— Но он почти всегда на виду. Ему нравится жить открыто. Бывало, мы по полугоду не разлучались. То есть, и жили бок о бок, и виделись чуть не десять раз на дню.

— Однако не было ни одного месяца, когда бы он не уезжал куда-нибудь без вас?

— Как же иначе? В нашем ремесле без этого нельзя. Да и развлекаться, если уж приспичит, он предпочитает в другой компании, нежели моя. Так что же?

Очевидно, возражения и вопросы Гиббона действовали на Охотника раздражающе. Узкие лисьи щели, заменявшие ему глаза, то и дело вспыхивали огнем досады и нетерпения.

— А то, что вы не можете знать, куда он уезжал и что делал, пока вы его не видели. — отчеканил он, сдерживая этот огонь. — Например, самое последнее по времени появление Зверя — большого светло-серого волка — отмечено свидетелями на этой неделе, в понедельник. Значит, весь понедельник вы не должны и не могли видеть Грега. Он не успел бы поменять шкуру раньше полуночи и мог вернуться к вам в обличье человека разве что утром вторника. А теперь вспомните прошлый понедельник, постарайтесь. Это было совсем недавно.

Соломон Иваныч, хотя и был обескуражен таким оборотом разговора, почувствовал, что вот сейчас ему представляется, быть может, единственная возможность собственными силами взять и отодвинуть от себя надвигающуюся вязкую темноту. Он начал сначала лихорадочно, а потом все спокойнее и увереннее перебирать мелькающие в памяти эпизоды, пытаясь привязать каждый к какому-нибудь конкретному дню минувшей недели. «Вчера Грег вел переговоры с Беркутовым. Так, обед в клубе по случаю закрытия ярмарки, потом в ресторане…среда…обыграл с Никишей простофилю из Нижнего, и Грег поздравил… Так, потом вторник, мы встречались с уездным предводителем… тот предлагал участие в известном предприятии, а Грег… конечно, он был с нами, любезничал с предводительшей, а за день перед тем…Стоп…» Если бы Соломон Иванович мог видеть себя со стороны, то понял бы, что без слов выдал себя. В понедельник Грега не было. Соломон Иваныч не видел его весь день. Грег уезжал в уезд на авто, по его словам, осматривать новые приобретения и те участки, которые еще нужно было купить. И уезжал один.

Лицо Гиббона застыло с выражением смертельного испуга. Он не мог произнести ни слова.

— Вот видите, — предупредил его Охотник. — Мои люди опросили двенадцать человек из числа его ближних и дальних знакомых, включая тех, с кем он должен был якобы встретиться во время поездки. И ни один, слышите, ни один не смог подтвердить, что виделся с ним в этот день.

— Но постойте… нет, должны же быть какие-нибудь безошибочные приметы, я не знаю… особенности в поведении, отличавшие бы его от остальных? Ведь я ничего не замечал! — вдруг почти закричал Гиббон. Он почувствовал необходимость бороться с накатывавшим на него животным ужасом, ужасом перед тем, что становилось для него очевиднее с каждой минутой, и как утопающий ухватился за соломинку дополнительных, вовсе уже не нужных ему объяснений.

XXIX

— В человеческом обличье ликантропы могут проявлять себя по-разному, — спокойно сказал Охотник. — Это во многом зависит от психологии личности, которая принимает свойства оборотня. В средневековых трактатах, описывающих разнородные проявления в нашем мире нечистой силы, между прочим, всегда находилось место и для обличения оборотней. Кое-что я почерпнул оттуда. Кое-что, из более поздних сочинений, в том числе, наших доморощенных и вполне толковых. Тот же князь Андрей Ратмиров — живое воплощение злого духа, немало помог мне. А кое-что, представьте себе, я уяснил на практике, пока рыскал по здешним лесам, деревням и опустевшим помещичьим усадьбам. К примеру, князь Андрей был человеком мягким и сентиментальным. Заболев ликантропией, он превратился в довольно добродушного оборотня.

— Вы шутите?

— Нет, я хочу немного успокоить вас, любезный Гиббон.

Сказав это, Охотник опять раскашлялся. Соломон Иваныч смотрел на него с нескрываемым волнением. Он уже понимал, что их разговор близиться к развязке, и с тяжелым неотвязным предчувствием ждал ее, и втайне надеялся, что она все-таки не наступит.

— Вам придется поверить мне на слово, — прохрипел Охотник, едва совладав с кашлем. — Иначе мне пришлось бы пересказать вам весь запутанный ход моих расследований и поделиться всеми перипетиями моих умозаключений. Я думаю с вас довольно того, что я убежден — человеческое воплощение Зверя — это Грег. Он прямой и единственный потомок Мышецкого князя. Он мог бы по праву носить княжеский титул. Один из его предков оставил дневник с описанием своей болезни, четко указав на то, что она передается по наследству. В его образе жизни много возможностей для временного и подчас весьма продолжительного исчезновения из поля зрения знакомых ему людей.

Есть свидетельства, что он очень хорошо, неоправданно хорошо для столичного фата и серьезного коммерсанта, знает Каюшинский лес. Все запротоколированные случаи несостоявшихся сделок по продаже на вырубку лесных участков отмечены появлениями какого-то неизвестного лица в обществе кого-либо из участников сделки — продавца или покупателя — как правило, накануне того дня, когда наступала развязка. Почти всегда в местности, где намечалась рубка деревьев или происходило отравление реки, как в случае с фабрикой Восьмибратова, люди видели огромного светлого волка или слышали по ночам волчий вой. Есть несколько внятных показаний свидетелей. С их слов было составлено описание того человека, который навещал в решающий день нерадивых продавцов или несговорчивых покупателей. Оно довольно близко к портрету Грега. Правда, ни один свидетель не узнал его по фотографическим карточкам. Думаю, и для этого факта существует свое объяснение.

Грег родом из этих мест, хорошо их знает, и вместе с тем, его самого здесь отнюдь не считают за земляка, и он почти ни с кем из местных не поддерживает знакомства. Это помогает ему оставаться в нужный момент неузнанным. Помогает скрываться, когда это необходимо. У меня есть и более веские улики против него. Но, повторяю, сейчас для подробностей нет времени. Если хотите, когда-нибудь при благоприятном повороте событий я расскажу вам о них. А пока…

— Да, да конечно, — поспешил поддержать его Гиббон. На нем не было лица. — Я и не думал сомневаться в вашей осведомленности. Мне только хотелось узнать побольше сведений, чтобы, как говорится, самому лучше подготовиться для нашего дела.

Охотник пристально посмотрел на него, но ничего не ответил. Он вдруг насторожился, посмотрел на малиновую портьеру, за которой была скрыта дверь в смежную комнату, и с минуту прислушивался. Затем встал из-за стола, быстро подошел к портьере и резким движением раздвинул ее. За портьерой открылась незапертая дверь, слегка скрипнувшая на старых петлях. Заглянув за нее, Охотник плотно затворил ее за собой и вернулся на место.

— Показалось, — сказал он. — Велел же этим болванам проверить, чтоб никого не было в соседних кабинетах. А тут как будто шорох и что-то вроде скрипа половиц, знаете, этак, когда человек на одном месте переступает с ноги на ногу. Вы не слышали?

— Нет, — сказал Гиббон вполне уверенно. — Это, наверное, дверь приоткрылась и скрипнула.

— Да, наверное, — согласился Охотник. — Нервы вконец распустились, днем грежу наяву, а по ночам снится всякая чушь. Он тихонько покашлял, снова встав со своего места и медленно пройдясь по комнате. Возле только что запертой им двери он остановился и неслышно постоял около нее какое-то время.

— Да всякая чепуха, — громко повторил он, возвращаясь к столу. — Зверя нужно остановить, и вы…

— Если вы скажете, что я должен следить за ним, — в порыве отчаянья воскликнул Гиббон, — или препятствовать его поездкам, то, поверьте, это… это очень опасно.

— Да, если вы станете ему мешать, он убьет вас, — хладнокровно заметил Охотник. — На ваше счастье такой необходимости больше нет. Мои многолетние труды не прошли даром. Одиннадцать лет — не шутка. Так что готов вас обрадовать. Я знаю верный способ уничтожить ликантропа, кто бы им ни был. Раз и навсегда. — Охотник снова вытащил из внутреннего кармана маленькую книжечку в сафьяновом переплете. — Вот и мой излюбленный автор, князь Андрей Ратмиров, в своем замечательном сочинении оставил несколько туманные, но оттого не менее ценные, указания на этот способ. Вот послушайте:

«…однако раз в году, всякое второе полнолуние осени меня не защитят никакие снадобья. Будучи предупрежден о том, я заранее готовлюсь к сему испытанию. В упомянутую ночь преображение в волка свершается всегда, вопреки воле моего человеческого существа, вопреки воздействию благодетельных внешних сил, наперекор старинным заклятьям, имеющим надо мной власть в другое время. В эту ночь обращение столь же неотвратимо, сколь и опасно. Я уже представляю себе эту грядущую ночь.

Луна…даже, скрытая за непроницаемыми тучами, позовет меня. Я забуду все: чем был, что делал, как жил. Меня поведет гибельная и сладкая мгла. Отданный ее власти, как будто брошенный в стремнину бурной реки, я потеку вслед за ней туда, где хранится исток моей неодолимой боли и моей бесконечной радости. Я должен буду вновь увидеть это место, почувствовать идущую от него грозную силу, дабы наполниться ей. Моя земля, самое бесценное мое достояние, снова позволит упиться ее влажным дыханием, вобрать ее жалящий трепет. Как я хочу этого, и как невыразимо страшусь. Ежели бы я мог передать на словах, пожирающее меня смятение, ежели бы кто-то другой мог разделить чувство моей обреченности и понять, что стало мне так же внятно, как биение остывающего человеческого сердца: полюбив, мы умираем…

В ночь полной луны я обрету неизмеримое могущество и узнаю страх беззащитности. Обернувшись волком, я не буду им, мое человеческое сознание не покинет меня, и если я не вернусь к заветному камню, то останусь в обличье неразумного зверя навек».

— Понимаете? — спросил Охотник, закончив читать.

— Он обязательно превратиться в эту ночь, — попробовал угадать Гиббон, — и этим можно воспользоваться.

— Самое замечательное, любезный Гиббон, состоит не в том, что ликантроп должен этой ночью обязательно обратиться в волка, а то, что он обязан прийти для этого в определенное место, и к тому же месту вернуться, чтобы стать человеком. Там, и только там он делается совершенно беспомощным, потому что это место своего рода его храм. Он поклоняется ему только один раз в году. И этот-то храм мы с вами должны разрушить.

— Вы узнали, где это место?

— Я искал его без малого шесть лет. Я грезил о нем наподобие глупо влюбленного мальчишки. Я представлял себе его во всех подробностях, еще не зная, что оно. Я искал. Если б вы знали, как страстно, исступленно я искал его. Это место стало для меня средоточием скорби и блаженства, то есть тем же, чем оно было для Зверя. Занятно, правда? Но теперь, когда я нашел его, Зверь у меня в руках. У нас с вами, дорогой Гиббон.

Охотник внезапно замолк, встал и прислушался.

— Вы опять ничего не слышали? — спросил он Гиббона и внимательно всмотрелся в его лицо.

— Нет, — опешил тот.

Охотник тихо прошелся по кабинету, задержавшись возле запертой двери, прикрытой портьерой, и, почувствовав приближение нового приступа кашля, стремительно отошел в дальний, слабо освещенный угол. Он кашлял долго, с надрывом, не в силах остановиться. Когда он вернулся к столу, Гиббон увидел в правом углу его рта свежую каплю крови. Скомканный платок, сжатый в руке Охотника, был темен.

— Мне пора, — сказал он хриплым голосом. — Идемте, договорим по дороге.

Соломон Иваныч послушно взялся за шляпу. Он уже понимал, что ни отвертеться, ни спастись ему не удастся. Ему хотелось только одного — чтобы сегодняшний вечер, перешедший в ночь, поскорее закончился.

XXX

От реки веяло холодом, а воздух, пропитанный свежестью, казался по-прежнему теплым и нежным, как будто вслед за сентябрем внезапно наступил сочно-зеленый июнь. На западе ночная тьма разлилась кругом, объединив в непроницаемое марево небо, речной простор и далекую кромку берега. На востоке, и выше, в разверзнутой бездне севера словно бы проступали неясные световые блики — предвестники грядущего утра. Все кругом по-прежнему было словно опутано легчайшей полупрозрачной пеленой не то тумана, поднимающегося от земли, не то сизой мглы, льющейся с неба. Тусклые всполохи звезд не проникали сквозь этот легкий покров. Луна, едва народившись, оставалась невидимой. И если бы не многочисленные огни веселых заведений, разбросанных по всей Вилке, темнота этой ночи казалась бы беспредельной.

Прежний маслянистый свет из окон трактира плескался в черной воде. Одинокий фонарь, подвешенный на высокой мачте, выхватывал почерневшие растрескавшиеся доски моста, брошенные на них окурки, раздавленную спичечную коробку, полукруг слегка покосившихся деревянных перил. Длинные гулкие промежутки тишины лишь изредка прерывались тихими всплесками волн, короткими взрывами смеха или звуками протяжной мелодии, долетающими из смутного далека.