— Ну и кто тебе мешает?

— Нэнси.

— Я так и думал.

— Она не хочет иметь детей.

— Мы все об этом догадывались, — признался Майк. — Она не хочет бросать работу?

— Не в этом дело, — сказал Эрик. — Я думаю, она просто сходит с ума при мысли, что испортит фигуру. Это всегда было для нее очень важно.

— А ты разговаривал с ней? Говорил, что хочешь иметь детей?

— Да, последние шесть лет. Я все надеялся, что однажды она скажет «да», но этого не случилось. Теперь я уже знаю точно и потому ставлю точку в нашей борьбе.

Они опять замолчали. В зарослях сумаха обосновалась шумная стайка воробьев.

— О черт, есть и еще одна проблема. Нэнси ненавидит Рыбачью бухту. Ей лучше в командировках, чем дома.

— Не придумывай.

— Я не придумываю. Она не хотела переезжать сюда.

— Возможно, но это не значит, что она вообще не хочет возвращаться домой.

— Раньше Нэнси часто говорила, как ей тяжело уезжать по понедельникам, однако я давно уже этого не слышал.

Эрик наблюдал за воробьями. Они тихо чирикали и клевали землю возле сумаха. Пока Эрик рос, его всегда окружали птицы — и на земле, и на воде. После свадьбы Нэнси подарила ему на Рождество великолепный альбом с фотографиями птиц и надписала: «Потому что ты их потерял». Перед отъездом из Чикаго она запихнула этот альбом в связку с другими книгами и кому-то отдала, даже не спросив у Эрика разрешения. И теперь, холодным осенним днем, глядя на воробьев, Эрик грустил не о потере альбома, а о потере доверия.

— Ты понимаешь, что произошло? — спросил он Майка.

— Что?

Эрик повернулся и взглянул на брата.

— Мы перестали уступать друг другу. — После затянувшегося молчания Эрик продолжил: — Мне кажется, все случилось, как только мы решили переехать сюда. Она категорически возражала, а я не хотел ничего слушать. Мне нужна была семья, Нэнси — карьера, и между нами началась «холодная война». Внешне все выглядело замечательно, но в глубине души появилась какая-то неудовлетворенность.

Воробьи улетели. Вдалеке переругивались вороны, но на поляне стояла тишина, а небо было такого серо-стального цвета, будто отражало мрачное настроение Эрика.

— Слушай, Майк, — произнес он, — тебе не приходило в голову, что люди, у которых нет детей, со временем становятся эгоистами?

— Ты слишком обобщаешь.

— А я считаю, что так и есть. Когда рождается ребенок, человек начинает думать в первую очередь о нем. Даже если ты безумно устал, ты поднимаешься, когда малыша тошнит, или он плачет, или ему что-то нужно... Черт, я не знаю, как выразить словами то, что я думаю.

Эрик поднял кусок коры и принялся ногтем отковыривать от него кусочки.

— Помнишь, как было у матери с отцом? В конце дня, после работы в офисе, после стирки в той старой стиральной машине, после того, как она успевала в перерывах между обслуживанием клиентов повесить белье на веревку, накормить детей, рассудить их споры — после всего этого она помогала отцу мыть сарай, где чистили рыбу. Помнишь, они там все время смеялись? Я лежал в кровати и спрашивал себя, что можно найти смешного в сарае для чистки рыбы в половине одиннадцатого ночи? Пели сверчки, вода плескалась о лодки, а я лежал, слушал этот смех и понимал только, что родителям, наверное, хорошо. А однажды — я помню это так отчетливо, будто все произошло вчера, поздно ночью я зашел на кухню и, знаешь, что увидел?

— Что?

— Отец мыл нашей Ма ноги.

Братья обменялись долгими взглядами, и Эрик продолжил:

— Ма сидела на стуле, а отец стоял перед ней на коленях. Она откинула голову и закрыла глаза, отец как раз держал ее намыленную ногу над тазиком и очень осторожно тер руками. — Эрик опять замолчал. — Я никогда не забуду этого. Ее шершавые ноги, которые так часто болели, и то, как отец их мыл.

Их захлестнули воспоминания. Через некоторое время Эрик спокойно произнес:

— Я бы хотел, чтобы у меня была такая семья. А у меня ее нет.

Майк поставил локти на колени.

— Может быть, ты слишком много хочешь?

— Возможно.

— Все семьи живут по-разному.

— У нас вообще нет семьи с тех пор, как я заставил Нэнси переехать в Рыбачью бухту. Только теперь я понял, с чего начались наши беды.

— И что ты собираешься делать?

— Не знаю.

— Откажешься от рыбной ловли?

— Нет, я слишком люблю свое дело.

— А она не бросит работу?

Эрик безутешно покачал головой. Майк поднял с земли две ветки и начал ломать их.

— Тебе кажется, что...

— Да. — Эрик взглянул на брата. — Мне страшно, очень страшно говорить об этом. — Он грустно усмехнулся. — Когда начинаешь понимать, что твой брак потерпел крах...

— Ты ее любишь?

— Наверное. У нее по-прежнему много достоинств, из-за которых я на ней женился. Она красива, умна, энергична. Она кое-чего добилась в «Орлэйне».

— Так ты любишь ее?

— Не знаю.

— А в постели у вас все нормально?

Эрик тихо выругался, поставил локти на колени и тряхнул головой.

— Черт, я не знаю!

— Как это не знаешь? У нее кто-то есть?

— Нет, не думаю.

— А у тебя?

— Нет.

— Тогда в чем дело?

— Все в том же. Когда мы собираемся заняться любовью... — Эрик с трудом подбирал слова.

Майк ждал.

— Когда мы собираемся заняться любовью, у нас все нормально, но лишь до того момента, пока она не выбирается из постели, чтобы нанести эту проклятую противозачаточную пену. После этого у меня появляется такое ощущение, будто... — Эрик стиснул зубы. — Будто консервной банкой пытаешься проломить стену. И когда она возвращается обратно, мне уже ничего не хочется.

Майк вздохнул, подумал и посоветовал:

— Вам нужно проконсультироваться с кем-то — с врачом или специалистом по вопросам семьи и брака.

— Когда? Пять дней в неделю ее не бывает дома. Кроме того, она не знает, как я стал относиться к сексуальной стороне нашей жизни.

— А ты не думаешь, что должен сказать ей?

— Это ее убьет.

— Это убивает тебя.

— Да, — подавленно согласился Эрик, уставившись сквозь голые ветви деревьев на тусклое серебро неба.

Он долго сидел, ссутулившись, словно пастух перед костром. Наконец вздохнул, вытянул ноги и стал разглядывать свои голубые джинсы.

— Дело в том, что время уходит. У тебя детей даже больше, чем ты хотел бы иметь, а у меня ни одного.

— Да, дело в этом.

— Ма еще не знает? — Эрик посмотрел на Майка.

— О беременности Барб? Нет. Могу представить, что она скажет.

— По поводу того, что у нас никого нет, она никогда ничего не говорила. Правда, она постоянно твердит, что Нэнси слишком много времени проводит в разъездах, но мне кажется, она имеет в виду именно это.

— Ну, у нее свои представления, и после того как Ма сама столько лет провела рядом с отцом, она считает, что именно так и должно быть.

Братья ненадолго задумались, вспоминая, как жили раньше, и размышляя о том, как живут теперь. И тут Эрик сказал:

— Знаешь что, Майк?

— Что?

— Иногда я думаю, что Ма права.

Прошло три дня. В субботу вечером, поужинав, Нэнси откинулась на спинку стула, вертя в руках бокал шабли и доедая ягоды зеленого винограда. Обстановка была интимной. Снаружи ветер перебирал гальку и раскачивал кедры, которые скрипели под струями проливного дождя, а в комнате горели свечи, их пламя отражалось на поверхности стола из тикового дерева и причудливо преображалось в переплетении льняного кружева салфеток.

Нэнси оценивающе посмотрела на своего мужа. Перед ужином он принял душ, не причесавшись, сел за стол, и, взлохмаченный, выглядел очень привлекательно. На нем были джинсы и новый свитер, который она купила ему в магазине «Неймэн-Маркус», — авторская модель, свободный верх с отложным воротником и огромными рукавами реглан. Эрик сидел, приподняв одно плечо, и пил кофе по-ирландски.

Ее муж был настолько красив, насколько может быть красивым мужчина, а Нэнси видела много красивых мужчин. По роду своей работы она сталкивалась с ними в лучших магазинах, в каждом городе, одетых, словно на страницах модного журнала. Они так благоухали, что их вполне можно было держать в шкафу с женским бельем — для ароматизации. Короткие стрижки, шерстяные шарфы поверх пиджаков и узконосые ботинки из тонкой кожи. Некоторые из этих мужчин были гомосексуалистами, но многие — гетеросексуалистами и не скрывали этого.

Нэнси научилась давать им отпор, а если в определенных ситуациях отвечала взаимностью, то их отношения длились не дольше одной ночи; никто из них не мог сравниться с Эриком. У них были не такие большие тела, слишком мягкие руки, слишком белая кожа. И главное, ни с кем из них она не могла добиться такой сексуальной гармонии, какой добивались они с Эриком на протяжении восемнадцати лет.

Нэнси сидела по другую сторону стола и изучающе смотрела на своего мужа, такого сильного и красивого. Сейчас он не пытался испортить то настроение, которое Нэнси тщательно создавала при помощи свечей, льняных салфеток и вина. Но она создавала это настроение с определенной целью, и пришло время проверить его эффективность.

Нэнси положила ногу в нейлоновом чулке на стул Эрика.

— Любимый! — нежно произнесла она и погладила ступней его колено.

— Да?

— Почему бы тебе не продать лодку?

Он невозмутимо посмотрел на нее, наклонился, допил кофе и, не произнеся ни слова, начал разглядывать переплетение теней на стене.

— Ну пожалуйста, милый! — Нэнси подалась вперед. — Сейчас можно поместить объявление, к весне ты ее продашь, и мы вернемся в Чикаго. Или поедем в какой-нибудь другой большой город. Какой тебе нравится? Может, Миннеаполис? Прекрасный город, кругом озера, и к тому же это Мекка искусств. Ты ведь любишь Миннеаполис. Эрик, пожалуйста, давай подумаем.

Он старался не смотреть ей в глаза, но Нэнси заметила, как челюсти его судорожно сжались. Наконец Эрик взглянул ей в лицо и произнес, тщательно подбирая каждое слово:

— Ответь мне на один вопрос. Что тебе нужно от нашего брака?

Нэнси перестала гладить ступней его колено. Такого поворота в разговоре она не ожидала.

— Что мне нужно?

— Да, что тебе нужно? Кроме меня и... и секса со мной по субботам и воскресеньям, когда у тебя нет месячных. Что тебе нужно, Нэнси? Тебе не нужны ни этот дом, ни этот город, ты не хочешь, чтобы я был рыбаком. По тому, как ты себя ведешь, совершенно ясно, что тебе вообще не нужна семья. Итак, что тебе нужно?

Вместо того чтобы ответить, Нэнси резко потребовала:

— Когда это кончится?

— Кончится что?

— Ты знаешь, что я имею в виду, Эрик. Игра в Старика и Море. Когда мы уезжали из Чикаго, я думала, ты со своим братцем пару лет поиграешь в рыбаков, а потом мы вернемся обратно и сможем больше времени проводить вместе.

— Когда мы уезжали из Чикаго, я рассчитывал, что ты бросишь работу в «Орлэйне», останешься здесь и мы заведем детей.

— Я много зарабатываю. И я люблю свою работу.

— Я тоже люблю свою.

— Кажется, ты забыл, что получил довольно приличное образование. А твои деловые качества? Ты не собираешься их использовать?

— Я использую их каждый день.

— До чего же ты упрям!

— Что изменится, если мы переедем в Чикаго или Миннеаполис?

— Мы будем жить в городе с картинными галереями, концертными залами, театрами, крупными магазинами, новыми...

— Крупными магазинами, ха! И пять дней из семи ты будешь торчать в этих магазинах! За каким чертом тебе нужны магазины?

— Дело не в магазинах, ты ведь знаешь. Это — город! Цивилизация! Я хочу находиться там, где кипит жизнь!

Эрик долго наблюдал за ней, выражение его лица было холодным и суровым.

— Отлично, Нэнси, я предлагаю тебе сделку. — Он отодвинул свою чашку, оперся руками о край стола и пристально взглянул на жену. — Ты рожаешь ребенка, и мы переезжаем в любой город по твоему выбору.

Она отпрянула назад. Лицо ее побледнело, потом покраснело — она не могла пойти на такой компромисс.

— Это нечестно! — В гневе Нэнси грохнула кулаком по столу. — Я не хочу этого чертова ребенка, и ты это знаешь!

— А я не хочу уезжать из Дор-Каунти, и ты тоже это знаешь. Если ты собираешься отсутствовать как минимум пять дней в неделю, то лично я собираюсь жить со своей семьей.

— Твоя семья — это я! — Нэнси стукнула себя в грудь.

— Нет, ты — моя жена. Семья — это дети.

— Короче говоря, мы зашли в тупик.

— Видимо, да, и эта проблема настолько меня беспокоит, что на днях я даже пожаловался Майку.