«Существовали какие-то веские возражения против самой девушки», – так сказал полковник Фитцвильям; не иначе, эти возражения заключались в том, что у Джейн один дядя – сельский юрист, а другой – лондонский торговец.

«Разве могли возникнуть какие-то возражения против самой Джейн?! – воскликнула Элизабет. – Против такой красивой и доброй девушки, как она?! Ведь она же очень умная, образованная, с чарующими манерами. И против моего отца сказать тоже нечего, потому что он, хотя и является человеком странным, обладает такими качествами, которые самому мистеру Дарси пришлись бы кстати, а такой респектабельности, как у моего отца, у него, наверное, не будет никогда!» Когда Элизабет подумала о своей матери, то ее уверенность немного пошатнулась, но она не могла предположить, что с этой точки зрения у мистера Дарси могли возникнуть какие-то существенные возражения, ибо – по ее убеждению – гордость последнего была бы сильнее задета недостатком знатности у родственников своего друга, чем недостатком у них ума. Поэтому, в конце концов, Элизабет решила, что частично мистер Дарси руководствовался этой худшей из разновидностей надменности и частично – желанием сохранить мистера Бингли для своей сестры.

От волнения и слез, вызванных этими размышлениями, у Элизабет разболелась голова. Под вечер боль усилилась настолько, что, в сочетании с нежеланием видеть мистера Дарси, заставила отказаться от визита в Розингс, куда ее вместе с кузинами пригласили на чаепитие. Миссис Коллинз, убедившись, что Элизабет действительно чувствует себя плохо, не уговаривала ее и сделала все возможное, чтобы защитить ее от уговоров своего мужа; но мистер Коллинз все равно не упустил возможности выразить опасения из-за возможного неудовлетворения ее светлости тем, что Элизабет осталась дома.

Раздел XXXIV

Когда они ушли, то Элизабет, стараясь как можно сильнее настроить себя против мистера Дарси, решила заняться перечитыванием всех писем, которые ей написала Джейн за время ее пребывания в гостях в Кенте. Фактически они не содержали в себе какого-то роптания, не было в них никаких упоминаний о прошлых событиях или каких-либо рассказов о ее нынешних страданиях. Но во всех письмах, почти в каждой строке ощущалась нехватка жизнерадостности, которая обычно была присуща стилю Джейн и которая почти никогда и ничем не омрачалась, потому что исходила от мира в ее душе и доброжелательного отношения к каждому человеку. Элизабет замечала каждое предложение, которое несло в себе тревогу, потому что теперь она читала письма гораздо внимательнее, чем в первый раз. Позорное восхваление мистерa Дарси своей способностью причинить боль другому человеку заставляло ее еще острее чувствовать страдания своей сестры. Определенное утешение находила она в мысли о том, что его визит в Розингс должен был закончиться через день, а еще большее утешение – в осознании того, что меньше чем через две недели она снова будет с Джейн и обретет возможность всей силой своей любви помочь ей восстановить присутствие духа.

Подумав о том, что Дарси вскоре покинет Кент, она не могла не вспомнить, что его кузен тоже должен был уехать вместе с ним, но полковник Фитцвильям продемонстрировал полное отсутствие у него каких-либо намерений относительно нее, поэтому каким бы дружелюбным он не был, его отъезд не вызвал у нее грусти.

Ее рассуждения неожиданно прервал звук дверного звонка; настроение ее немного улучшилось от мысли о том, что это мог быть полковник Фитцвильям, который однажды уже наведывался к ним вечером, а теперь пришел повидаться именно с ней. Однако от этой мысли ей вскоре пришлось отказаться, а настроение ее снова изменилось, но теперь уже в совсем другую сторону, потому что, к своему большому удивлению, она увидела, что в комнату вошел мистер Дарси. Он сразу же начал поспешно расспрашивать ее о состоянии здоровья, объясняя свой визит желанием услышать, что ей стало лучше. Элизабет ответила ему с холодной вежливостью. На минуту он присел, но потом встал и прошелся по комнате. Элизабет была удивлена, но не проронила ни слова. После молчания, длившегося несколько минут, он взволнованно подошел к ней и сказал следующее:

– Напрасно я старался. Это все напрасно. Я не смогу справиться со своими чувствами. Позвольте мне признаться, как горячо я вас люблю, как я обожаю вас!

Удивлению Элизабет не было предела. Она ничего не ответила – только покраснела и с недоверием посмотрела на него широко открытыми глазами. Мистер Дарси расценил это как достаточное поощрение с ее стороны и сразу же стал расписывать все свои чувства к ней, которые, как оказалось, он лелеял уже давно. Говорил он хорошо, и, кроме голоса сердца, в его словах можно было различить и некоторые другие чувства: гордости в них было не меньше, чем любви. О своем осознании ее низкого общественного положения, о своем унижении, о родственных препятствиях, которые здравый смысл всегда противопоставляет велению сердца, он говорил с таким жаром, который вполне можно было объяснить его пораженной гордостью, но который вряд ли мог способствовать его ухаживаниям.

Элизабет, несмотря на свою глубокую антипатию, не могла остаться равнодушной к излияния чувств такого человека, и хотя ее намерения оставались непоколебимыми, сначала ей стало жаль мистера Дарси, потому что она собиралась причинить ему боль. Но затем, раздраженная его следующими словами, она в своем гневе забыла о всяком сострадании. Однако она попыталась взять себя в руки, чтобы ответить ему с должным спокойствием после того, как он закончит свою речь. В заключение он заверил ее в силе своего чувства, которое, несмотря на все попытки, признал невозможным преодолеть, и выразил надежду, что вознаграждением за такую страсть будет ее согласие на предложение его руки. Когда Дарси сказал эти слова, Элизабет нетрудно было заметить, что он нисколько не сомневается в благоприятном ответе. Он только говорил о своих опасениях и тревоге, но лицо его говорило, что на самом деле он чувствовал себя уверенно. Это обстоятельство еще больше ее разозлило, поэтому, когда он закончил, лицо ее пылало от гнева и она сказала:

– В таких случаях принято, насколько мне известно, демонстрировать благодарность за высказанные чувства, какими бы безнадежными они ни были. Признательность – вещь вполне естественная, и если бы я действительно чувствовала себя благодарной, то поблагодарила бы вас. Но я не могу этого сделать – я никогда не нуждалась в вашем добром мнении обо мне, которое вы только что имели милость выразить против моего желания. Извините за боль, которую я причинила. Это произошло совершенно неумышленно, и я надеюсь, что она не продлится долго. После моего ответа те чувства, которые, как вы говорите, долго не давали вам возможности признаться мне в любви, помогут достаточно быстро эту боль преодолеть.

Мистер Дарси, прислонившись к камину, не сводил глаз с ее лица и, казалось, прислушивался к ее словам с большим удивлением и с не меньшим возмущением. Его лицо стало бледным от гнева, каждая его черта свидетельствовала об огромном смятении, творившемся в его душе. Он всячески пытался по крайней мере выглядеть спокойным и не решался заговорить, пока не овладеет собой. На Элизабет его молчание произвело крайне удручающее впечатление. Наконец подчеркнуто спокойным голосом он сказал:

– И это весь ответ, который мне суждено услышать?! Позвольте спросить: а почему, собственно, вы мне отказали именно таким образом, не заботясь при этом хоть о какой-то кажущейся вежливости? Хотя это уже не имеет большого значения.

– Мне тоже интересно, – ответила Элизабет, – как это вы, с явным намерением оскорбить и унизить, осмелились сказать, что любите меня, помимо своей воли, несмотря на чувство здравого смысла и даже невзирая на ваш характер? Не было ли это определенным оправданием для вашей неучтивости, если вы уже заговорили о грубости моей? Кроме того, у меня есть и другие основания быть невежливой, и вы это знаете. Даже если бы я не была настроена против вас, чувствовала бы равнодушие, даже относилась бы к вам благосклонно, то все равно – ни одно из соображений не заставило бы меня принять предложение человека, который разрушил – и, возможно, навсегда – счастье моей любимой сестры! При этих словах цвет лица мистера Дарси снова изменился, но он быстро справился со своими эмоциями и дальше слушал Элизабет, уже не пытаясь перебивать, в то время как она продолжала:

– У меня есть абсолютно все основания думать о вас плохо. Ни одна причина не сможет оправдать ваше несправедливое и недостойное поведение в этом деле. Вы не смеете, вы не можете отрицать, что были главным, если не единственным виновником их развода, подверженности одного из них осуждению светского общества из-за капризности и непоследовательности, а второй – осмеянию из-за надежд, которые не оправдались, виновником того, что оба они потерпели огромное несчастье и унижение.

Она сделала паузу и с возмущением увидела, что он слушал ее с видом, который свидетельствовал об отсутствии у него каких-либо чувств раскаяния. Более того – Дарси смотрел на нее с улыбкой, сквозь которую проникал какой-то показной скептицизм.

– Вы же не будете отрицать, что это ваших рук дело? – повторила Элизабет.

Он ответил – с напускным спокойствием:

– Я не собираюсь отрицать, что сделал все от меня зависящее для того, чтобы разлучить своего друга с вашей сестрой, и я радуюсь своему успеху. К нему я оказался более милостивым, чем к себе.

Возмущенная Элиза проигнорировала последнюю его фразу, содержащую некий намек на самооправдание; но она не могла не схватить ее смысл, который, однако, не способен был ее успокоить.

– Но моя антипатия вызвана не только этим случаем, – продолжила она. – Мое мнение о вас сформировалась еще до того, как он произошел. Подробно о вашем характере я узнала из рассказа, который услышала много месяцев назад от мистера Викхема. Так что же вы скажете по этому поводу? Какой акт дружеской помощи вы придумаете в свое оправдание на этот раз? Какую искаженную версию событий будете навязывать другим?

– Вас, я вижу, очень интересуют проблемы этого джентльмена, – сказал Дарси уже менее спокойным тоном, а его лицо снова покраснело.

– А разве можно не сочувствовать ему, зная обо всех его несчастьях?

– Его несчастьях! – презрительно отозвался Дарси. – Да, он действительно пережил большие несчастья.

– Которые навлекли на него вы! – горячо воскликнула Элизабет. – Это вы довели его до нынешнего нищенского состояния – относительно нищенского. Вы лишили его тех благ, которые, как вы знаете, предназначались именно ему. В лучшие годы его жизни вы лишили его той материальной независимости, которую он заслужил и должен был получить по праву. В этом виновны именно вы! Однако при упоминании о причиненных вами мистеру Викхему несчастьях у вас еще хватает наглости высказывать презрение и пренебрежение!

– Так вот какого вы обо мне мнения! – воскликнул Дарси и начал быстро ходить по комнате. – Вот какой вашей оценки я заслужил! Что ж, спасибо за такое подробное объяснение. Грехи мои, по вашим подсчетам, действительно тяжкие. Но может, – добавил он, остановившись и повернувшись к ней, – может, вы и закрыли бы глаза на мою вину, если бы я не обидел вашу гордость своим честным признанием о тех препятствиях, которые долгое время мешали мне прибегнуть к серьезным шагам. Вы могли бы удержаться и не высказывать эти жестокие обвинения, если бы я, поведясь хитрее, скрыл свою внутреннюю борьбу и лестью заставил бы вас поверить, что мной движет искреннее и неподдельное чувство, прибегнув при этом к увещеваниям, комплиментам – к чему угодно. Но всякое притворство вызывает у меня отвращение. Мне не стыдно за чувства, о которых я вам рассказал. Они являются естественными и оправданными. Вы что, хотели, чтобы я радовался недостаточной знатности ваших родственников? Млел от желания породниться с людьми, чье общественное положение так сильно уступает положению моему?

Элизабет чувствовала, как гнев растет ежесекундно, но, снова заговорив, она изо всех сил старалась держать себя в руках:

– Вы ошибаетесь, мистер Дарси, думая, что если бы вы вели себя благороднее, то мне было бы труднее вам отказать. Способ, которым вы сделали свое заявление, не имел в этом смысле большого значения.

Она заметила, что его аж передернуло, но он не сказал ничего, поэтому она продолжила:

– Каким бы способом вы не сделали свое предложение, я бы все равно на него не соблазнилась.

И снова Дарси не смог скрыть своего удивления; он смотрел на нее со смешанным выражением недоверия и унижения. А Элизабет продолжала говорить:

– С самого начала, даже с самого момента нашего знакомства я была поражена вашими манерами, они полностью убедили меня, что вы – человек надменный, тщеславный, эгоистичный, не уважающий чувства других людей. Именно ваши манеры стали своеобразным фундаментом негативного отношения, на котором последующие события построили такую незыблемую антипатию; не прошло и месяца, как я почувствовала, что вы – самый последний человек в мире, за которого я когда-либо решилась бы выйти замуж.