Жекки сильнее вдавила кончики пальцев в виски, как бы стараясь приглушить судорожную пульсацию крови под кожей. Пульсация стала еще ощутимее, а мысли наоборот начали куда-то разбегаться. Подспудно их уже вытесняли такие же неумолимые, как бешеный ток крови, тяжелые, разящие прямо наотмашь, чувства. «Если бы я узнала об этом раньше… тогда все пошло бы совсем по-другому. Тогда я удержала бы Аболешева. Он просто не посмел бы оставить меня. Все, что было в нем человеческого, конечно, возмутилось бы, и он не смог бы уйти даже во имя какого-то своего другого, непонятного долга. Или о чем он там толковал? Для него же этот ребенок — бесценный дар, сокровище, он мечтал о нем все эти годы. Я и думать не думала о детях, а он… Он сам обмолвился, что наследник — это исполнение каких-то священных для него обязательств, великое благо и что-то еще в том же роде. Собственно, только ради него он и был готов переступить через наложенное им табу. Ради этого непонятного блага, а не потому, что любил меня… нет, если бы он любил, то никогда-никогда не сделал бы ничего подобного, и уж конечно, не бросил бы меня умирать от безысходности, и не позволил этому ребенку родиться без него. А он, что он сделал? — Ушел…»

Тяжелая, как тошнотворная спазма, ненависть вдруг надвинулась откуда-то из глубины и нежданно сдавила горло. Это была именно ненависть — жестокая, своевольная, вскипающая, как бьющий из-под земли горячий источник. Жекки не думала, что способна испытать что-то такое. Это было чем-то из ряда невозможного, непредставимого, и потому на нее саму подействовало, как внезапный ожог. И как руку от опалившего ее пламени, она мгновенно отдернула себя от охватившего ее страшного ощущения.

— Нет, он не мог притворятся. Я знаю, что он любил меня, всегда любил. «В этом мире я люблю только тебя, Жекии» — выплыло из спасительной пропасти ее памяти. — «Он нарочно хотел, чтобы я возенавидела его, потому что так мне было бы легче оторвать себя от него, проще смириться с разлукой. Так он подводил меня к решению скорее уехать из этих мест, где все напоминало бы о нем и возбуждало одно и то же страдание. Он думал, что его жестокость вызовет во мне точно такую же, и что я поведу себя совершенно так, как он хотел — одним духом разорву все, что меня связало с ним, и уеду отсюда куда глаза глядят. Туда, где у моей муки будет шанс прекратиться.

Возбуждая ненависть, он, конечно, хотел спасти, потому что любил. Потому что ничего другого ему не оставалось. И я чуть-чуть не поддалась на эту уловку. Ничего удивительного. На то он и Аболешев, чтобы видеть меня насквозь и знать, как я могу поступить. Он все правильно рассчитал. Завтра утром я собралась ехать в Инск… да, все готово, вещи уложены, и Павлина, и особенно Поликарп Матвеич, рады радехоньки. И все это хорошо и правильно, кроме одного…»

Жекки вдохнула полной грудью спертый воздух и впервые за последние несколько дней выдохнула его с подобием радостного изумления.

«… кроме того, что Аболешев не знал про ребенка. — Это мысль потрясла и окрылила ее в одно мгновенье. — Конечно, не знал. Иначе не уехал бы и не сказал мне всех тех жестокостей. И значит, если попробовать как-то намекнуть ему… Нет, не намекнуть, а сказать прямо, без всякой утайки. Я скажу, что у меня под сердцем его наследник, то самое сокровище, бесценное для него даже в мечтах, в самой вероятности. И когда я скажу он обрадуется и… По-другому не может быть. И конечно, сразу вернется. Как удивительно славно это звучит — „вернется“, „он вернется“. Нужно только скорее найти его и все-все рассказать. Он, то есть, Серый, должен быть где-то рядом, потому что главное дело из-за которого он ушел еще не кончено — пожар до нас не добрался. Значит, он не мог далеко уйти. И я найду его, найду непременно, сегодня же».

Как всегда от сознания принятого решения ей сразу же стало легче. Жекки допила остатки воды, поставила на столик пустой стакан и неслышно вышла из комнаты. На заднем крыльце было темно и тихо. Она обрадовалась темноте, надежно укрывшей ее от людских взглядов. Обрадовалась пахучему свежему холоду, охватившему ее с головой. Обрадовалась мутно белесой дымке, что закрывала от нее небо. Наверное, она обрадовалась бы сейчас даже снежной пурге, даже лютому холоду, даже ураганному ветру, потому что неутихающая первобытная, но какая-то неопределимая, радость говорила ей только об одном — скоро она вернет Аболешева, скоро Аболешев будет дома. Может быть, даже этой самой ночью, может быть, всего через несколько часов они уже вдвоем поднимуться на это самое крыльцо и уже вдвоем, согревая руки друг друга, будут стоять здесь и смотреть на чернеющее за наплывами белесой мглы сонное небо. Вбирать в себя жгучий холод и чувствовать соединившееся в одном дыхании ни на что не похожее, неповторимое счастье.

XXXVI

Предвкушение этого близкого, уже почти что случившегося, неотвратимого единения, придавало ей столько сил, что Жекки не заметила, как быстро и споро она пробралась через сад, заброшенные уголки парка, вышла на широкую лесную тропу и начала торопливо взбираться по крутому, поросшему соснами откосу. Волчий Лог снова принял ее, легко поглотив знакомые ему шаги, словно сама земля узнавала отлученную от нее частичку. И Жекки легко и спокойно, как будто она шла по гладкой прямой дороге, поднялась на крутую вершину лесного хребта.

Она не замечала, как тяжело дышит, как гудят от напряжения ноги. Ей еще ни разу не приходилось бывать здесь ночью. Но ни страха, ни замешательства у нее не было и в помине. Она словно бы вся состояла сейчас из одного единственного ощущения, могущего избавить ее от того смертельного ужаса, что, казалось бы, навсегда овладел ей. А большего она не хотела. Сейчас ей было довольно того, что вот уже целый час багровые раскаты боли не разрывали ее на части, не затуманивали мутной пеленой ее изможденный от бессоницы мозг. Она вроде бы пришла в себя, она могла просто дышать, могла просто смотреть и видеть не бесконечную немую пустыню без начала и конца, а деревья, кусты, сухую траву. Это было так чудесно снова почувствовать жизнь, снова проникнуться чем-то самым заурядным, обыденным.

Жекки пристальнее, с неутихающим нетерпением, всматривалась в темноту. Здесь, вблизи древних развалин Серый мог появиться в любую минуту. Это его место, его тайное святилище. Здесь все наполнено его присутствием, даже когда его самого нет поблизости. Жекки, оказывается чувствовала это всегда, хотя и не сознавала, как не сознавала еще слишком многого, что стало открываться ей с такой мучительной откровенностью лишь в последние дни. Здесь вероятнее всего можно было застать его, а если и нет, то ее присутствие в этом месте само по себе неизбежно станет известно ему. И заставит выйти на встречу. Серый должен будет откликнуться. Поймет же он, что после всего случившегося, только что-то чрезвычайное заставило ее вновь появится среди этих темных руин, ночью. Он все поймет, Жекки не сомневалась.

Она присела на сухой мшистый выступ, вперив напряженный взгляд в матовую черноту ночи. Но полагалась больше на слух, чем на зрение. Гулкая неохватная тишина огромного черного мира томила и все еще внушала надежду. Но и тьма время от времени уступала промелькам внезапно вспыхивающего лунного света, что пробивался сквозь завеси дымной мги. Тогда в глазах Жекки вспыхивали четкие контуры повисших над ней еловых ветвей, размытые провалы пустот между стволами деревьев и разнородные неровности развалин, нежно, до призрачной синевы, светлевших в лучах белесого дыма. Когда очередной наплыв мрака захватывал видимый предел пространства, взгляд снова погружался в нечто плотное и непроницаемое, а тишина обострялась. Становилось страшно. Потом страх исчезал, точнее страшно становилось только от собственных мыслей, собственных сомнений, которые все отчетливее давали о себе знать.

Времени прошло не мало, а Серого все еще не было. Из темноты не доносилось ни звука, и все по-прежнему застывало в гулкой, почти вселенской беспредельности. Наконец, Жекки поднялась и сделала несколько нерешительных шагов, приблизившись к каменному валуну. Сколько раз он смущал ее, давил тяжестью взгляда, казавшегося совсем живым, а теперь не внушал ничего, кроме странного томительного влечения. Жекки вдруг стала чувствовать в себе непонятный, необъяснимый позыв к чему-то новому, к какому-то неподвластному ей движению. Этот позыв шел изнутри и она не могла распознать его. Пока ей все еще слишком хотелось встретиться с Серым, и напряженность ожидания пока все-таки брала верх над этим непонятным зовом. Но время шло, а Серый не появлялся.

Каменный истукан, охваченный тьмой, манил и будто толкал куда-то. И вдруг Жекки поняла, что волк никогда не придет к ней. Она это ощутила в себе, как данность, как когда-то с такой же внезапностью и неотвратимостью ощутила любовь к нему. Она поняла это и медленно, по-старушечьи, осела на землю. Она уткнулась носом в черную, покрытую мягким мхом землю и застонола. Пальцы сами собой начали сжиматься и разжиматься, вырвая, клочья мха, а сжатые кулаки били по земле, расшибаясь в бессилии. Все ее тело сводило судорогой. Она вся словно бы исходила этой змеино извивающейся, выходящей прочь яростью, ненавистью, тоской. Она ничего не могла с собой поделать. Ей хотелось кричать, неистово биться изо всех сил об обступившую ее темноту. Но вместо крика выходил только слабый, подавленный гулким пространством, стон, а вместо бурных бьющих наотмашь движений ее сотрясала судорожная конвульсия — бессильное порождение последнего тупика.

«Я опять обманулась, я все придумала. И как только я могла придумать такое. Чтобы он чего-то не знал обо мне? Это он-то Аболешев, который угадывал мои мысли еще до того, как я сама отдавала себе в них отчет. Нет, он все знал. Знал про ребенка, и это не удержало его. Ничто его не изменило, он все равно ушел, никакое сокровище ему не было нужно, как не стала нужна я сама. И раз так…»

Жекки уперлась кулаками в податливый мох и приподнявшись на согнутых руках, замерла. Долгий протяжный звук отчетливо проступил из темноты. Он шел издалека, но был слышен так хорошо, как будто раздавался где-то совсем близко. Это был вой, вой, который она сразу узнала. Волк, которого она ждала, заговорил с ней. «Ах так, — злорадно подумала она с новой вспышкой отчаянной ненависти, — выходит вот, на что ты откликнулся? Тебе не понравилось? Так получай же. Да, да, тебе он не нужен. Ты бросил его, ты оставил меня. Так вот знай, что и мне он не нужен, твое исчадье. Я вырву его из себя, я вырву тебя, и не умру. Слышишь, не умру, но уничтожу твое исчадье».

Вой, как ей показалось более сильный и грозный прокатился сквозь темноту, и что-то с болью содрогнулось у нее внутри, но это короткое сотрясение было всего лишь маленькой вспышкой. А терзавшая ее ярость рвалась и металась точно неукротимое пламя. Наконец-то она узнала, чем можно уязвить ненавистного волка. Она наконец поняла, как можно наказать его, как поквитаться за всю ту черную безмерность, за все эти багровые всполохи невыносимой боли, за эти бессильные конвульсии на черной земле, за этот бессильный стон и эту бесильную ненависть, за свою искалеченную, но все еще живую, смертельную любовь. Наконец она узнала, что и он может быть слабым. «Я убью его, убью!» — громко сказала она и обрадавалась, услышав, как снова в окрестный мрак ворвался пронзительный и, как показалось, совсем уже страшный, рвущийся подобно ее ярости, волчий вой. «Убью», — повторила она и снова подавленно уткнулась лицом в землю.

Внутри у нее все ныло, а злорадные вихри метались и клокотали, подобно рассвирипевшему пламени. Она думала, что сейчас снова услышит тот же протяжный и страшный голос Серого, и он опять надорвет ей сердце. И надеялась втайне, что подначенный ее решиомстью, волк вот-вот покажется из черноты чащи. Она обмерла, когда голос волка не отозвался. Глухая необъятная тишина снова надолго заволокла все вокруг.

Ей показалось, что она бредит: за разнородными колебаньями тьмы отчетливо проступила фигура волка. Ей казалось невероятным, что здесь, в этом месте, может появиться какой-то другой зверь, кроме Серого, а этот волк не был Серым. Серого она почувствовала бы кожей, Серого она узнала бы по замирающим ударам сердца, Серого ей даже не надо было бы видеть — достаточно было угадать, осознать его приближение. Поэтому появление вблизи священных руин какого-то неведомого четвероногого существа с ярко горящими желтыми глазами в первую секунду вызвало у Жекки ощущение нереальности. Это ощущение укрепилось оттого, что она не испытала при его приближении ни малейшего страха, а спустя еще несколько секунд поняла, что этот зверь — волчиха.

«Я здесь, — услышала она в себе свой собственный но какой-то изменившийся голос, — Вэя». Жекки привстала с земли и, повинуясь тому странному, непонятному зову, что столько времени звучал в ней, пошла навстречу горящим в темноте желтым огням. Раскаты боли и ненависти куда-то исчезли. Больше не было ни темноты, ни внутренних содраганий, ни черной беспростветности тупика. Осталось только одно гулко звенящее в голове слово — «Здесь». И снова наступило странное облегчение, совсем не то, что соблазнило ее, несколько часов назад, когда думалось о неведении Аболешева, о возможности вернуть его таким простым и наивным способом, как традиционный женский шантаж.