– Дорогая, не расстраивайся. Там, где тебя и Джейн хорошо знают, там вас всегда будут уважать и ценить; и тебе вовсе не навредит то, что у тебя две или даже три глупеньких сестры. Не будет у нас в Лонгберне покоя, если Лидия не поедет в Брайтон. Пускай едет. Полковник Форстер – человек рассудительный; он сможет уберечь ее от настоящей беды, а Лидия, к счастью, слишком бедна, чтобы стать объектом чьих-то посягательств. Офицеры найдут женщин, более достойных их внимания. Поэтому надеемся, что Лидия, побывав там, осознает собственную незначительность. Во всяком случае, если она действительно отобьется от рук, то нам ничего не помешает держать твою непослушную сестру взаперти всю оставшуюся жизнь.

Вот таким ответом и вынуждена была довольствоваться Элизабет, но ее собственное мнение осталось неизменным, и она ушла, оставив своего отца разочарованным и расстроенным. Однако она не привыкла еще больше усиливать свое раздражение, постоянно думая о тех бедах, которые его вызвали. Элизабет знала, что свой долг она выполнила, а переживать из-за каких-то неизбежных проблем или только приумножать их бессмысленным ходатайством было не в ее характере.

Если бы Лидия и матушка знали содержание ее разговора с отцом, то даже у них обоих не хватило бы разговорчивости, чтобы выразить свое возмущение. В воображении Лидии посещение Брайтона было ничем иным, как неземным блаженством. Ее безудержная фантазия уже рисовала ей улицы этого веселого курорта, до отказа заполненные офицерами. Она представляла себя объектом внимания десятков и сотен этих – до сих пор ей неизвестных – военных. Она видела также лагерь во всей его величественной красоте: тенты, тянущиеся вдаль безупречно ровными рядами, а в тентах – множество веселых молодых людей в ослепительно багровых мундирах, и она сама – в одном из тентов и флиртует с не менее чем шестью офицерами сразу.

Интересно, что чувствовала бы Лидия, если бы узнала, что сестра хочет лишить ее таких блестящих перспектив, которые могут стать реальностью? Только мать могла ее понять, потому что, наверное, сама когда-то была в похожей ситуации. Поездка Лидии в Брайтон была для нее единственным утешением, потому что она с грустью осознавала, что сам мистер Беннет туда ни за что не поедет.

Но и Лидия, и ее мать совсем не догадывались о содержании разговора, поэтому их экстаз длился с небольшими перерывами, пока Лидия не уехала.

Вскоре Элизабет должна была увидеться с мистером Викхемом последний раз. По возвращении ей часто приходилось быть с ним в одной компании, и ее волнение почти исчезло, а бывшая симпатия иссякла вообще. Теперь даже в той приветливости манер, которая сначала так понравилась ей, научилась она видеть неискренность и некое подобие превосходства и скуки. Более того, его нынешнее обращение с ней стало еще одним основанием для недовольства, потому что вскоре он снова проявил склонность к ухаживаниям, которые были характерны для начала их знакомства и которые сейчас ее только раздражали. Опять почувствовав себя объектом пустой и фривольной галантности, она потеряла к Викхему всякий интерес. Постоянно пытаясь положить конец этой галантности, Элизабет с неприятностью осознала, что он до сих пор является убежденным в том, что как бы давно и из-за чего эти ухаживания не прекратились, ее самолюбие будет чрезвычайно польщено их восстановлением, и она непременно отдаст ему предпочтение перед всеми остальными.

В самый последний день пребывания полка в Меритоне мистер Викхем, вместе с другими офицерами, обедал в Лонгберне; настолько мало Элизабет желала расставаться с ним в хорошем настроении, что, когда он спросил о том, как провела она свое время в Гансфорде, она не упустила возможности сказать, что мистер Дарси и полковник Фитцвильям провели три недели в Розингсе, и спросила, знает ли он последнего.

Викхем сразу поник и разволновался, на его лице появилось недовольное выражение, но он быстро овладел собой и с натужной улыбкой ответил, что когда-то ему часто приходилось с ним встречаться. Затем, отметив, что выглядит полковник Фитцвильям как настоящий джентльмен, спросил, понравился ли он ей. Элизабет дала доброжелательный и утвердительный ответ. Вскоре с напускным равнодушием Викхем добавил:

– Сколько, вы говорите, он пробыл в Розингсе?

– Почти три недели.

– И часто вы виделись?

– Часто, почти каждый день.

– Его манеры сильно отличаются от манер его кузена?

– Да, очень сильно. Но по мере продолжения нашего знакомства мистер Дарси заметно изменился.

– Неужели?! – воскликнул Викхем с выражением на лице, которое не смогло избежать внимания Элизабет. – И как, позвольте спросить… – Но тут он осекся и продолжил уже игривым тоном: – Он что – улучшил свои манеры? Соизволил добавить доброжелательности своему привычному стилю поведения? Ведь что-то мне мало верится, – продолжил он тише и серьезнее, – что основные черты его характера изменились к лучшему.

– Где уж там! – сказала Элизабет. – Думаю, что основные черты его характера остались такими же, как и всегда.

Она говорила и видела, что Викхем будто не знает – то ли радоваться ее словам, то ли не верить им. Пожалуй, в выражении ее лица появилось что-то такое, что заставило его с беспокойством и тревогой прислушаться к следующим ее словам:

– Когда я сказала, что мистер Дарси стал лучше по мере продолжения нашего знакомства, я не имела в виду, что в состоянии улучшения находятся его манеры или ум; я имела в виду, что, знакомясь с ним ближе, я лучше стала понимать его жизненную позицию.

На этот раз волнение Викхема проявилось в тревожном взгляде и румянце, вспыхнувшем на его лице; несколько минут он молчал, а потом пришел в себя от замешательства и снова обратился к Элизабет голосом, крайне смиренным и кротким:

– Вам слишком хорошо известны мои чувства к мистеру Дарси, поэтому мне не надо убеждать вас, как искренне я радуюсь, что он проявил достаточно мудрости и научился хотя бы напускать на себя видимость хорошего поведения. Вот здесь его надменность и пригодилась если не ему лично, то многим другим людям, потому что теперь она сможет удержать его от того позорного поведения, жертвой которого я стал. Боюсь только, что это – всего лишь осторожность, которую он вынужден был проявлять во время визита к своей тетушке, на чье доброе отношение и хорошее мнение он просто молится. Его страх перед ней всегда сказывался еще в те времена, когда мы были вместе; не следует забывать также о его желании содействовать своему браку с мисс де Бург, к которой – я уверен – он неравнодушен.

При этих словах Элизабет не могла сдержать улыбку, но ответила только легким кивком головы. Она увидела, что Викхем снова хочет втянуть ее в разговор о своих несчастьях, но у нее не было настроения давать ему такую приятную возможность. Остаток вечера Викхем изображал свою привычную веселость, но уже не пытался ухаживать за Элизабет; наконец они расстались со взаимной вежливостью и, видимо, таким же взаимным желанием больше никогда не встречаться.

Когда общество разошлось, Лидия пошла вместе с миссис Форстер в Меритон, откуда они должны были отправиться на следующее утро, ее расставание с семьей было скорее сумбурным и шумным, чем трогательным. Китти была единственной, кто проливал слезы; но плакала она от досады и зависти. Миссис Беннет не жалела пожеланий благополучия для своей дочери и авторитетно напутствовала ее, чтобы она не упустила ни единой возможности от души повеселиться – можно было не сомневаться, что к этому совету Лидия прислушается непременно. Прощаясь, она была на седьмом небе от счастья и поэтому даже не услышала пожеланий счастливого пути, которые пробормотали – без особого энтузиазма – ее сестры.

Раздел XLII

Если бы взгляды Элизабет формировались только под влиянием жизни в собственной семье, то возникшая в ее воображении картина супружеского счастья и домашнего уюта вышла бы не слишком привлекательной. Отец ее, очарованный молодостью и красотой, а еще той видимостью приветливого характера, которую обычно создают молодость и красота, женился на женщине, чей недалекий ум и нетерпимые взгляды очень быстро положили конец всякой любви к ней с его стороны. Любовь, уважение и доверие исчезли безвозвратно; разбились все его надежды на тихое семейное счастье. Но мистер Беннет не был тем человеком, который искал бы спасения от вызванных собственной недальновидностью проблем в тех развлечениях, в которых обычно ищут его те несчастные, которые пострадали от своей глупости или жадности. Он любил свое имение и его окрестности, он любил книги; именно эти вкусы и определяли основные его развлечения. На свою жену он обращал мало внимания, разве что только в тех случаях, когда ее невежество и глупость давали ему повод весело над ней посмеяться. Мужчины обычно хотят совсем не такого семейного счастья, но там, где нет возможностей для приятного времяпрепровождения, настоящий философ удовлетворится и имеющимися в его распоряжении.

Однако Элизабет никогда не закрывала глаза на ошибочность поведения отца именно как отца. Ей всегда было мучительно это осознавать; но, уважая его способности и испытывая благодарность за ту нежность, с которой он к ней относился, она пыталась забыть то, чего не могла не замечать, и не думать о том непрерывном нарушении супружеского долга и приличий, которое заключалось в выставлении своей жены на посмешище перед собственными детьми и поэтому подлежало всякому осуждению. Но сейчас она как никогда сильно чувствовала опасность, которая неизбежно подстерегала детей от такого нелепого брака, как никогда полно осознавала проблемы, порождаемые таким неумелым направлением талантов; талантов, которые при должном их применении могли бы, по крайней мере, добавить солидности его дочерям даже при условии их неспособности сделать его жену умнее и образованнее.

Кроме отбытия Викхема, у Элизабет не было других оснований быть довольной тем, что полк уехал. Их выезды в гости стали не такими интересными, как раньше, а дома ее ждали мать и сестра, чьи непрерывные жалобы на приторность всего, что ее окружало, обуславливали к настоящей скуке в их семейном кругу. И хотя можно ожидать, что со временем Китти вернется к здравому смыслу, так как нарушители ее спокойствия уже уехали, другая ее сестра, неуправляемый характер которой давал основания для серьезных опасений, могла, скорее всего, только еще более утвердиться в своей глупости и самонадеянности из-за наличия сразу двух опасностей: курорта и военного лагеря. Поэтому в целом Элизабет пришла к выводу, – который она часто делала и в прошлом – что событие, которого с нетерпением ожидала, не приносило, сбывшись, того удовольствия, на которое она рассчитывала. Поэтому возникла необходимость определить какой-то другой период, вместе с которым начнется настоящее счастье, найти какой-то другой момент, с которым можно было бы связать свои желания и надежды; снова погрузившись в приятное ожидание, утешать себя мыслью, что на этот раз все получится лучшим образом, и готовиться к еще одному разочарованию. Теперь объектом ее радужных надежд стала будущая поездка в Озерный край; эта поездка была самым большим ее утешением за все те неприятные времена, которые стали неизбежными из-за раздражительности матери и Китти; а если бы она смогла еще и привлечь к своим планам Джейн, то лучшего не стоило бы и желать.

– Но это хорошо, – думала Элизабет, – что мне чего-то не хватает. Если бы все получилось так, как я хотела, то мне бы точно стало неинтересно. Теперь же, имея в себе непрерывный источник разочарования из-за отсутствия рядом со мной сестры, у меня есть основания надеяться, что сбудутся все мои ожидания на получение удовольствия. План, каждая часть которого предвещает удовольствие, никогда не будет успешен; от общего разочарования может спасти лишь небольшая доля недовольства по какому-то конкретному поводу.

Когда Лидия уезжала, то обещала матери и Китти, что писать будет часто и подробно, но писем ее приходилось ждать длительное время и были они короткими. Письма, которые она писала матери, в основном содержали рассказы о том, что они только что вернулись из библиотеки, в которую их сопровождали такие-то офицеры и где она видела такие замечательные орнаменты, с ума сойти можно; что она приобрела новое платье или новый зонтик, о которых хотела бы рассказать подробнее, но, к сожалению, должна все бросить и мчаться, потому что ее только что позвала миссис Форстер, чтобы вместе отправиться в военный лагерь. Из писем Лидии к Китти можно было узнать еще меньше, потому что хоть и были они длиннее, но было в них много подчеркнутых слов, чтобы их разглашать.

Через две-три недели после ее отъезда к жителям Лонгберна медленно начали возвращаться здравый смысл, хорошее настроение и бодрость. Все стало выглядеть как-то веселее. Вернулись семьи, которые зиму провели в Лондоне; появились летние платья, начались летние поездки в гости. Миссис Беннет вновь обрела свою привычную ворчливую невозмутимость, а до середины июня Китти оправилась настолько, что смогла без слез появляться в Меритоне. Это было событие чрезвычайно многообещающее; оно дало основания Элизабет надеяться, что, возможно, к следующему Рождеству Китти станет настолько рассудительной, что будет вспоминать об офицерах не чаще одного раза в день, разве что по какому-то крайне жестокому и злобному решению военного министерства в Меритоне в это время не расквартируют еще один полк.