Патриция Макаллистер - Горный ангел

Эйнджел согласно кивнула.

– А если снег не прекратится?

– Тогда мы застрянем здесь на всю зиму, а могло быть и хуже, если бы мы остались в той старой хижине.

Она содрогнулась при одном воспоминании о заброшенной хижине.

– Интересно, кто там жил раньше?

– Спросим у Ококи, она должна знать. Выяснилось, что хижина принадлежала одинокому старателю, умершему год назад. Окока вместе с мужем похоронили его на склоне горы. Она сказала, что он умер от болезни, которая называется «белое горло».

– Что это за болезнь «белое горло»? – спросила Эйнджел, выслушав перевод Холта.

– Дифтерия, – мрачно ответил Холт. – Время от времени эпидемия этой болезни, подобно лесному пожару, вспыхивает среди местных жителей и многих из них уносит в могилу, особенно детей.

Эйнджел взглянула на крошечного Наки, сыто улыбавшегося в колыбели.

– Мне эта хижина сразу не понравилась, – поделилась она.

– Это просто старая, заброшенная хижина, вот и все. Жилища не хранят воспоминаний, они их не имеют.

Эйнджел не стала возражать ему, хотя, будучи на половину ирландкой, она всегда тонко чувствовала на строение не только людей, но и вещей и стен, окружавших ее. Войдя один-единственный раз в ту скорбную хижину, она сразу почувствовала в ней немое отчаяние и безнадежность.

Эйнджел постаралась отвлечься от печальных мыс лей и стала любоваться Ококой и ее малышом. Индианка с гордостью показала ей многочисленные детские одежки, сшитые ею самой, и Эйнджел долго восторжен но ахала и охала, разглядывая маленькие шедевры швейного мастерства. Потом с помощью жестов она рассказала Ококе о своем далеком путешествии из Миссури сюда, в Колорадо.

Наконец солнце скрылось за горами, и Эйнджел почувствовала, как она устала и измучилась. С благодарностью приняв от Ококи несколько меховых покрывал и шерстяных одеял, она с удовольствием улеглась. Индианка тоже легла на меховые шкуры, постелив их на полу. И только Холт все не ложился, время от времени выходя посмотреть на лошадей и принести дров для очага.

Эйнджел так крепко уснула, что даже не заметила, как Холт улегся рядом с ней, положив руку на ее талию. Утром она проснулась от голодных криков младенца. Выбравшись из-под меховых покрывал, Эйнджел поняла, что Холт уже ушел. Она подошла к окну и не увидела под навесом мула.

Сзади неслышно подошла Окока. Они долго стояли у окна и смотрели на падавший снег, толстым слоем покрывший все пространство вокруг. Каждая думала о своем.

– Снег, – печально произнесла индианка по-английски.

– Снег! – радостно хлопнула в ладоши Эйнджел. – Ты правильно сказала это слово!

– Снег, – повторила Окока, еще больше мрачнея. – Нехороший снег.

К полудню хижина оказалась в центре сильной снежной бури, и Эйнджел с Ококой не могли и шагу сделать за порог. Ветер дул с такой силой, что проникал даже через плотно пригнанные бревна, из которых были сделаны стены.

Эйнджел изо всех сил пыталась справиться с овладевавшей ею паникой. Окока казалась спокойной, но кто знал, какие мысли скрывались за безмятежным взглядом темных глаз? Во всяком случае, она сочувственно отнеслась к тому положению, в котором оказалась Эйнджел, и с помощью жестов и кивков убедила ее принять от нее теплую верхнюю одежду из шкуры бизона. В ней было очень тепло и уютно, хотя и попахивало зверем.

Ночь наступила быстро, а вместе с ней ушли и надежды Эйнджел на скорое возвращение Холта. В лучшем случае он где-нибудь пережидал бурю, а в худшем... она не хотела даже думать об этом. Дрожь пробежала по всему телу, когда она представила себе замерзшего до смерти или умирающего Холта где-то там, в глубоком снегу. Она боялась даже подумать, что Холт действительно может умереть, ведь ему всегда удавалось выбираться живым и невредимым еще и не из таких передряг! Потянулись долгие часы темной ночи, и тревога Эйнджел все возрастала. Как будто чувствуя ее беспокойство, малыш просыпался почти каждый час и тихо хныкал на руках у матери, баюкавшей свое дитя и напевавшей тихую колыбельную песню. Эйнджел, естественно, не понимала ни одного слова, но приятная убаюкивающая мелодия подействовала на нее удивительно успокаивающе. Под утро и она, и младенец крепко заснули. Тихо поднявшись, Окока принялась хлопотать у очага, готовя завтрак из сушеных фруктов и лепешек из неммикана. Ее мокасины ступали совершенно бесшумно, и Эйнджел проспала гораздо дольше, чем собиралась. Окончательно проснувшись, она укорила себя зато, что так безмятежно спала, в то время как Холт подвергался смертельной опасности.

Эйнджел не испытывала голода, но Окока все же уговорила ее немного поесть. Кусок не лез ей в горло, когда она смотрела за окно, где по-прежнему бушевала нежная буря. Казалось, она за ночь даже усилилась.

Вокруг хижины завывал ледяной ветер. Снег залетал в хижину и шипел, пожираемый безжалостным пламенем. Индианка то и дело склонялась над очагом, подбрасывая шпик и дрова, чтобы поддерживать огонь. Потом, иди ей надо было покормить малыша, ее сменила Эйнджел, почти с удовольствием возясь возле единственного источника тепла.

Так миновал второй день, а за ним и третий. Окока отважилась выходить за дверь, только чтобы покормить лошадь и набрать дров для очага. На четвертые сутки, внезапно проснувшись ночью, Эйнджел почувствовала, что меховое покрывало, на котором она лежала, было мокрое от слез. Значит, во сне она беззвучно и долго плакала, слишком убитая горем, чтобы рыдать в голос. «Окока все равно не поймет», – печально подумала Эйнджел, однако она ошибалась. Несколько минут спустя индианка подошла к ней, неслышно ступая в своих мягких мокасинах. Взяв ледяную руку Эйнджел в свои теплые ладони, она молча присела рядом с ней и не отошла, пока Эйнджел, согревшись, не заснула снова.

Проснувшись утром, она вдруг увидела яркое солнце! Эйнджел скинула с себя меховые одежды, в которых спала ночью, и подбежала к окну, за которым расстилалась необозримая, сверкающая на солнце снежная пустыня. Буря утихла! Небо было чистым и пронзительно голубым, как будто и не было страшных дней снежного неистовства. Огромные сугробы доставали до нижних ветвей могучих сосен, по крытых пушистым снегом.

– Окока! – позвала Эйнджел, горя желанием по делиться радостью с индианкой. Взяв на руки младенца и гладя его по головке, Эйнджел сказала по-английски, стараясь подбирать очень простые слова: – Смотри! Снег прекратился. Хорошо, да?

Окока согласно кивнула, но не улыбнулась. Было совершенно очевидно, что ее что-то тревожило, но Эйнджел не осмелилась расспрашивать ее.

В это утро Эйнджел была слишком возбуждена, чтобы по достоинству оценить кулинарное мастерство Ококи, приготовившей на завтрак свежие лепешки с диким медом. Даже малыш, обычно очень спокойный, испускал громкие гортанные звуки и размахивал крошечными кулачками. Эйнджел хотела было поднести Наки к окну, чтобы он тоже посмотрел на красоту нового дня, но Окока остановила ее.

По лицу индианки было видно, что она что-то заду мала. Она принесла для себя и для Эйнджел тяжелые меховые шубы и две пары снегоходов. Пока Эйнджел надевала необычные приспособления на ноги, Окока плотно закутала в меха малыша так, что из мехового свертка виднелись лишь любопытные глазки и крохотный носик. Положив ребенка в колыбель, Окока с лег костью подняла ее на спину, просунув руки в две ременные петли, и они вышли из дома.

Эйнджел не уставала удивляться красоте снежных пейзажей. Вдали виднелись покрытые снегом горные вершины, упиравшиеся в безоблачное голубое небо. Под ярким солнечным светом снег слепил глаза. Эйнджел оглянулась на хижину и поразилась ее крошечными размерами по сравнению с могучим величием природы.

«Что с Холтом? – тревожно подумала Эйнджел, – выдержал ли он натиск страшной снежной бури?»

Дрожь смертельной тревоги пробежала по телу Эйнджел. Повернувшись к Ококе, она увидела ее понимающие глаза, и до ее сознания дошло вдруг, почему Окока не радовалась окончанию бури.

Пытаясь как-то отвлечься от страшных мыслей, Эйнджел направилась к навесу, где стояла лошадь. Благодаря заботам Ококи кобыла была накормлена и напоена. Ласково похлопав ее по шее, Эйнджел осторожно ощупала поврежденную ногу. К ее радости, от опухоли не осталось и следа, и кобыла уже не вздрагивала от прикосновений ее исследующих пальцев. Значит, действительно это было всего лишь растяжение связок, пусть и очень сильное.

Поднявшись с колен, Эйнджел со вздохом отряхнула свои влажные от снега юбки. Если бы она знала наверняка, куда ушел Холт, то сама бы отправилась на поиски. Но тогда ей пришлось бы оставить Ококу одну, с ребенком на руках. И хотя Эйнджел не сомневалась в ее приспособленности к любым условиям, все же одной ей было бы трудно. И если ни один из мужчин так и не вернется, то вдвоем им будет легче пережить суровую зиму.

Кусая губы, Эйнджел повернула к хижине и тут вдруг заметила вдалеке фигуру человека, с огромным трудом продвигавшегося по глубокому снегу, укрывшему весь склон горы.

– Окока! – закричала Эйнджел, яростно махая рукой в сторону человеческой фигуры.

Посмотрев туда, куда показывала Эйнджел, Окока заволновалась. Что-то было неестественное в затрудненных движениях человека, в его сильно согнутой фигуре, и обе женщины почувствовали это. По мере приближения мужчины, стало видно, что он сгибается под тяжестью ноши.

В отчаянии Эйнджел зажала рот руками, чтобы не закричать, когда увидела, что мужчина нес на спине человека. Он был слишком далеко, чтобы понять, кто это: Холт или муж Ококи. Но в любом случае один из них был тяжело ранен или мёртв! Страшное предчувствие охватило Эйнджел. Господи, только бы не Холт! И тут же, взглянув на Ококу, устыдилась своих мыслей.

Индианка тем временем быстро направилась под навес, где стояла лошадь, и стала возиться с чем-то на земле. Эйнджел подошла к ней, чтобы помочь, хотя не понимала, что та делает, пока Окока не развернула прямоугольное кожаное полотнище.

– Травойс, – сказала Окока, показывая рукой на человека, с трудом пробиравшегося по снегу. – Лошадь тащить травойс! – пояснила она.

Эйнджел понимающе кивнула. – Давай я помогу! Пока Окока запрягала лошадь, Эйнджел крепко держала ее под уздцы. Сначала лошадь испугалась не знакомого предмета, волочившегося вслед за ней по снегу, но потом успокоилась, и Эйнджел повела ее вперед. Сердце забилось сильнее, когда она увидела, как мужчина споткнулся и упал, скатившись вниз по склону на несколько футов. К счастью, ему удалось удержать на спине свою ношу, но по всему было видно, что он выбивается уже из последних сил.

Эйнджел прикрикнула на лошадь, побуждая ее идти быстрее, и потянула за узду, стараясь не попасть своими снегоходами под копыта. Тем временем Окока вернулась в хижину, чтобы оставить там малыша и взять теплые меховые покрывала.

Снег был таким белым, что Эйнджел было больно смотреть на него. Приостановившись, она неистово за махала руками, чтобы привлечь к себе внимание муж чины, а затем снова двинулась вперед, ведя лошадь под уздцы. «Если Холт мертв, я тоже не хочу жить!» Эта мысль с удивительной ясностью пронеслась в ее голове. На мгновение она прикрыла глаза, почувствовав на щеках замерзшие слезы.

Наконец она настолько приблизилась к мужчине, что стало слышно его хриплое дыхание. Его капюшон упал с головы, и Эйнджел увидела измученное и обожженное ветром лицо Холта.

– Холт! – воскликнула она, рванувшись вперед и тут же падая в снег. Лошадь остановилась и не хотела идти дальше. Эйнджел снова рванулась вперед и почти утонула в снегу рядом с Холтом.

– Нужно... занести его в хижину, – кивнув на мужчину, с трудом вымолвил Холт, тяжело дыша. Ко лени у него подгибались. Того и гляди они все втроем могли провалиться в глубокий снег.

– Да, конечно, – пробормотала Эйнджел, пони мая, что сейчас не время бросаться со слезами на шею мужу. Она поднялась и подвела лошадь к Холту. – Окока сделала травойс.

Холт перекинул мужчину на импровизированные сани и попытался привязать его, чтобы безвольное тело не соскользнуло на снег. Мужчина был без со знания. Руки Холта дрожали от холода и, видимо, сильно закоченели, потому что он никак не мог справиться с ремнями.

– Давай я, – поспешно проговорила Эйнджел. Ей довольно быстро удалось затянуть ремни на руках и ногах мужчины. Она боялась взглянуть в его лицо. Может, он был уже мертв?

– Я нашел его вскоре после того, как покинул хижину. – Словно читая ее мысли, сказал Холт. – Но тут разразилась такая буря, что нам пришлось искать убежища в пещере. Я раздобыл немного еды и развел огонь, но ничего не смог сделать с его ранами.

Окока, добравшись наконец до Холта и Эйнджел, отчаянно закричала при виде неподвижно лежавшего мужа. Склонившись над ним, она нежно погладила его бородатое лицо.

Эйнджел собрала одеяла, которые уронила в испуге индианка, когда увидела мужа, и накрыла ими его не подвижное тело. Его ресницы чуть вздрогнули, и Эйнджел с облегчением поняла, что он жив.