Темными зимними вечерами я забегала с мороза в жарко натопленную комнату и, скинув верхнюю одежду, торопливо припадала к печи, обхватывала руками ее большое горячее «тело». Пахло нагретым железом, раскаленными кирпичами и еще немного старой краской. Никогда, кажется, не забуду этот особый, неповторимый запах родного жилища, теплой печи и привычного уюта. Это было мое убежище, мое гнездышко, где меня всегда любят и ждут.

В горнице рядом с печкой в дощатом потолке была неровная дыра — щель. Баба Тая рассказывала, что прежде здесь размещался крюк, на котором крепилась люлька. В этой «зыбке» когда-то качались все братишки и сестренки бабушки. Так уж вышло, что самая старшая дочь из некогда большой крестьянской семьи пережила всех.

А вот в личной жизни бабе Тае не повезло, хотя мужем ей стал «первый парень на деревне» — высокий, видный из себя новый участковый. Сыграли свадьбу, в положенный срок стал у Таисьи расти живот, а вот мужа перевели в райцентр. С жильем там было не все просто, и бабушка пока была в тягости осталась в родном Совиново, здесь и родила моего папу Николая. А вот красавец-милиционер загулял без жены, приезжал редко, будто начал стыдиться необразованной Таисьи. Еще вроде как в районном центре сыскал себе модную кралю, да так остался с ней.

— Жалела о нем? А дед, конечно, хорош гусь — бросить жену с новорожденным сыном! Вот тебе и милиция наша, как же не застыдили его люди?

Бабушка закрывала на миг глаза, почти бесшумно вздыхала:

— Не помню уже ничего. Давно было дело. Нет обиды, все улеглось. За Коленьку только спасибо ему. А так… Один раз приезжал сына проведать, не хотела я пускать, а сердце-то ведь не каменное. Только Коля к отцу не пошел, так и не повидались толком. А больше и не бывал. Другие дети пошли, от любимой ученой жены.

И в этих последних словах бабушки вдруг открылась мне все затаенное горе и боль от предательства, от одинокого своего житья. Хорошо, еще рядом была ее мать — мне прабабушка Мария, разделила все тяготы, помогла с внуком, так и вырастили они моего папку вдвоем в крепкой деревенской избе, на парном молочке от своей коровы, на домашних пирогах да шаньгах.

А вот далее пришлось бабе Тае изведать и самое худшее, верно, из всех женских горестей — пережить своего сына. Я хоть и не знала отца, но не могу его простить за то, что он всех нас бросил. Если, конечно, он сам ушел, если все это не досужие наговоры. Тогда пусть языки отсохнут у брехунов. Тяжело про это писать, слезы бегут по лицу, но хочется помнить…

Мне повезло, что у меня есть баба Тая. Не знаю, как бы я жила вместе с матерью и отчимом, вместе с маленьким капризным братишкой. Не очень-то он меня слушался, не особенно видел во мне родню, да что с него взять, мал еще Димка. Я уехала в город учиться, а он пошел в третий класс. Может, позже будем дружны, может, потом во мне сестрицу увидит, если будет на то нужда.

Итак, почти все школьные мои годы я обитала у бабушки. За огородами начинался лес, а наша улица спускается к озеру с красивым названием Щучье. Хотя щуки там уже редки, зато много ловится карасей, и недавно местный фермер запустил ротанов.

И так получилось, что заросший рогозом топкий берег и светлая березовая рощица всегда были для меня привычным продолжением моего дома.

Много приятных добрых впечатлений детства связаны у меня с прогулками по лесу вместе с бабушкой или друзьями. Вот зимним солнечным днем по проторенной лыжне мы всем классом идем далеко в лес на Крутые Лога. Это несколько глубоких оврагов, сообщающихся между собой.

Щедро занесенные снегом, Крутые Лога представляют собой отличные трамплины и горки для местных лыжников. Тропа петляет между молодых сосенок, я замечаю на снегу следы зайца, мелкие птичьи «почеркушки», дорожки лесной мыши. В стороне учитель показывает место тетеревиной ночевки, а дальше под старой березой на искристом снегу комки пестрых перьев — ночью здесь поживился мелкий хищник. Вдоволь объездив лыжные склоны оврагов, возвращаемся домой уставшие, но довольные, будто набрались здоровья и бодрости в зимней лесной сказке.

Весной, едва просохнут тропы, мы с бабулей часто уходили в лес наблюдать пробуждение природы. С восторгом находили в проталинах первые подснежники и даже грибы. Дома я сверялась с картинками в энциклопедии и определяла: сморчки. А ведь это почти что деликатес! В конце апреля — начале мая, как и многие односельчане, обязательно шли в лес за березовым соком. Попросту «березовкой».

Бабушка очень бережно делала надрез, а перед уходом тщательно закрывала дерном свежую ранку на стволе. Помню, даже гладила ладонью шершавый ствол и благодарила дерево за целебный напиток и заодно просила прощения, что повредил беззащитное березовое «тело». Золотистая верба, бурные ручьи у старой дамбы, настойчивые птичьи перепевки — вот лучшие воспоминания наших весенних прогулок.

Летом мы собирали в лесу землянику и костянику, заготавливали лекарственные растения. Бабушка научила меня отличать душицу, зверобой, репешок, ромашку аптечную.

— Крапива кровь чистит, калган (лапчатка прямостоячая) хорошо для желудка, а зверобой — он от многих болезней помогает.

Дома у нас хранился старинный, изданный еще в 1954 г. определитель растений под авторством Нейштадта. Бабуля помогала мне правильно собирать и засушивать растения для гербария. В сенях и в амбаре у нас все лето сушились на нитках пучки донника, ромашки, репешка и душицы, а на подносах под марлей листья подорожника и головки клевера.

Зимними вечерами мы пили ароматные травяные чаи и настои древесного гриба — чаги. Особенно мне нравился так называемый «копорский» или кипрейный чай. Для его изготовления мы собирали листья Иван-чая, прокручивали их на мясорубке, а потом недолго вялили в русской печи, досушивалось сырье также в сенях на противне.

После того как мама привезла из города книгу Л. Суриной о лекарственных растениях нашего края, я возмечтала освоить траволечение, исцелить одолевающие бабушку хвори. И, кажется, некоторые отвары, впрямь, улучшали сон, придавали сил.

В нашей семье всегда ценили дары леса. Ягодные варенья, травяные сборы, грибные заготовки. Всю щедрую осень в подполье копились банки с маринованными опятами, с солеными груздями и лисичками. Подберезовики и подосиновики, моховики и маслята сушили и замораживали.

Но особенно я любила бывать в лесу осенью. Спадает жара, исчезает занудливое комарье, деревья готовятся к последнему балу. Прогулки за грибами, боярышником и дикой калиной, поездки в Моховое болото за клюквой, брусникой и голубикой превращались для меня в настоящие приключения.

Еще в самые первые школьные годы я полюбила читать книги о природе Н. Сладкова и В. Бианки. И мне также хотелось стать настоящим естествопытателем. Я мечтала «подружиться» с бурундучком, приручить поползня, что прилетал к кормушке во дворе, выходить раненого лесного зверька.

По осени отец моей подруги Светы, что жила по соседству, частенько уходил на охоту. С озера дядя Паша приносил уток: чирков, острохвостов, свиязей, а из лесных походов порой тетерева или зайца. Однажды принес рябчика с перебитым крылом. Птицу посадили в свободную кроличью клетку. Рябчик отказывался от воды и пищи, и через пару дней умер. Мы со Светкой ревели на два голоса, так было жалко его. Может быть, после того случая у меня и возникло понимание большой ответственности за жизнь, что нас окружает.

Во время своих лесных прогулок я стала острее замечать свалки мусора на цветущих лесных прогалинах, чаще стали попадаться на глаза следы неприбранных кострищ, а рядом пустые бутылки и банки из-под пива.

Также приметила, как меняется с годами наше любимое озеро, на берегу которого и раскинулось село. Берега стали наступать, зарастать камышом, вахтой трехлистной. Рыбацкие мостики до лодочного причала становятся все длиннее. Вдоль этих деревянных досок мы — сельские ребятишки любили собирать в мелкой воде моллюсков: прудовиков и улиток.

В начале девяностых годов со дна озера выкачали и увезли на поля для удобрения ценный ил-сапропель. Наверно, в это время и нарушили хрупкую экосистему водоема. Вода стала «зацветать», уже с июня поверхность озера покрывается мелкой ряской, нитями зеленой тины. Почти исчезли бывшие ранее в изобилии моллюски — прудовики, а ведь это уже показатель серьезной загрязненности озера.

И охотников — «профессионалов» год от года становится все больше. На вездеходах, на моторных санях люди с оружием забираются в самую глубь леса. Глушат рыбу динамитом. Даже местные звероловы — старожилы сокрушаются, что мало стало тетеревов и лис, почти исчезли косули и лоси. О глухарях ничего не слышно, а раньше этих больших величавых птиц порой приносили мужички из леса, хвастались соседям об удаче.

Бабушка говорит, что и певчих-то птиц стало гораздо меньше, а ведь еще пару десятков лет назад заросли душистой черемухи на окраине села майскими вечерами звенели соловьиными трелями. Сейчас — тишина…

А еще, о лесе, что окружает наше Совиново, я с детства наслушалась всяких загадочных историй. Некоторые из них напоминают сказки, но бабушка относилась к своим рассказам серьезно, называла их «быличками» и приходилось верить. Верить в сказку всегда приятно.

Вот один такой удивительный случай рассказывал старый дед Филип, сродный дядька моей бабушки. Был дед еще с юных лет заядлый охотник, но в одну особую зиму продал ружье и лыжи, раздал все капканы приятелям и закаялся ходить далеко в лес. О причинах такой резкой перемены в человеке по селу ходили самые невероятные слухи. Бабы судачили, что крепкого еще старика в лесу чуть не насмерть «залюбила» лешачиха, вот он и боится снова встретить ее на тропе.

Сам Филипп Игнатьич то отшучивался беззлобно, то сердито хмурился и замолкал, убегая прочь, и тем самым давая повод новым догадкам. Однако, будучи среди своих, за доброй беседой пускался порой в откровения. И ведь бабушка моя верила всей душой в его россказни:

— Не врун он был, Таня! Это я тебе как на духу скажу. Не такой человек, чтобы брехать попусту. Сама видела, как перед иконами божился, что каждое слово правда.

Всей силой своей детской мечтательной души я верила в эту историю. А сводилась она к тому, как февральским утром отправился дед Филлип в лес на охоту, сонную еще тетерку подстрелить или зайчишку погонять, это уж как получится.

В свои шестьдесят семь годочков дедок наш неплохо еще ходил на широченных старых лыжах. Утро выдалось морозное, бодрое, давно устоявшийся наст хорошо держал поджарое тело в поношенном овечьем тулупе. Дичь в это утро никакая не встретилась, хотя старичок обошел уже и всю Согру вокруг.

Согрой у нас называли самый большой овраг, обросший по краям до низу густым подлеском и заваленный валежником. День клонился к обеду, снег на солнце искрился, и подумывал Филлип Игнатьич уже возвращаться домой по своей лыжне, больно далеко забрел. Да вдруг почудился старику невзначай запах дыма. Жилья-то вблизи нет и в помине, неужели охотники на поляне жгут костерок, надо бы все разведать.

Прошел дедок еще с полкилометра вперед и оказался на широкой заснеженной прогалине между деревьями. А тут прямо чудеса! Стоит посреди белого нетронутого поля маленькая избушка, сугробы чуть не до самой крыши достают, оконце почти замело, дверь засыпана снегом. Но при всем этом из трубы на ветхой крыше тянется тонкая струйка дыма. И никаких тебе рядом следов, ни звериных, ни человечьих. Ни санной, ни лыжной тропы…

Странно это деду показалось, после тихой и бесснежной ночи здесь на открытой поляне должно быть полным-полно всяких черточек, там мышка бежала, там зайчик скакал или пичуга прыгала. Весь лес кругом в звериных тропинках, а тут будто заповедное место, никому ходу нет. Картина и впрямь чудна: ровное белое покрывало и на нем черная старая избушка. А внутри кто-то топит печь, хотя двери снегом подперты. Потом дед Филлип так это дело вспоминал:

— И зачем только я, старый дурак, туда сунулся? Любопытство замаяло, начал откапывать дверь. Ведь надо бы сразу прочухать, что-то здесь неладное твориться, надо было развернуться и почапать домой. Нет же, охота поглядеть, а хто это там внутри печку топит, а может, помощь кому нужна.

— Ну, кое-как дверку я освободил, там еще засов снаружи оказался, заперта дверь-то была, вот же диво. Ну, я ее отворил, а мне изнутри как поддаст паром горячим. Гляжу — мать моя честная, так это же баня! Как есть баня! Жарища внутри и вода льется, будто плещется кто-то на полке.

Ну, я зенки-то продрал, да и сунулся вперед, а там наверху баба голая сидит. Вот как сейчас вижу — волосищи черные, аж до пола висят, сама вроде белая, ладная из себя, а глазищи круглые, желтые как у кота и прямо светятся в полумраке-то. Я прямо закаменел! А баба-то потом как фыркнет, как заухает по-совиному, гляжу — машет руками и хохочет в голосинушку.