочие тряпки.

— Я и не хочу, чтобы вы были одеты.

— Как это — это что, мне надо снять одежду?

— Если вы ничего не имеете против, — сказала Сюзан.

Делия встала и покачала головой.

— Я еще никогда ни перед одной госпожой не снимала одежду. — Она осеклась и затем тоскливо добавила: — А не могла бы я хоть что-то оставить на себе?

— Ну, конечно, — ответила Сюзан.

— Вы закрыть дверь можете?

Сюзан повернула ключ.

— Ну, что ж, — сказала Делия. — Деньги мне уж точно нужны. Отвернитесь, золотце.

Сюзан отвернулась.

— Ну теперь у меня и видок!

Женщина села на блок белого мрамора, сложив руки на больших обнаженных черных коленях, склонив голову и ссутулившись.

— Я и взаправду кажусь себе смешной!

Сюзан не слышала её. Она рисовала на больших листах белой бумаги, которую она вчера пришпилила на стену. Она выбрала карандаши, но потом отбросила их и взяла мягкий черный уголь. Делия смотрела на нее круглыми глазами.

— И это у меня такой вид, золотце? — захныкала она. — Это я, значит, потеряла свою фигуру!

— Вы прекрасны, — прошептала Сюзан. — Прекрасны… — Она немного задыхалась. Ей необходимо как можно быстрее узнать ее тело, чтобы потом перенести его рельефы в мрамор! Сюзан рисовала несколько часов.

— Будь здоров, как есть хочется! — услышала она издали Делию. — Я вообще-то в это время обычно уже наевшаяся.

Сюзан посмотрела на часы. Полдень уже давно прошел.

— Пожалуйста, не обижайтесь! — выкрикнула она. Найдя кошелек, она вынула банкноту. — Вот вам, пообедайте хорошенько.

— Мне прийти убраться, мадам?

— Да, сказала Сюзан, — завтра. Здесь на полу будет много мусора.

Она долго смотрела на рисунки. Затем взяла их и разорвала. Она уже наизусть знала все линии этого чернокожего тела; в рисунках она не нуждалась, они сдерживали бы ее, приковывая только к Делии. Сюзан видела много больше, чем Делию. Она начнет сразу же работать с мрамором, и в нем она будет искать не только Делию, но и образ чернокожего существа, призванного из Африки, чтобы влить толику своей черной крови в жилы белой Америки.

Именно тогда она начала работу над гигантской черной статуей, которая в один прекрасный день дождется огромной славы, над статуей сидящей негритянки с расставленными ногами и руками, поддерживающими разбухшие, болящие груди. С момента первого удара молотком по резцу, приставленному к мрамору, она дала ей название «Черная Америка».

…Сюзан с досадой вздохнула. Наступила ночь. В помещении стемнело, и сгустившаяся тьма забрала из ее рук еще более темное твердое тело. Контуры мрамора Сюзан уже не видела. Она могла их только нащупать. Если бы ночь еще подождала и не разрушала в Сюзан эту поднявшуюся волну сильной уверенности обладания образом!.. Сюзан постояла еще мгновение, старательно фиксируя вызываемый из камня образ. Затем сняла рабочий халат, надела пальто и шляпу и, слегка покачиваясь от какого-то легкого дурмана, вышла на улицу. Она чувствовала необыкновенную легкость, хотя руки и болели. Эта особенная загадочная легкость… она была слаще всего на свете, она была слаще любви. Она была вызвана созиданием.

* * *

В этом есть нечто странное: когда на нее смотрит Блейк или же старый мистер Киннэрд, она не может делать ничего. Но ей совсем не мешает присутствие посторонних людей. Однажды утром к ней в окно заглянули дети, а когда она вышла на улицу, то обнаружила, что туда они добрались по узкому карнизу, и теперь висят, уцепившись пальцами за раму окна.

— Вы можете войти ко мне, если хотите, — позвала она их.

Подталкивая друг друга и громко сопя, мальчики застыли на пороге.

— Ну, вы посмотрите, а я буду работать дальше, — сказала Сюзан. Они стояли и таращились на нее. Голова негритянки уже высвободилась из мраморного блока, начинали вырисовываться сильные плечи.

— Ребята, — выкрикнул хрипловатый голосок, — вот это черномазая что надо!

— Это пойдет на могилу, — сказал второй. — Я один раз был на кладбище, и таких ангелов там было полно, и все сделаны из камня.

— Черномазый не может быть ангелом! — презрительно прошептал еще кто-то. — Ангелы белые. Я их видел в рождественской программе в Радио-Сити!

Внимание этих мальчишек было привлечено всего лишь на несколько минут. «Пошли, пошли, — шептали они, — тут ничего нету». И, как один, они исчезли. Они нисколько не мешали. Их взгляды, столь живые и любопытные, не привели ее в отчаяние. Сюзан начала напевать: «Ах, это будет — слава мне!» Старое, знакомое, глубокое удовлетворение пронизывало ее, словно постепенно усиливающийся дождь, пропитывающий землю до самых глубоких корней жаждущего дерева. Она не понимала природы его происхождения и даже не удивлялась ему. Ей было достаточно, что это было так. Она уже не изучала свой внутренний мир.

* * *

Сюзан хотелось поделиться с Блейком своей радостью. И она находила это естественным: когда двое любят друг друга, радость одного должна быть радостью другого. Но как раз в эти дни Блейк был в бешенстве, так как выставку его модернистских работ высмеял один из директоров музея.

— Но, милый, — сказала Сюзан, удивленная его раздражением. — Ведь она же понравилась многим критикам! — На следующее утро после открытия выставки он сидел, обложившись газетами, а за завтраком зачитывал все, что о нем написали. Без смущения, принимая, как должное, он читал умные изящные словосочетания: «исключительная, пронзительная легкость», «абсолютное владение абстракцией», «несомненно, авангард наших модернистов». А потом старый Джозеф Харт написал в «Таймс». Она пришла домой в прекрасном настроении, но Блейк бесновался.

— Я мог бы подать на него в суд! — кричал он. — Как он мог позволить себе сказать о моих статуях, что они мелкие? Элегантные? — конечно, они элегантны! Такими они и должны быть. Придурок старый! Ему хотелось бы, чтобы мы копировали Микеланджело и античность. Он не осознает, что они были модернистами в свою собственную эпоху — только ее ты можешь знать в совершенстве.

— Дорогой, из-за какого-то одного старика!..

— Да, такого осла еще поискать! Но что хуже всего — у него влияние. «Таймс» не должна была его печатать! — Губы Блейка были сжаты в линию, брови нервно подергивались. Не в состоянии сидеть спокойно, он расхаживал по комнате.

— Мне придется судиться с ним — он оскорбил мое достоинство, — бубнил он.

— Не сходи с ума, Блейк! Неужели тебе это так важно?

— Я ведь знаю, что я прав! — кричал он.

Она думала, что Блейк об этом никогда не забудет. Всю неделю он был хмур, потерял аппетит и интерес к работе. А затем в один прекрасный день, когда ее ожидание стало невыносимым, она получила письмо из Парижа. Салон отверг ее «Коленопреклоненную».

— Пусть катятся к черту, как это они могли позволить себе подобное? — заявил Блейк, злорадно улыбнувшись.

— Видимо, она не достаточно хороша для них, — сказала Сюзан спокойно и сложила письмо. Она отреклась от «Коленопреклоненной», которую начинала делать, когда влюбилась в Блейка.

— Неужели тебя это не огорчает? — с интересом спросил он.

— Конечно, огорчает, но меня уже ничто не может остановить. К тому же, — добавила она, — у меня складывается впечатление, что я уже рассталась с «Коленопреклоненной».

— Ну, — сказал он, — по всей вероятности, тут замешана еще и политика. Ты иностранка, а французы отнюдь не космополиты. И кроме того, ты женщина, Сюзан. Тебе не стоит ожидать…

— Чего? — невозмутимо спросила она.

— Точного такого же отношения, как к мужчине, — договорил он и впервые за последние несколько дней засмеялся. — Не обращай внимания на это, Сюзан, — сказал он необычайно нежно. С удивлением она отметила, что его что-то обрадовало. Она даже не старалась понять, что.

* * *

Наступила весна, и Сюзан поняла, что никогда прежде ей не удавалось полностью прочувствовать весну. В сельской местности она проявлялась постепенно. Снег таял, превращаясь в несущиеся мутные потоки, зеленели веточки вербы, из-под мертвой прошлогодней листвы побивались свежие побеги, и капризные мартовские ветры гоняли зиму с места на место. Но здесь, в Нью-Йорке, в один прекрасный день зима сменилась весной. Сюзан ежедневно ходила в ателье, и ей уже были известны имена многих обитателей того квартала. Управляющего домом, мужчину с грязным лицом, звали Динни Кинг; его жена миссис Кинг однажды зашла навестить Сюзан, держа в каждой руке по ребенку. Она уселась на стул и долго смотрела в пустоту, пока Сюзан работала. Уже уходя, она высказалась: «Да, говорю я Динни, хорошо, что у вас есть время на такие штучки. Я бы со своими заботами такое не одолела бы».

Сюзан уже знала Ларри, Питера и Джеймса; Смайки изредка разговаривал с ней и называл ей имена других детей, указывая на них маленьким грязным пальчиком.

— Вон те — Конниганы, у которых отец помер. Их зовут Минти и Джим. Джимми был в исправительном доме. А вон тот — это Иззи — мы с ним играем не каждый день, а только когда хотим, понимаешь?

— А его это не обижает? — спросила Сюзан.

— Ему надо радоваться и этому, — сказал презрительно Смайки. Когда Смайки был один, он всегда был невероятно заносчив.

Она узнавала о жизни этих людей по выкрикам, раздающимся из окон, по глухим ударам и плачу, по докторам и священникам, приходившим и уходившим. Однажды утром она увидела лежавшую на тротуаре женщину со странно раскинутыми руками и ногами; полицейский криками отгонял толпу.

— Это старая миссис Брукс с последнего этажа, — проинформировал ее оказавшийся рядом Микки Кинг. — Она всегда говорила, что в один прекрасный день выпрыгнет сверху, ну вот так и сделала. Мой папа шибко на нее обозлился, ну а что теперь с нее возьмешь, она же мертвая!

Был такой прекрасный день, весенний и ликующий, что эта седоволосая старая женщина его попросту не вынесла.

— Могла бы я чем-нибудь помочь? — просила Сюзан у полицейского.

— Увы, нет, мадам, разве что, если бы увели этих чертенят. Это выглядит, прямо как спектакль, сыгранный только для них.

— Пойдемте все со мной, — сказала она, — я угощу вас мороженым.