Ждать, оно понятно, занятие хуже не придумаешь, и хотя Сому по его должности было не привыкать к ожиданию, — господа-то они, почитай, редко когда поспевают ко времени, — а все ж таки на сердце у него было почему-то особенно неспокойно. Дело-то шло к вечеру. Осенний сумрак скорый, и по окнам трактира вдруг не с того не с сего поползли тяжелые дождевые капли. Вот уж этого никак нельзя было представить, чтобы, значит дождик. Но главное — обида. Пренебрегли их милость его, Сома, усердием, не поперхнулись. А он-то, дурья башка, старался, изголялся. Да и теперь все одно боязно за них. Дался же им этот проклятый авто.

Трактирные ходики на стене показывали четверть восьмого, когда Сом решил снова проведать Поликарпа Матвеича. Ежели фельдшер позволит, то Сом был бы не против заночевать в той же палатке, подле болящего. Мало ли что, ночь-то долгая, а их милость строго настрого наказали приглядывать за стариком. Беречь и заботиться.

Пока шел от трактира через село, так еще ничего. Окна в избах светятся, большая улица вся как на ладони. Даже ни разу ни в какой ямине не увяз и ни на какой колдобине не споткнулся. А вот как спустился в ложбину, в табор погорельцев, за которым расположились военные, то там свету стало не в пример меньше. Только кой-где горели небольшие костры. Ну и сбился слегка. Место все ж таки незнакомое. Опять же продрог. Зябко, и дождик все так и сеял. Пошел к ближнему костерку справиться о дороге. Тут и услыхал.

Мужик в добротном длинном армяке подбрасывал хворост в огонь. Молодая баба причитала, успокаивая плачущего ребенка: «Тише, тише, ишь горемычный, вот натерпелся-то». Вторая баба, много старше на вид, оправляла платок на голове девчонки, одетой как-то не обычно, не по-деревенски — коротенькое пальто, кожаные ботинки. Девчонка, белесая востроглазая, с предыханием повторяла: «Как есть, не обманываю, как есть…» «Ничто, — отвечала ей баба, — при нас будешь покамест. А там поглядим». «Куда же мне еще, — всхлипывала девчонка, — она вить нас нарочно к вам подбросила, а все потому, что ведьма. И бежать». «Это мы слыхали, — проворчал мужик, обороачиваясь на девчонку, — про никольскую барыню-то, это известно. Ведьма…»

Сом подошел ближе и заинтересованно уставился на мужика с бабами. Он тотчас смекнул кое-что, да и не мог же он позабыть историю об исчезновении Евгении Павловны Аболешевой. Оченно уж много в последнее время наслушался про нее. Опять же, для их милости могло быть полезным.

При появлении какого-то толстого рыжего, вроде как из мастеровых, погорельцы возле костра умолкли, но Сом как умел простодушно пристроился.

— Чего это вы, почтенные, на ночь глядя нечистую силу поминаете? — спросил он, скорчив удивленную физиономию.

— Чего ее поминать, когда она сама тут как тут, — нехотя выговорила баба, отпуская от себя девчонку. — На вот — протянула она ей хлебный ломоть. — Поешь. — Девчонка сразу с жадностью вцепилась в краюху.

— Где ж вы ее видели, нечистую-то силу?

— Да только что туточки была, — сказал мужик, явно обрадованный вниманием рыжего толстяка. — Мимо прошла, да вот энтих вот самых мальцов — мужик кивнул на девчонку, а потом на молодую бабу с ребенком на руках, — прямо у нашего костра и оставила.

— Кто ж она такая будет?

— А есть одна здешняя барыня Аболешева? Не слыхали часом?

— Как не слыхать, слыхал. Барин мой с ими в знакомстве.

— Ну так, стало, знаете.

— Что-то я в толк не возьму… она, это вы ее, барыню, стало быть, так…

— Ведьма как есть, а барин Аболешев — тот самый что ни на есть…

— Тсс, — зашипела на мужика баба постарше, делая испуганное лицо, — акстись Ермилыч, не поминай.

Мужик поспешно перекрестился.

— Святые угодники, силы небесные…

— Так вы ее стало быть, то есть, барыню эту видели здесь?

— Как же, признали. Хотя куда там… Простоволосая, лицо точно мел и глаза… Страх. Глядят и точно не видят.

— Куда же она пошла?

— А вон прямехонько к солдатикам, за палатки.

— Ну спасибо за огонек, почтенные, — заторопился вдруг Сом, — погрелся да и пойду. Мне ведь того… Знакомый там у меня в служивых, в третьей линии.

— Ну, добрый путь…

Чуть отойдя в сторону, Сом припустил что было мочи. Боялся не поспеть. Этакое везенье застать саму Евгению Палну, да пожалуй что удержать ее до прибытия их милости. Их милость за это уж так ему будут благодарны. По гроб жизни не забудут. Уж Сом это наверняка знал. Себя не обманывал.

И поспешал как мог, дышал тяжело, хрипло. Если бы не редкие всполохи разведенных костров пришлось бы совсем туго. Думал увидать где-нибудь впереди уходящую прочь фигуру, одинокую и простоволосую. «Нечто она так и пошла, точно юродивая?» — мелькало в головое, а про себя думалось только одно — как бы догнать, лишь бы успеть. Но никого не догнал. Вглядывался в полумрак, смотрел по сторонам — только кое-где смутно мелькали мундиры солдат, слышались тихие голоса и вроде бы тихая песня. И такая нахлынула вдруг досада… Совсем расстроился и пошел, никуда не глядя. Догадался, куда забрел, только когда красный отсвет костра прошелся по натянутой стене знакомой палатки. Помялся, заглянул внутрь, да так и ахнул.

За брезентовой занавеской перед кроватью, на которой лежал Поликарп Матвеич, прямо на полу на коленях сидела женщина со спутанными темными волосами. Она сидела к Сому спиной, лица не было видно. Но Сом и без того все понял. Узнал и не посмел шевельнуться. Так и застыл с отвернутым брезентовым пологом в руке.

Слабый коптящий свет керосинки стекал на морщинистое, светящееся изнутри, страческое лицо Матвеича, бежал по складкам серого солдатского одеяла. Падал на вздрагивающие худенькие плечи женщины. Ее рука скрывалась в охватившей ее сморщенной пятерне Матвеича. И старик, было видно, ни за что не хотел ее отпускать.

— Простите меня, — вырывалось из груди женщины, — милый Поликарп Матвеич, простите. — Голос ее был совсем слабый, холодный, плечи дрожали. — Я знаю, это из-за меня… Это все я… но я не хотела, вы же знаете, я не могла…

Старик смотрел на нее, говорить не мог, и из глаз шла тоска, ласка, страдание.

— Простите…

Она уронила голову ему на грудь, и Матвеич осторожно, с небывалым трепетом провел ладонью по распущенным коричневым волосам.

— Я должна знать, что вы простите. Мне нужно знать, потому что я ухожу. — Рука старика дернулась и застыла. Женщина подняла голову. — Мне нужно идти, Матвеич, нужно идти прямо сейчас. Я не могу больше ждать ни минутки. Куда? Знаете тот большой камень в урочище? Там меня ждут. Вэя. Знаете, я недавно поняла это — скоро мне станет совсем легко. Так легко, как никогда не было здесь. Она позвала меня, и я согласилась. Не спрашивайте почему, почему все так, а не… я не знаю. Наверное, это просто мой собственный голос. Все просто, и главное, я знаю — так будет лучше. Тем более, что больше уже ничего не будет, да я и не хочу. Только он этого все время боялся. Теперь я знаю наверняка. Он сам бежал от меня, чтобы этого никогда не случилось. Думал спасти. Так что, не вините его, Поликарп Матвеич. Это только я, я одна… я люблю его.

Плечи женщины снова дрогнули, и Сому показалось, что он услышал ее сдавленное рыдание. Морщинистая рука крепче сжала тонкие белые пальцы.

— Не бойтесь, все будет хорошо, — сказала она и приподнялась, но Матвеич с натугой заставил ее опуститься. — Я решилась…

Она замолчала. Неровные тени дрожали по углам, вытягивались и сгущались. Пахло ламповой копотью, и не то горечью недопитого лекарства, не то еще чем-то горьким и пряным.

— Мне пора, — произнесла она спустя минуту и, пригнувшись к лицу старика, поцеловала его во впалую щеку. Матвеич приоткрыл губы, словно пытаясь безмолвным окликом остановить ее.

— Грег? — точно переспросила она. — Нет, нет… Он обязательно вернется. Вы для него как отец, и даже больше, поверьте. И я буду помнить его. Да вот… — ее рука что-то нащупала в складках платья, и Сом увидел, как там промелькнуло что-то тонкое золотистое. — Передайте ему это… он поймет.

Золотистая полоска осталась в руке Матвеича, а женщина, поднявшись и откинув назад тяжелую прядь растрепанных волос, отступила от кровати больного. И тогда только Сома впервые пробрало маятным холодком: такой мертвенно бледной и по-ведьмински прекрасной показалась ему эта женщина.

Матвеич беспомощно разомкнул губы, неловко вскинул ладонь.

— Все хорошо, хорошо, — будто бы успокаивая его каким-то тихим заклятьем, проговорила женщина, медленно пятясь. — Так будет лучше.

Сом успел посторониться, укрывшись в темноте перед тем, как тоненькая фигурка с растрепанными волосами выскользнула из палатки и тотчас же потерялась все в той же глубокой тьме, что была теперь, казалось, повсюду.


LVIII


Бежать за ней — не хватило духу. Сказать по правде, чего-то Сом испужался. И стоял как пень, не сходя с места ни туда, ни сюда. Приворжила она его что ли, или само собой так вышло, а только простоял он не шевелясь, сбитый с толку минут пять, не меньше. У кровати Матвеича ему сделалось еще тоскливей и жалче. Было присел на складном табурете, подоткнул одеяло, но только глянул в глаза старика, так и поник. Глаза-то Матвеича были открыты, но по ним не сказать, что живые. На миг даже страшно сделалось, уж не помер ли Поликарп Матвеич. Но нет, прислушался — вроде дышит, а на вид — так вовсе покойник. Вот что натворила колдовская сила, бедовая девка.

Посидел так и вдруг словно что послышалось, какой-то звук снаружи, от которого сердце сильнее забилось. Известное дело, в ночи всякий шорох живуч и далеко слышен, а уж такой и подавно. Вскочил и вон из лазарета, заспешил между палаток. Крохотные пятна дежурных огней над ними выводили ровную линию. Огромная низкая тьма неба только где-то у самого краешка над лесной кромкой подсвечивалась далеким красным заревом. И дождик, мелкий но частый, сеял точно из сита. И вот из этой зыбкой, нависшей тьмы, неизвестно как, вырвались вдруг два острых сильных луча, и раздался хриплый рокот мотора. Сом со всех ног бросился к ним навстречу.

Когда подбежал, их милость уже выходили из авто. Оставили его перед съездом на большую дорогу, чуть поодоль от деревянного шалаша, где вечно торчал часовой, потому как был там главный вход в батальонный лагерь. Пошептались их милость с караульным, и тот чудное дело — отвел ружье, пропустил, стало быть. А там уж их милость и Сома приметили. Встретились-таки.

Но что-то не то было опять в этой встрече, что-то точно невсамделишное, не похожее на прежнее. И были их милость мрачнее тучи, будто и не рады совсем своему отысканному авто. А в движениях резки, на словах только спокойны и сдержанны, а глаза будто черная слюда: неподвижны и темны, что не взглянешь. Рассказали, что нашли автомобиль быстро акурат на ближнем отвороте в лес. Оказалось, что в машине просто бензин закончился, так они залили из запасной банки, ну и завели его снова. Сом своего толком ничего не успел сообщить, не успел приладиться к этакому новому расположению их милости, как уж они пришли в лазарет. Здоровьем Поликарпа Матвеича их милость, видать, были всурьез обеспокоены, шли прямиком к ним.

Сом сначала даже не решился войти вслед за ними: чуял, что там сейчас что-то такое трудное, тяжкое может случится. Так и вышло. Сначала-то все вроде тихо, спокойно, а потом Сома аж передернуло от голоса их милости. Сунулся он тогда внутрь. Поликарп Матвеичих лежал все с тем же неживым лицом, а их милость держали в руках тот самый золотистый шелковый лоскуток, что Евгенья Пална им оставили, и точно глаз от него отвести не могли. Глядели в упор и молчали.

Услышали шаги Сома, оглянулись. И тут уж Сому волей-неволей пришлось пересказать, что и как, хотя он и мало что понял из тех, сказанных барыней слов. Не в себе ведь они-с, Евгенья-то Пална, были. А их милость только так зыркали слюдяными глазами и требовали, чтобы Сом говорил все-все без утайки. Ну, и Сом, понятно, и про прощение у Поликарпа Матвеича, и про то, что собрались они уходить в какое-то там урочище, к камню. И даже слово чудное и вовсе незнакомое удосужился вспомнить — Вэя. И про то, что обещались они, барыня, помнить их милость. Хотел и еще кое-что добавить, но от этих последних слов в лице их милости разом ни кровинки не стало. Зубы сжали-с так, что еще чуть-чуть и застонали бы, ежели бы Сом не пялился на них с этаким простодушным ужасом. И больше уж не слушали, и не расспрашивали. Стремглав вышли из палатки — Сом бегом за ними.

— Не ходи за мной, — крикнули ему на ходу. Сом не стал слушать. Пыхтел следом до самого авто.

— Я сказал, останься здесь, — повторили их милость, не оглядываясь, а мотор уж рычал, фонари горели.

Сом уперся, ничего не стал возражать. А просто молча забрался на заднее сиденье. До того ему сделалось страшно за их милость, до того невозможным казалось отпустить их одного такого. А их милость перестали упрашивать, махнули рукой. Видать, вовсе не до Сома им было, и всё всё равно стало, кроме одного единственного, последнего, на чем вся жизнь их разом сошлась. Только от того и получилось, что Сом с ними вместе в машине поехал.