Яна Долевская - Горицвет

лесной роман

Тропа шла вдоль глубокого оврага, заросшего травой и колючим кустарником. Когда-то давно, как рассказывают, на самом дне этого оврага, в зарослях, был устроен схрон разбойников, наводивших ужас на всю округу. Они грабили и убивали проезжих купцов, помещиков, не брезговали, впрочем, и более мелким людом, даже нищими. А еще прежде, когда поблизости не было нынешних деревень, говорят, в нем находили пристанище целые волчьи стаи. С тех самых пор, а с каких именно, теперь точно никто не скажет — не то еще смутно памятных прадедовских, не то с еще раньших, тихих и темных, — это гиблое место и прозвали Волчий Лог. От него и по сей день никольские мужики, и особенно, бабы и ребятишки, старались держаться подальше. Уж больно страшные были, перепутанные с еще более жуткими вымыслами, окутывали это «заклятое урочище».

Жекки иногда вспоминала, что семейная легенда приписывала кому-то из ее далеких пращуров — отпрысков большого служилого рода — верховенство над теми самыми разбойниками. Помнила и совсем уж невероятные рассказы о своей прапрабабке-колдунье, будто бы приворожившей лютым зельем ни одного добра молодца. Но наперекор всем этим, впитанным с детства «преданьям темной старины», не придавала им значения. Простонародные предрассудки, рожденные невежеством, трогали ее еще меньше. Она частенько проезжала вдоль Лога и днем, и вечером, а случалось — и ночью, давно привыкнув к тому, что ее разъезды вызывают у крестьян весьма недобрые пересуды.

Мужики сторонились нечистого места. Верили, что зло, засевшее «в глыби, под земной червоточиной», можно как-нибудь нечаянно растревожить. За молодую барыню из Никольского они, понятно, не беспокоились. Печалило мужиков, что через барскую опрометчивость и барские причуды неминуемые беды невзначай перекинутся на все «обчество» или, того хуже — на все, что испокон века наполняло жизнью и смыслом известный им, разведанный мир. На все бескрайние, раскинутые под сизым небом, грубо изрезанные межами, скудные и горькие от пота ржаные поля. На просторные пойменные луга с их душистыми травами, которые так сладко сочились после июньских дождей и так густо темнели от пробегавшего по ним угрюмого ветра. На привычно тихую и прозрачную гладь вечно уклончивой в своих глинистых берегах речки Пестрянки, да еще — на глухие и пряные, как мед, лесные чащобы, что надвигались со всех сторон, точно неприступные живые стены, накрепко, раз и навсегда, замкнув в кольцо плененную, но все еще не до конца смирившуюся землю.

А вот никольская помещица, вообще очень далекая от всякой мистики, упрямо отказывалась замечать какую-либо потустороннюю опасность. Напротив, точно рассчитав, что благодаря тропе, идущей через Волчий Лог, дорогу можно сократить, по крайней мере, на две версты, и будучи весьма практичной, Жекки никогда ей не пренебрегала.

Она благополучно выбралась на правый, более низкий склон оврага, сплошь покрытый мелкими кустиками горицвета, и ее взгляду открылись долгие, по-осеннему пустые, поля. Лишь на самом горизонте их обрамлял тлеющей кромкой желто-багровый лес.

Ясный сентябрь веял сквозь прозрачную даль опустевшей земли, сливаясь с бездонно-белесой далью небес. Разряженный воздух звенел от малейшего колебания. Все звуки в нем обретали обостренную чистоту и пунктирную четкость. Так гулко и четко отзывалась под копытами Алкида земная твердь, пронзительно рвался и гудел, разрываемый бешеной скачкой ветер, когда Жекки неслась верхом напрямик по жнивью. Легкий поток встречного солнца слепил, казался то нестерпимо белым, то огненно-алым, а запах жнивья, опавших листьев, и раннего холода, смешиваясь с запахом конского пота, опьянял как ежевичная настойка старого лесника Поликарпа Матвеича, известная в их краях под названием «поликарповки», крепче которой Жекки никогда ничего не пила.

Она уже нисколько не понукала Алкида, дав ему полную волю. Конь летел, выбрасывая из-под копыт мелкие комья сухой земли. Когда же громоздившийся впереди лес заметно вырос, и каждое дерево стало хорошо различимо, Жекки слегка подтянула поводья, осаживая разгорячившегося любимца. Алкид отозвался послушной рысцой, поняв, что дальше лететь сломя голову не получится. Перед ними выдвинулся молодой редкий ельник. За ним начинался большой Каюшинский лес, и здесь, в широких просветах между темным лапником Жекки легко заметила бегущего трусцой еще одного своего давнего приятеля. «Пришел, хороший мой», — радостно поприветствовала она.

Рядом с человеком его вполне можно было принять за большую дворовую собаку. Высокий, на мощных, крепко поставленных лапах, с прямо опущенным пушистым хвостом, остро торчащими ушами, покрытый светло-серой, кое-где с пепельным оттенком, густой шерстью и резко суженной мордой, имеющей почти всегда одно и то же бесстрастное выражение, он неизменно производил на Жекки впечатление необыкновенного существа, хотя это был всего лишь волк, правда, необычно крупный и обладающий нетипичной для его собратьев окраской.

— Э-эй, Серый! — крикнула она, заметив, как он бежит между елок, не сворачивая в сторону и выдавая тем самым намерение бежать от нее чуть поодаль, но, не выпуская из виду.

Серый прекрасно знал, что слишком резкое сближение не понравилось бы Алкиду. Впрочем, Алкид уже успел на свой лад привыкнуть к необычному знакомцу своей хозяйки. Они встречались друг с другом не раз во время таких прогулок. Жекки тоже давно усвоила, как себя вести, чтобы не испортить встречу не себе, не своим четвероногим приятелям. Она еще сильнее осадила коня, направляя его в лесную чащу, и с удовольствием услышала, как учащенно забилось у нее сердце. «Наверное, я люблю его, — подумалось ей, — так бы и взлохматила его вдоль и поперек, до чего он славный. И как он все понимает, лучше самого умного пса. Алкида надо вести, наставлять, приказывать, а Серый всегда знает сам, что делать. И чего нельзя делать, понимает ничуть не хуже. А когда он смотрит…» Тут Жекки невольно пришло на память, как минувшим летом она случайно встретила Серого в лесу, у Зеленой заводи. И от этого воспоминания ее, как и тогда, слегка зазнобило.

В тот день было очень жарко. И как водится, Жекки спасалась от изнуряющей жары по-своему. После полудня уезжала в лес, и, оставив Алкида неподалеку от просеки, шла к заводи, чтоб искупаться. Как хорошо было, скинув с себя всю одежду, войти в чуть зеленоватую, мягко обволакивающую воду, бухнуться в нее, широко расставив руки, и, весело окунувшись с головой, неспешно поплыть, наслаждаясь каждым своим движением среди блаженной сладостной прохлады. Она с детства хорошо плавала и любила плаванье почти так же, как верховую езду или игру в лаун-теннис. И вообще спорт привлекал ее заметно больше, чем уездные балы или музыкальные вечера, устраиваемые старшей сестрой Лялей — Еленой Павловной Коробейниковой — дамой чересчур «развитой» на взгляд местных обывателей и, в отличие от Жекки, совершенно не понимающей, как молодой интересной женщине может нравиться «замуровывать себя в деревне». Конечно, Жекки была интересная и молодая, и даже, вполне замужняя, но в ее представления о положенном ей образе жизни почему-то не входило очень многое из того, что старшая сестра считала само собой разумеющейся, хотя и скучной, нормой.

Жекки с удовольствием бултыхалась, ныряла, подплывала к берегу под коряги, выпиравшие из скользкой глины, выныривала, зная, что ее здесь никто не потревожит. Накупавшись вдоволь, и как всегда после этого чувствуя приятную расслабленность, она вышла из воды, на ходу отжимая мокрые волосы, как вдруг, застыла на месте. Вздрогнув, она посмотрела направо и увидела Серого. Волк стоял в пяти шагах от нее. Бесстрастное звериное выражение его морды как будто исчезло, став осмысленным. Желто-зеленые глаза расширились. В них читалось нечто пугающее и вместе с тем необъяснимо трогательное. Не то, чтобы она испугалась. Обмерла скорее от неожиданности. Но до того смутилась, что поняла всю силу своего смущения уже после того, как жар отхлынул от ее лица.

«Серый, — сказала она тогда, поспешно, просовывая руки в рукава рубашки, — ты что? Пожалуйста, не смотри так». А потом, вплотную приблизившись к нему, несколько раз осторожно погладила его по голове между ушами. Волк принял этот ласкающий жест, и постояв с минуту, быстро ушел в чащу. Как ни звала его Жекки, в тот день он больше не появился.

После этого случая Серый куда-то пропал. Такое с ним случалось и прежде. Никогда нельзя было сказать наверняка, отправляясь на прогулку, увидит ли она его или нет. Бывало, он исчезал на месяцы. И тогда Жекки неподдельно скучала. Вообще, вся странная история их знакомства и дружбы казалась ей с некоторых пор чем-то вполне заурядным. Незаметно привыкнув к общению со своим «милым хищником», она перестала видеть в нем что-то необычное. Да, и что собственно, странного в привязанности человека к животному, даже дикому? Ведь существуют же в благоустроенных европейских городах зоосады и зверинцы, где люди постоянно общаются с представителями животного мира. И никто не выражает удивления, когда видит циркового дрессировщика, окруженного дюжиной африканских львов. Наоборот, все эти не вполне нормальные, по мнению Жекки, способы заявить о превосходстве человека над остальными животными, вызывают всеобщее сочувствие. А волк… разве он заслуживает меньше права быть понятым, чем какой-нибудь лев или бенгальский тигр, тем более что волки в лесостепной России встречаются гораздо чаще?

Правда, Жекки хватало ума помалкивать о своих лесных похождениях. Друзья и родные навряд ли одобрили бы ее странное знакомство. Для нее же самой приятельство с Серым незаметно становилось все более и более насущным и одновременно — более обыденным. А вот для окружающих, в самом деле, могло стать пресловутой последней каплей.

Жекки и без того была в уезде на дурном счету. Обыватели находили ее женщиной со странностями. И это, само собой, не могло радовать Жекки. Больше того — она толком не понимала, чем собственно, вызвано столь грубое предубеждение. Не понимала, что вопреки нежеланию выделяться на общем унылом фоне ее настойчивое стремление всегда и всюду поступать по-своему невольно превращало ее в белую ворону, тогда как она была попросту чуточку смелее прочих и самую малость равнодушнее к устоявшимся правилам. В конце концов, свыклись же местные чопорные интриганки с ее одинокими стремительными разъездами по полям и лесам. В черной амазонке или одетая по-мужски, верхом на золотисто-гнедом жеребце она проносилась, как вихрь, оставляя позади шлейф томительно-тонких духов, дымку пыли и завистливо-едкий шепоток. Привыкли и к тому, что в виду слабого здоровья супруга и его частых визитов к столичным докторам, Жекки сама занимается всеми хозяйственными делами: ведет счета, ездит по работам, нанимает людей, сама ищет покупателей для своего ячменя и ржи, торгуется с хозяином маслобойни, разбирается с векселями, долгами и процентами. Никому и в голову не приходило, что, начав заниматься всем этим по необходимости, она сделала весьма приятное открытие. Оказалось, самостоятельное ведение хозяйства не только помогает сводить концы с концами, но и доставляет своеобразное удовольствие, наполняя жизнь самыми увлекательными и разнообразными событиями.

Разумеется, замшелые деревенские дуры, прокисшие от беспросветного безделья, не могли и помыслить о каком-то другом счастье, кроме выгодного замужества. В отличие от них, Жекки довольно рано поняла, что не сможет удовлетвориться ограниченным набором предписанных ей женских радостей. Притом, что модные слова «суфражистка», «эмансипатка», «декадентка» и некоторые другие, постоянно звучавшие в ее адрес, были ей не совсем понятны. Сказывалась восьмилетняя каторга Нижеславской гимназии с ее бесконечной зубрежкой, скукой и мрачным невысыпаниями по утрам. Как следствие, позывы к интеллектуальным упражнениям истощились довольно рано. Жекки решила, что это не для нее. Тем более, перед глазами был безрадостный пример старшей сестры, обширная начитанность которой отнюдь не добавляла ей привлекательности в глазах местного общества. Жекки такое положение вещей не устраивало. Ей всегда хотелось слыть обыкновенной, считаться своей, быть, по меньшей мере, как все. Не ее вина, что это ей не совсем удавалось. Но как бы там ни было, а соседи постепенно примирились с демонстративно недамской активностью молодой помещицы. Спорт и переговоры с подрядчиками — это куда ни шло.