— Ты что-нибудь ел?

— Нет. Но я не голоден, мама.

И снова ее реакция оказалась для него неожиданной.

— Понимаю, порой неприятности лишают аппетита. Ладно, я поднимусь и сменю постельное белье. Его не меняли с тех пор, как там ночевали Грейси и Дэн. Они приезжали сюда на Рождество.

— Я сам сменю белье. Мне не хочется быть тебе обузой.

— С каких это пор мои дети стали мне обузой?

Растроганный, он подошел к матери и, обхватив ее лицо ладонями, взглянул просветленным взглядом. И боль отступила.

— Знаешь, Ма, мир много выиграл бы, будь в нем побольше таких, как ты, — сказал Эрик и тихонько щелкнул ее по голове, как в далеком и шаловливом детстве.

— Пусти меня, щенок, — вспыхнула мать.

Он отпустил ее и вместе с нею поднялся на чердак менять белье на кроватях. Стеля простыни, он сказал:

— Мама, я ведь не знаю, сколько проживу у тебя, может, очень долго.

Сердито встряхнув второй простыней, мать ответила:

— А кто тебя об этом спрашивал? И не стыдно тебе?

На следующий день утром он пошел к Мэгги.

— Привет! — сказал он угрюмо.

— Что с твоим лицом?

— Нэнси.

— Ты сказал ей?

Он печально кивнул:

— Иди ко мне, хочу почувствовать тебя рядом, дотронуться до тебя.

Прижавшись к Эрику, Мэгги прошептала:

— Мне тоже нужно прижаться к тебе. Рассказывай, что произошло.

При каждой встрече с Мэгги ему казалось, что настроение одного отражается в другом, как в зеркале, будто их сердца нанизаны на одну нитку. Сегодня они встретились, чтобы утешить друг друга. В их объятиях не было страсти.

— Плохие новости, — тихо сказал Эрик.

— Что она говорит?

— О разводе и слышать не хочет.

Рука Мэгги легко скользнула по его спине. Закрыв глаза, она простонала:

— О, нет...

— Подозреваю, что она устроит нам тяжелую жизнь. И приложит к этому все свои силы. Она говорит: «Если не мой, то и не ее!»

— Я ее понимаю. Будь ты моим, я тоже не смогла бы от тебя отказаться.

Он отклонился от Мэгги, не снимая рук с ее шеи. Поглаживая кончиками больших пальцев уголки ее губ, всмотрелся в печальные карие глаза.

— Я переехал к маме. Все остальное подвешено в воздухе.

— И что говорит твоя мать?

— Мама? Да она же соль земли. Она обняла меня и сказала: оставайся хоть навсегда.

Мэгги снова прижалась к Эрику.

— Счастливчик. Как бы мне хотелось иметь мать, с которой я могла бы честно поделиться своими радостями и горестями.

По вторникам Вера Пиерсон посещала бейсайдовский дом престарелых, где играла на пианино, сопровождая пение его обитателей. Ее мать была пылкой христианкой, и сознание важности благотворительной деятельности было заложено в Веру с раннего детства. По вторникам она играла на пианино в Бейсайде, по субботам украшала цветами алтарь приходской церкви, весной помогала на церковной распродаже дешевой подержанной одежды для бедных, осенью — на распродаже просвир, посещала все церковные мероприятия своего прихода, собрания общества садоводов и встречи «Друзей библиотеки». Если, выполняя все эти функции, Вера слышала сплетню, которая еще не попала на страницы газеты «Адвокат», то считала своим священным долгом восполнить пробел и распространить ее как можно шире.

Не далее как в последний вторник Вера нашептала одной из сестер, что слышала, будто средняя дочка Дженнигсов, первокурсница высшей школы, забеременела, и она, Вера, не видит в этом ничего особенного, поскольку какова мать, такова и дочь.

После музыкальных занятий они всегда устраивали «посиделки». На этот раз кофе оказался удивительно вкусным, и Вера выпила его с удовольствием, заедая кексом, залитым шоколадом, парочкой кусочков апельсинового торта и кокосовым пирожным.

Зайдя потом в туалет и задержавшись у металлической двери кабинки, пытаясь затянуть запутавшиеся тесемки капюшона, она услышала, как в уборную вошли две переговаривающиеся между собой женщины.

Шэрон Гласгоу, санитарка из Байсайда, заметила своей спутнице:

— Вера Пиерсон что-то слишком разговорилась сегодня. А что собственная дочь крутит роман с Эриком Сиверсоном, помалкивает. Слыхала, что он ушел от жены?

— Да ну!

Дверь в соседнюю кабинку закрылась, и из-за перегородки Вере была видна только пара белых ботинок.

— Он переехал жить в дом матери.

— Ты шутишь! — Второй собеседницей оказалась Сандра Эклештейн, диетолог.

— Мне помнится, они еще в школе гуляли вместе.

— Красивый мужчина...

— Жена тоже красавица. Видела ее?

За перегородкой послышался шум спускаемой воды. Вера застыла на месте, как сломанные часы. Разделяющая их стенка задрожала от резко захлопнутой дверцы соседней кабинки, и белые туфли удалились. На их месте появилась другая пара. Из крана потекла вода, загудел вентилятор для сушки рук, и вся процедура повторилась снова под продолжающийся треп двух женщин, но теперь уже на другую тему.

Уборная наконец опустела, но Вера еще долго не покидала своего убежища, боясь столкнуться с вышедшими перед ней женщинами. Она решила дождаться, пока те уйдут подальше в здание приюта.

«Где я ошиблась? Что я сделала не так? — думала она. — Я была образцовой матерью, лучшей из всех, кого я знаю. Я приучила ее к церкви и преподала урок супружеской верности, оставаясь с единственным мужчиной всю свою жизнь, содержала в чистоте дом и готовила вкусную еду — во всем чувствовалось присутствие матери. Я установила строгий порядок и контролировала каждый ее шаг, чтобы уберечь от возможности спутаться с вертопрахами. Но в первый же день своего возвращения она побежала на то злосчастное городское собрание, чтобы встретиться с ним.

Я предупреждала ее, что может произойти, предупреждала!»

Вера не умела водить машину. В городке размеров Рыбачьей бухты это было не обязательно, но сегодня, семеня вдоль Коттедж-Роу, она пожалела об этом. Добравшись до дома Мэгги, она уже взвинтила себя до предела.

Вера постучала и стала ждать, уперев руки в бока и прижимая зажатую в кулак лямку сумочки к животу.

Открыв дверь, Мэгги воскликнула:

— Мама! Какими судьбами? Заходи!

Вера, пыхтя от возмущения, промаршировала внутрь дома.

— Давай я помогу тебе снять пальто, а потом угощу тебя кофе.

— Никакого кофе. Я уже выдула четыре чашки.

— Ты прямо с занятий?

— Да.

Мэгги отнесла пальто в комнату прислуги, а вернувшись, застала Веру примостившейся на краю стула с прижатой к коленям сумочкой.

— Чаю? Печенья? Что ты хочешь?

— Ничего.

Мэгги села на стул напротив матери.

— Ты шла пешком?

— Да.

— Позвонила бы. Я бы заехала за тобой.

— Можешь отвезти меня обратно, после того как... — и Вера запнулась.

Мэгги поняла по тону, что ее ждут осложнения.

— После чего?

— Боюсь, что я пришла по не очень приятному поводу.

— Ну?

Вера впилась в замок сумочки пальцами обеих рук.

— Ты встречаешься с этим парнем, Сиверсоном, правда?

Мэгги не была готова к такому повороту. Но, подумав, ответила вопросом на вопрос:

— Если я скажу «да», ты захочешь говорить об этом со мной?

— Я уже говорю с тобой. И весь город судачит о том же. Говорят, что он ушел от жены и живет у матери. Это так?

— Нет.

— Не ври мне, Маргарет! Я тебя так не воспитывала.

— Он живет у матери, и оставил жену, которую разлюбил.

— Побойся Бога, Маргарет! И этим ты хочешь оправдаться?

— Мне не в чем оправдываться.

— У тебя с ним роман?

— Да, — закричала Мэгги, вскакивая на ноги, — да, у меня с ним роман! Да, я люблю его! Да, мы решили пожениться, как только он с ней разведется!

Перед внутренним взором Веры возникли все женщины из алтарного общества, из общества садоводов, активные прихожанки и любительницы библиотек — всех их она знала всю свою долгую жизнь. Ее снова окатила волна стыда и смущения, подобная той, которую она испытала в кабинке уборной.

— Как я теперь посмотрю в глаза членам нашего приходского актива?

— Разве тебе так важно, что они думают?

— Я состою там более пятидесяти лет, Маргарет, и за все это время они не могли меня упрекнуть даже в мелочах. И вдруг такое! Ты совсем недавно появилась в этом городе и уже сумела вляпаться в скандал. Это позор!

— Даже если ты права, то это мой, а не твой позор.

— Какая ты умная! Послушай, что ты говоришь! Ты веришь ему, как самая последняя дура. Ты и вправду думаешь, что он хочет развестись и жениться на тебе? Сколько раз и скольким женщинам плели эту ложь мужики всех времен. Неужели ты не видишь, не ты ему нужна — а твои деньги.

— О-о, мама... — Мэгги опустилась на стул с безнадежным видом. — Почему бы хоть раз в жизни тебе не поддержать меня, а не рвать на куски и травить как дикого зверя.

— Если ты думаешь, что я одобряю такое...

— Нет, не думаю. И более того, никогда не думала, потому что, насколько себя помню, ты никогда и ни в чем мне не доверяла.

— И менее всего твоему здравому смыслу. — Вера наклонилась вперед и уперлась руками в стол. — Ты теперь богатая женщина, и как ты не понимаешь, что мужики охотятся не за тобой, а за твоими деньгами.

— Нет, — медленно покачала головой Мэгги, — Эрик не охотится за моим состоянием. Но я не собираюсь, сидя здесь, защищать ни его, ни себя. В этом нет никакой необходимости. Я уже выросла, мама, и живу своей жизнью так, как хочу я, а не кто-то другой.

— И без зазрения совести позоришь своего отца и меня?

— Мама, мне жаль, что так получилось, это правда. Но я могу только повторить — это мое личное дело. Мое, понимаешь. Ни отца, ни твое — а мое. За свои чувства и действия отвечаю я, а ты отвечай за свои.

— Не смей разговаривать со мной учительским тоном. Ты знаешь, как я это ненавижу.

— Ладно, но можно мне задать тебе один вопрос, который всегда меня беспокоил? — Мэгги посмотрела в глаза матери. — Ты меня любишь, мама?

Вера отреагировала так, будто ее обвинили в приверженности к коммунизму.

— Ты что? Конечно, люблю. Что за вопрос?

— А если честно? Ты мне никогда не говорила этого.

— Я следила за тем, чтобы ты всегда была сыта, чисто одета, жила в хороших условиях. Я заботилась о тебе!

— Это мог сделать и дворецкий. А мне нужно было понимание, участие, чтобы меня обняли, когда я возвращалась домой, приняли мою сторону в споре...

— Я обнимала тебя.

— Нет, ты позволяла обнять себя — это совсем другое...

— Маргарет, я не понимаю, что ты от меня хочешь. Я не могу дать того, чего у меня нет.

— Для начала я хочу, чтобы ты прекратила мною командовать, И не только мною — отцом тоже.

— Сейчас ты обвиняешь меня уже в другом. Каждая женщина обязана следить за правильным ведением дома.

— Раздавая приказы и ругаясь? Мама, есть приемы и получше.

— Я опять виновата? Отец не имеет ко мне претензий, а мы с ним прожили уже сорок пять лет...

— А я, сколько себя помню, ни разу не видела, чтобы ты подошла и обняла его или спросила, как прошел его день, погладила по голове, утешила. Зато я часто слышала, как ты, едва он возникал на пороге, кричала ему: «Сними ботинки! Не видишь, что ли, я только что отскребла полы». И, помнишь, тоже из-за ботинок ты ругалась на Кейти, когда та приехала на каникулы. Тебе не приходило в голову, что мы хотим приветствий другого рода? Что, например, теперь, когда я на грани эмоционального срыва, в один из самых ответственных периодов моей жизни, мне нужен человек, которому я могла бы полностью довериться, и я по-другому оценила бы твой приход, если бы ты искренне поинтересовалась моим состоянием, а не обрушилась на меня с упреками и обвинениями в том, что я позорю своих мать и отца.

— Удивительно! Я прихожу сюда, чтобы ткнуть тебя носом в твое паскудство, а ты все выворачиваешь наизнанку и обвиняешь меня же непонятно за что. Я могу только повторить тебе: за сорок пять лет нашего супружества твой отец на меня не жаловался.

— Конечно нет, — грустно согласилась Мэгги, — он просто уходил в гараж.

Лицо Веры залилось краской. Это Рой виноват, что перебрался в гараж, не она! Она вообще не командует и не ругается — только следит за порядком. Позволь она Рою делать так, как он хочет, и весь пол был бы загажен, ели бы они в самое неподходящее время и всегда опаздывали к воскресной обедне. А это неблагодарное дитя, которому она дала все, что было в ее силах — одежду, воскресную школу, образование в колледже, — смеет говорить, что она все делает плохо и ей надо исправиться!