— Мы даже хотели объединить эти две даты, перенеся концерт на ваш день, однако его организатор, к сожалению, восьмого числа будет в отъезде, поэтому мы решили приурочить его к рождению Джанкарло.

— Концерт? — переспросила Эртемиза.

— Небольшая опера, можно сказать. Как мне сообщили, проба пера одного ареттинского композитора, желающего оставаться неизвестным и поручившего воплотить замысел своему добропорядочному знакомому, тоже музыканту. Впрочем, насколько мне известно, вы тоже его знаете — это маэстро Шеффре. Мы уже слышали некоторые фрагменты сего опуса, и, хочется заметить, они произвели на нас весьма благоприятное впечатление.

Покончив с любезностями, Кристина Лотарингская направилась к выходу, а маркиза, приотстав от всех, шепнула Эртемизе на ухо:

— Этот Шеффре странный человек: видела бы ты его, когда ее светлость заговорила с ним о восьмом июля. Ему как будто пятки прижгли! А потом на ходу придумал отговорку об отъезде в Ареццо, но уж я-то знаю все эти уловки…

Эртемиза пожала плечами:

— Он и в прошлом году уезжал куда-то в этот день, что в том такого?

— Ах, так у него традиция. Что ж, в этом случае после праздника ему достанет новостей, чтобы поделиться с таинственным ареттинским композитором! Послушай, дорогая, а ты так и не придумала ответ для Хавьера? Если хочешь, я могу передать и на словах — все останется между нами.

— Нет, Ассанта, ответа не будет.

— Послушай, милочка, но ведь никто не настаивает на обременительных отношениях, я советовала бы тебе смотреть на эти вещи проще, а уж о сохранении твоей репутации, будь спокойна, я позабочусь.

— Дело не в этом.

— Гм… Он тебе не понравился!

— Он мне чужой.

— Раймондо тоже когда-то казался мне чужим, и, если ты помнишь, я даже пряталась от него в монастыре. Но, смею надеяться, ты уже не та шестнадцатилетняя дурочка, какой была тогда я? Взгляни только, как он смотрит на тебя! От одного только такого взгляда можно понести! — хохотнула Ассанта, оставаясь верной себе в своих малоприличных шуточках. — Не отказывайся от того, что само идет в руки! Этот кабальеро готов ради тебя хоть каждый месяц приезжать сюда из своей богом и людьми забытой Тортосы! Да что там приезжать — он был намерен вызвать на дуэль твоего супруга, и, поверь, мне было очень трудно уговорить его отступиться. Дай же ему шанс, дорогая.

Они остановились в дверях. Эртемиза поцеловала ее в щеку:

— Спасибо тебе за заботу, Ассанта. Думаю, мне нужно работать, чтобы поспеть к сроку и не краснеть в Палаццо четвертого июля.

Глава одиннадцатая Композитор из Ареццо

В кабинете начальника стоял обычный полумрак, и только маленький пятачок возле окна, где находился рабочий стол сера Кваттрочи, был освещен лучами июльского солнца весь день. Сам начальник сидел, барабаня пальцами по толстой папке, а вошедшие Селестино и да Виенна застыли перед ним в ожидании.

— Ну так вот, — глядя в окна башни напротив, заговорил Кваттрочи в своей обычной манере — словно это была уже середина беседы, — только что получили мы отчет коллег из Сиены, и вы не поверите…

Он достал бумаги и подтолкнул их по столу в сторону подчиненных. Стоя ближе к нему, Селестино взял листок.

— Снова наш Биажио[31]? — спросил Никколо.

Селестино зачитал вслух отчет сиенских полицейских, и в самом деле пестривший приметами modus operandi уже хорошо известного в Тоскане серийного убийцы: жертвой снова был мужчина среднего возраста, не из бедных и далеко не из самых благочестивых, поскольку год назад привлекался к суду за принуждение к любовной связи несовершеннолетней девочки-сироты и сумел выкрутиться — по документу значилось, что представленных доказательств было недостаточно, а что скрывалось под этой формулировкой, да Виенна мог лишь гадать, однако судьи вынесли оправдательный вердикт. Убитый не был сиенцем, он приехал на скачки из Сан-Джиминьяно и остался в городе еще на неделю, закутив с приятелями. Обезглавленный труп нашли ночью с восьмого на девятое июля на юго-западной окраине города, в контраде Кьоччола, под каменной улиткой, а голова лежала рядом…

— «…в мешке из-под фасоли», — завершил чтение пристав и поднял глаза. — Всё то же самое!

— Всё да не всё! — возразил сер Кваттрочи, протягивая да Виенне вторую бумагу из своей папки.

На этот раз Биажио снова оставил свидетеля. Вернее, не оставил — не заметил. Мальчишка-торговец увидел дерущихся мужчин, но побоялся выдать себя криком и остался на месте, но зато рассмотрел все своими глазами при свете луны. Тот, что был выше, в шляпе, надвинутой на глаза, старомодном — очень длинном — плаще и с подвешенным в заплечных ножнах двуручным мечом, сбил своего противника с ног сокрушительным ударом кулака. Влепившись в стену, второй попытался закричать, и тогда Шепчущий сделал быстрое движение рукою возле его горла, после чего тот мог лишь хрипеть и хватать воздух ртом. Сам преступник тем временем, бормоча какую-то молитву — мальчишка различил несколько знакомых слов из Писания, — извлек из-за спины свой меч, повалил жертву навзничь и одним ударом обезглавил ее. Сталь громко лязгнула о булыжник, пройдя плоть насквозь. Затем убийца ухватил мертвую голову за волосы, пихнул ее в мешок, сам мешок бросил на труп, вытер клинок об одежду мертвеца и бесшумно растворился в темноте узких средневековых улочек.

— И даже не стал обчищать его карманы и срезать кошелек? — удивился Селестино.

— Нет, здесь указано, что все деньги остались при убитом.

— Тогда, быть может, это плагиат? Кто-то, кому тоже не дают покоя лавры Буллы и Матерна[32], подделывается под Биажио?

Да Виенна пожал плечами. Эта история уже раздражала, как мозоль в сапоге. В деле Густаво Ферруссио не прояснилось ничего: все посетители трактира Пьяччо, кого удалось разыскать из игравших в ту ночь, твердили приблизительно одно и то же — Ферруссио ушел облегчиться и с тех пор не возвращался, спустя некоторое время домой отправился художник Стиаттези, а чуть погодя — учитель музыки; больше никого из них за столом не видели. На следующий день после похорон двойняшек да Виенне удалось переговорить с Пьерантонио, и тот уверенно отрицал присутствие во время схватки в подворотне какого-либо таинственного спасителя с мечом: «Да не было там никого! Это мы с этим, как его?... с этим щеголем-музыкантом их всех пугнули! Вот они и разбежались кто куда! Они же не знали, что ни с кем из рода Стиаттези, когда мы злимся, лучше не связываться!»

— Так значит это у вас, синьор, был меч, которым вы уложили двоих разбойников?

— Какой меч? Нет, не было у меня никакого меча. У меня — кинжал! Меня голыми руками не возьмешь, вот что я скажу вам, синьор пристав!

— Но откуда тогда взялись в той подворотне два трупа?

— Какие два трупа?

Никколо ушел из дома у набережной, ощущая, что в результате этой беседы мозги его изрядно пострадали, и горя желанием или срочно выпить чего-нибудь горячительного, или крепко кого-нибудь поколотить. «Синьора Чентилеццки ангел, просто ангел терпения!» — поделился он тогда с коллегами по возвращении в Барджелло.

Выходило следующее: либо пьяный художник просто не заметил появления Шепчущего и благополучно все проспал, либо трезвый кантор для чего-то выдумал эту сцену. Поймать уцелевших горе-грабителей так и не удалось — пойди найди их теперь в громадном городе! А ведь только они могли бы сказать наверняка, был ли некто третий, расправившийся с их подельниками. Теперь же, в довершение ко всему, во время поездки с семьей в Рим исчез и Пьерантонио Стиаттези, просто сгинул, как не бывало.

Отпустив пристава Селестино, Кваттрочи указал да Виенне на стул, а когда тот уселся, скрестил руки на груди:

— Скажите, да Виенна, а что вы вообще знаете об этом вашем приятеле?

Никколо так задумался о рассказе сиенского мальчишки, что даже не сразу понял, о каком приятеле идет речь, тем более из-за привычки начальника говорить с середины, к которой не мог приспособиться и по сей день. Кваттрочи уточнил, что подразумевает, конечно же, учителя музыки, Шеффре.

— Откуда он, кто он?

Эти вопросы были весьма странны, поэтому пристав не сразу понял, к чему он клонит.

— Он… насколько мне известно, венецианец, холост, а сюда приехал около тринадцати лет назад и стал работать сначала в Приюте Невинных, а впоследствии давать и частные уроки вокала… Судя по манере держаться, из дворянского сословья, к тому же превосходно образован…

Он хотел добавить о почти болезненной наклонности кантора оказывать поддержку едва ли не всем и каждому, кто в том нуждался, но вовремя смолк: начальник мог отнестись с подозрением к человеку, которого счел бы «чересчур добреньким», это слишком не вязалось с картиной его мира и с теми подробностями изнанки социума, с коими приходилось сталкиваться по долгу службы ежедневно.

— Любопытно. Да, любопытно. Тем более любопытно, что в его жилах явственно присутствует кровь бриттов, да и само по себе имя… А он никогда не рассказывал вам, ради чего покинул свою распрекрасную Венецию и прибыл в наши мрачные края?

Кваттрочи никогда не скрывал, что недолюбливает венецианцев с их независимым нравом, любовью к роскоши и веселью, а уж об иностранцах с островов за Ла-Маншем тем более не шло и речи.

— Нет, и я не выспрашивал. Мне кажется, эта тема угнетает его.

— Это говорит полицейский пристав!

— Но к нему я никогда не подходил с позиций полицейского. Более того — могу поручиться за честность этого человека. В точности как все флорентийцы, когда-либо имевшие удовольствие с ним пообщаться.

Начальник долго, испытующе смотрел на него, а потом помахал рукой, отправляя восвояси. Очень озабоченный содержанием этого разговора, да Виенна покинул кабинет. По должности ни Селестино, ни да Виенне, ни другим приставам Барджелло не вменялось в прямую обязанность непосредственно расследовать преступления, совершаемые на подотчетных им территориях, и чаще всего они только контролировали, как приводятся в исполнение указы, принятые выше, и не более того. Однако бывали случаи, когда Кваттрочи считал нужным осведомлять всех своих подчиненных о тонкостях того или иного дела, исходя из предпосылки, что одна голова хорошо, а несколько — лучше. «Само собой, когда это не головы в мешках из-под фасоли», — любил он острить последнее время, если пребывал в благостном расположении духа.

Пожалуй, когда Шеффре вернется из своего Ареццо, да Виенне нужно будет задать ему пару вопросов…


За неделю до этих событий в Палаццо Медичи сыграли концерт, повелением герцогини Кристины приуроченный к шестилетию одного из наследников Козимо II.

Непременно приглашенные на премьеру Джованни Синьорини с женой Франческой Каччини были заинтригованы той таинственностью, которой была обставлена подготовка этой небольшой оперы, поскольку даже они, музыканты, да еще и столь близкие ко двору Медичи, не слышали об этом ничего вплоть до последних чисел июня. Узнать удалось лишь о составе — во всех ролях спектакля будут заняты юные хористы, воспитанники Приюта Невинных. И еще: несмотря на некоторую камерность будущего представления, зрителями его станут весьма выдающиеся персоны города. Более же всего Франческу поразило, что авторство оперы не указывалось по желанию самого композитора — ареттинского знакомого кантора Шеффре, который, выступая от его имени, перед самым началом попросил прощения у зрителей за эту анонимность и за скромность декораций. По большому счету, это был подарок к детскому торжеству от детей Приюта, а герцоги Медичи обожали подобные постановки, видя в них своего рода «аванс» для общества той Тосканы, какой ей надлежит сделаться лет через десять-пятнадцать руками, умами и голосами нынешних отроков. Однако Франческа, также немало работавшая с юными певцами, прекрасно знала, как сложно создавать спектакли именно для детей — это нужно было и самому обладать изрядной долей ребячества, помня себя в возрасте учеников.

С декорациями выкрутились просто и изящно: кулисы были просто задрапированы разноцветными тканями, которые легко менялись в зависимости от сцены пьесы. Это привело герцогиню Марию Магдалену в полный восторг и вызвало снисходительную, но в то же время одобряющую улыбку герцогини-матери.

Воспитанник синьоры Мариано, Дженнаро, по свидетельству костюмера, увидев хитон, который ему предстояло надеть в роли Медузы, наотрез отказался даже от примерки. Тонкая белая ткань скреплялась на одном плече, оставляя полностью обнаженным второе и полгруди в придачу. Другие мальчишки, похожие в этих одеждах на амурчиков, хихикали друг над другом и устраивали невообразимый гвалт, но после нескольких репетиций привыкли к своим хламидам настолько, что перестали их замечать. Когда кантору Шеффре рассказали о капризах ученика, тот слегка удивился, но велел оставить Дженнаро в покое с этим хитоном и выдумать что-нибудь взамен, после чего Горгону обрядили в кроваво-красную тогу с золотым позументом, скрывшую фигуру мальчика от горла до самых пят. При первом же его выходе на сцену зрители затаили дыхание, поскольку пред их взором предстал не ряженый исполнитель оперной арии, но истинная мифическая дщерь морского старца с буйными черными кудрями, разметавшимися по плечам, и мятежным взором кристально-синих очей.