– Мне жаль, очень жаль, – ответил мистер Дарси голосом, в котором слышалось удивление и волнение, – что вам пришлось услышать то, что было, возможно, представлено в ложном свете и поэтому заставило вас беспокоиться. А я и не догадывался, насколько мало можно доверять миссис Гардинер.

– Не надо винить мою тетю. Это из-за легкомыслия Лидии я впервые услышала о вашем участии в этом деле; поэтому я не могла успокоиться, пока не узнала о подробностях. От имени всей своей семьи я бесконечно благодарна вам за то щедрое сочувствие, которое побудило вас к многочисленным хлопотам и заставило выдержать такое унижение ради того, чтобы отыскать беглецов.

– Если вы собрались благодарить меня, то пусть это будет лишь от вашего имени – и только. Не буду отрицать – желание принести вам утешение действительно придавало мне сил и усиливало другие мотивы, которыми я руководствовался, и семья ваша не обязана мне ничем. Я очень всех уважаю, но думал только о вас.

Элизабет чувствовала себя такой растерянной, не могла и слова вымолвить. Немного помолчав, ее спутник добавил:

– Вы слишком великодушны, чтобы шутить со мной. Если с апреля прошлого года ваши чувства не изменились, то так сразу и скажите. Мои же чувства и желания остаются неизменными, и единственное ваше слово может заставить меня больше никогда не возвращаться к этой теме.

Наконец Элизабет, еще больше, чем он, чувствуя неловкость и неприятность ситуации, заставила себя заговорить; поэтому быстро, хотя и несколько путано, дала мистеру Дарси понять, что после указанного им времени ее чувства претерпели такие существенные перемены, что нынешнее его признание она воспринимает с благодарностью и удовольствием. Этот ответ вызвал у него такую радость, которой он, видимо, не испытывал никогда раньше; и по этому поводу мистер Дарси высказался горячо и трогательно, как и полагается человеку, безумно влюбленному. Если бы Элизабет могла встретиться с ним взглядом, то заметила бы, как хорошо ему подходило то выражение искренней радости и восторга, появившиеся на его лице. Она не могла видеть, но могла слушать, и он рассказал ей о чувствах, которые свидетельствовали, как важна она для него, и от этого его любовь казалась еще более ценной.

Они продолжали идти, сами не зная куда. Мыслей, чувств и слов было так много, что на другое их внимания просто не хватало. Вскоре она узнала, что их нынешним замечательным взаимопониманием они были обязаны усилиям его тети, которая действительно-таки заехала к нему, возвращаясь домой через Лондон, и рассказала ему о своей поездке в Лонгберн, ее причины и суть разговора с Элизабет; при этом она эмоционально останавливалась на каждом выражении последней, что, в понимании ее светлости, должно было особо подчеркнуть всю порочность и самоуверенность Элизабет. Леди Кэтрин надеялась, что такой рассказ поможет ей в усилиях получить от своего племянника то же обещание, которое отказалась дать ей Элизабет. Но ее светлости крайне не повезло: эффект от этого разговора был прямо противоположным.

– Встреча с тетей дала мне такую надежду, – сказал мистер Дарси, – которой у меня раньше и быть не могло. Я достаточно хорошо знал о вашем отношении ко мне, и поэтому был уверен, что если бы вы были полностью и окончательно настроены против меня, то сказали бы об этом леди Кэтрин искренне и откровенно.

Элизабет покраснела и, улыбнувшись, ответила:

– Да, вы действительно знаете достаточно о моей откровенности, чтобы считать меня способной на такой шаг. Бросив эти ужасные обиды вам в лицо, я без всяких угрызений совести повторила их перед всеми вашими родственниками.

– А разве вы сказали что-то такое, чего я не заслуживал? Потому что хотя ваши обвинения и были необоснованными и создавшимися на основании ложных предположений, мое обращение с вами в то время заслуживало самого сурового упрека. Оно было ужасным и непростительным. Я не могу вспоминать о нем без отвращения.

– Давайте не будем спорить, пытаясь каждый взять на себя большую вину за то, что случилось в тот вечер, – сказала Элизабет. – Если судить строго, то поведение каждого из нас не было безупречным, и с тех пор, надеюсь, у нас обоих прибавилось вежливости.

– Я не могу так легко примириться с самим собой. Воспоминания о моих тогдашних словах, мое поведение, мои манеры, мои выражения на протяжении всей нашей беседы в течение многих месяцев были – и остаются сейчас – невероятно болезненными для меня. Я никогда не забуду вашего упрека, брошенного в такой благоприятный момент: «если бы ваше поведение больше напоминало поведение джентльмена». Именно такими были ваши слова. Вы не знаете, вы просто не представляете, как мучили меня; хотя должен признать, что спустя некоторое время я прозрел достаточно, чтобы признать их справедливость.

– А я и не думала, что они произведут на вас такое сильное впечатление. Я и понятия не имела, что они вызовут у вас такие чувства.

– Я верю вам. Тогда вам казалось, что мне чужды всякие человеческие чувства – я уверен в этом. Никогда не забуду, как изменилось выражение вашего лица, когда вы сказали, что хотя как бы я с вами не обращался, мне все равно не удалось бы заставить вас дать мне согласие.

– Ой, не надо повторять то, что я тогда говорила. Эти воспоминания мне неприятны. Уверяю вас – я всей душой этого стыжусь, и уже давно.

Дарси вспомнил о своем письме.

– Оно хоть немного улучшило ваше мнение обо мне? – спросил он. – И как скоро? Отдали ли вы должное его содержанию после прочтения?

Она рассказала, какое влияние оказало на нее это письмо и как постепенно исчезла вся ее прежняя предвзятость.

– Я знал, – сказал он, – что написанное мной причинит вам боль, но это необходимо было сделать. Надеюсь, вы уничтожили это письмо. Я очень не хотел бы, чтобы вы могли снова прочитать определенную его часть, особенно начало. Я помню некоторые выражения, за которые вам следовало бы возненавидеть меня.

– Письмо обязательно будет сожжено, если, по вашему мнению, это необходимо для сохранения моего уважения; но хотя у нас обоих есть основания считать мое мнение способным испытывать изменения, все же надеюсь, что оно не будет меняться так легко, как можно подумать.

– Когда я писал это письмо, то думал, что я полностью спокоен и невозмутим, но теперь вижу, что написано оно было в ужасно подавленном состоянии.

– Возможно, ваше письмо действительно начиналось с подавленности и горечи, все же заканчивалось оно в совершенно другом настроении. Прощение – это великодушие. Но не надо больше вспоминать о письме. Чувства человека, написавшего его, и человека, который получил его, так сильно отличаются теперь от тех, какими они когда-то были, что каждое связанное с этим неприятное обстоятельство следует забыть. Вы должны научиться кое-чему из моей философии. О прошлом следует думать только тогда, когда упоминание о нем доставляет вам удовольствие.

– Я не могу отдать должное такой философии. Наверное, вашим размышлениям о прошлом столь присуще полное отсутствие упреков, что удовольствие, которое из них следует, вызванное скорее не философией, а неосведомленностью – и это гораздо лучше. Но со мной все иначе. Болезненные воспоминания врываются в мою память, и убежать от них невозможно, и не нужно. Я был эгоистичным созданием всю свою жизнь – по крайней мере, на практике, если не в теории. В детстве меня научили, что такое «хорошо» и что такое «плохо», но не научили корректировать свой характер. В меня заложили хорошие принципы, но при этом забыли указать, что они плохо согласуются с надменностью и тщеславием. К сожалению, я был единственным сыном (и многие годы – единственным ребенком), поэтому родители разбаловали меня. Они, добрые люди (особенно мой отец – такой снисходительный и дружелюбный), позволили мне и побудили – даже научили меня – быть эгоистичным и нетерпимым к чужому мнению, равнодушным ко всем за пределами своего семейного круга, плохо думать о других людях и, по крайней мере, пытаться думать плохо об их достоинствах и умственных способностях по сравнению с моими. Вот каким я был от восьми до двадцати восьми лет; таким бы я оставался, если бы не вы – уважаемая, прекрасная Элизабет! Есть что-то такое, чем я не был бы вам обязан? Вы преподали мне урок – очень тяжелый, но очень полезный. Вы сбили с меня спесь. Делая вам предложение, я совсем не сомневался в том, что оно будет принято. Вы же показали мне, насколько необоснованными были мои претензии на любовь женщины, которая является достойной того, чтобы ее любить.

– И вы не сомневались, что я приму ваше предложение?

– В том-то и дело, что не сомневался. Настолько был тщеславен, представляете? Я думал, что вы хотите моего признания и только и ждете – когда я его сделаю.

– Конечно, манеры мои были не такими, как следует, но уверяю вас – это было неумышленно. Я никогда не собиралась вводить вас в заблуждение, и меня саму часто вводили в заблуждение собственные чувства. Представляю, как ненавидели вы меня в тот вечер!

– Ненавидел?! Может, сначала я действительно разозлился, и вскоре мой гнев начал находить верное направление.

– Мне очень неудобно даже спрашивать вас – что вы подумали обо мне, когда мы встретились в Пемберли. Вы, наверное, рассердились и решили, что я приехала специально?

– Да нет, я просто был удивлен – и все.

– Когда я вас увидела, мое удивление было не меньше вашего. Совесть подсказывала мне, что не я заслуживала такой чрезвычайной вежливости, и поэтому, признаюсь, я не ожидала в этом отношении на нечто большее, чем обычная вежливость.

– В то время, – ответил Дарси, – моя цель состояла в том, чтобы всей учтивостью, на которую я только способен, продемонстрировать вам, что не так уж плох и я сожалею, что было в прошлом. Я надеялся получить ваше прощение и ослабить ваше негативное отношение ко мне, показав, что прислушался к вашим упрекам. Трудно сказать, когда у меня появились и другие желания, но мне кажется, что где-то через полчаса после того, как я вас увидел.

Затем он рассказал, как радовалась Джорджиана их знакомству и как она расстроилась, когда оно внезапно прервалось; это вполне естественно привело к разговору о причине ее поспешного отъезда, и Элизабет вскоре узнала, что решение отправиться вслед за ней из Дербишира на поиски ее сестры он принял сразу же, как только вышел из постоялого двора; его же серьезность и задумчивость при их тогдашнем свидании были вызваны осознанием трудностей, связанных с выполнением такой задачи.

Она вновь выразила свою благодарность, но эта тема была настолько мучительной для обоих, что продолжения не получила.

Так за непринужденной беседой и прошли они незаметно для себя несколько миль, пока, взглянув на свои часы, не заметили, что уже было время возвращаться домой.

«Интересно, а куда делись мистер Бингли и Джейн?» – этот вопрос положил начало обсуждению их дел. Дарси был в восторге от их помолвки, о которой его приятель не замедлил ему рассказать.

– Ну и как – вы удивились? – спросила Элизабет.

– Нисколько. Когда я уезжал, то чувствовал, что это вскоре должно произойти.

– Ага, значит, вы дали ему свое разрешение. Я так и думала.

И хотя мистер Дарси и воскликнул, выражая свое несогласие, все равно Элизабет вскоре убедилась, что примерно так оно и было.

– Вечером накануне моей поездки в Лондон, – сказал он, – я признался ему, что, по моему мнению, мне следовало сделать гораздо раньше. Я рассказал ему обо всем, что случилось, и объяснил, почему мое прежнее вмешательство в его дела было смехотворным и полным тщеславия. Велико было его удивление. Он никогда об этом нисколько не догадывался. Кроме того, я сказал ему, что ошибся (а так оно и было), когда предполагал, что ваша сестра к нему совершенно равнодушна. Поскольку нетрудно было заметить, что его чувства к ней не ослабли, то я не сомневался относительно их счастья.

Элизабет не могла сдержать улыбку, рассказывая о том, как легко удавалось ему направлять поступки своего приятеля.

– Когда вы рассказывали ему, что моя сестра любит, то делали это на основании собственных наблюдений или на основании моего рассказа об этом прошлой весной? – спросила она.

– На основании собственных наблюдений. Я пристально наблюдал за ним во время моих двух последних визитов к вам и убедился в ее чувствах.

– И сразу же поделились уверенностью с вашим приятелем, да?

– Да. Бингли – человек непритворно скромный. Его неуверенность в себе не позволила ему положиться на собственное суждение в таких непростых обстоятельствах, зато его уверенность в правильности моих суждений значительно облегчила дело. Я вынужден был в чем-то признаться, и сказанное мной на некоторое время – и вполне справедливо – разгневало его. Я больше не мог скрывать от него, что ваша сестра была в Лондоне три месяца прошлой зимой и я, зная о ее пребывании, умышленно это от него скрыл. Он разозлился. И гнев его, я убежден, длился не дольше, чем его сомнения по отношению к нему вашей сестры. Он уже успел великодушно меня простить.