Перезарядив карабин, старый бурят сразу же выстрелил в медведицу из-за дерева. Точный выстрел в голову сразил зверя наповал, положив конец ужасной драме, разыгравшейся внезапно и длившейся всего лишь несколько минут.

«Вот и всё, — подумал Сибагат Ибрагимович, умирая. — А ведь права была цыганка, напророчив мне страшную мученическую смерть. А ведь…»

Он умер без последнего вздоха и без смертельной агонии. Его тело было раздавлено настолько, что представляло собой оболочку, содержащую в себе смесь внутренностей с переломанными костями. И это была расплата за всё зло, которое Халилов всю жизнь сеял вокруг себя, совершенно не задумываясь, когда и как оно прорастёт в будущем…

18

Кузьму Малова начальник милиции вызвал на допрос на следующий день.

— С почином тебя, «счастливчик», — усмехнулся, глядя на него, Дмитрий Степанович Хвостов. — Мы все тут уже давно торчим в неведении, а тебя…

— Всё, прощайте, господа, — пожимая сокамерникам руки, говорил Кузьма. — Я не знаю, что ждёт меня, но на хорошее не надеюсь.

— Вот и зря, — сказал ему кто-то в спину, когда он выходил в коридор. — Не теряй надежду на лучшее, а плохое всегда придёт…

И вот он снова в кабинете Жердева, который сидел с хмурым видом за столом.

— Так-так-так, — сказал он, указав Малову на свободный стул. — Как тебе у нас? Понравилось?

— Не успел освоиться, позже скажу, — буркнул Кузьма угрюмо.

— Да нет, позже не получится, — усмехнулся Жердев. — На этот раз я тебя отпускаю.

— Вот как? — Кузьма озадаченно покосился на него. — А остальные как же?

— Остальные тебя не касаются! — повысил голос Жердев. — У них нет таких заступников, как у тебя, вот пусть сидят и дожидаются.

— А чего им дожидаться, позвольте спросить?

— С моря погоды, — поморщился начальник. — Пусть сидят до особого распоряжения, сучьи дети.

— Тогда скажите, по чьему велению выпускаете меня на свободу?

— А тебе зачем?

— Богу за него помолюсь и свечку за здравие поставлю.

— Тогда молись за товарища Буйко, это по его указанию ты выходишь на свободу, Кузьма Малов. — Начальник сложил руки перед собой и чуть подался вперёд. — Чем ты так товарищу Буйко угодил?

Кузьма пожал плечами.

— Я даже не знаю, кто этот «товарищ», — признался он. — Почему он вытащил меня из тюрьмы, не имею понятия.

— Тогда я тебя не задерживаю, тов… гм-м-м… господин пристав, — ухмыльнулся Жердев. — Ступай себе «с миром» и держись подальше от наших стен…

Кузьма торопливо шел домой, как вдруг…

— Господин судебный пристав Малов, вы ли это?

Услышав вопрос, Кузьма остановился и обернулся. Он сразу даже не узнал окликнувшего его человека.

— Ты? Азат Мавлюдов?

Брови Кузьмы взметнулись вверх. Встреча с Мавлюдовым не обрадовала его, хотя…

— Я теперь не тот, каковым ты меня знал раньше, господин Малов, — будто предугадав его мысли, расправляя плечи и выпячивая грудь, сказал Азат. — Теперь я товарищ Рахим… Так обращаются ко мне товарищи по партии!

Сделав шаг назад, Кузьма осмотрел его с головы до ног.

— А ты в общем-то не изменился, «товарищ Рахим», — сказал он с усмешкой. — Ростом выше не стал, да и рылом красивше тоже. И шинель солдатская тебе не идёт, ты в ней как-то бледно выглядишь.

— Но-но! — помрачнел Мавлюдов. — Ты тоже не таков орёл, как прежде…

— Что тебе надо, «товарищ Рахим»? — нахмурился Кузьма. — Твоё место на каторге, а ты по городу расхаживаешь. Наверное, пост большой занимаешь у «товарищей» своих?

— Нет, не большой, но значительный, — важно ответил Мавлюдов. — С сегодняшнего дня я заведую городской больницей. Ну а на каторгу смотри сам не загреми, господин Малов… Ты теперь — никто, даже не судебный пристав!

— Я кем был, тем и остался в отличие от тебя, задница, — улыбнулся Кузьма. — А ты… Признаюсь честно, мне неприятно было тебя видеть.

Он развернулся и продолжил путь домой. Азат проводил его долгим тяжёлым взглядом и сказал себе под нос:

— Стал никем, а гордыни не поубавилось, Кузьма Малов… Сердцем чую, что пересекутся наши пути-дорожки, господин судебный пристав!

* * *

Митрофан Бурматов дня три приходил в себя после пережитого потрясения. Он практически не прикасался к еде, подаваемой на стол бурятом Яшкой. Зато он много пил воды, но никак не мог избавиться от чувства жажды, особенно усиливавшейся, когда он вспоминал прожитые на зимовье кошмарные дни.

— Что делать собираешься? — спросил как-то Яшка. — Здесь на зиму останешься или в город уйдёшь?

— Даже не знаю, куда идти, — вздохнул Митрофан. — И здесь зимовать желанья нет, да и в городе сейчас мне идти не к кому.

— Хочешь — в Монголию тебя отведу, — предложил Яшка, отправляя в рот кусочек вареного мяса. — Золото и деньги хозяина заберёшь, шибко богатым человеком станешь.

— Я уже думал про Монголию, да и про Китай тоже, — вздохнул Митрофан задумчиво. — И про Францию думал, и про Англию. Но что-то подсказывает мне, не время ещё родину покидать. Не все дела свои здесь я сделал.

— Ты уезжай, а дела пусть остаются, — посоветовал бурят. — Жизнь одна, и всех дел не переделаешь. Хорошо, богато за границей жить будешь, а дела твои за твои деньги другие делать будут.

— Молодец, мудро рассуждаешь, старик, — одобрительно улыбнулся Митрофан. — Забирай половину денег и выбирайся из леса… Ты тоже богатым человеком станешь, и за тобой будут ухаживать слуги до конца дней твоих.

— Нет, не могу я так, — мотал головой Яшка, закуривая после сытного обеда трубочку. — Я один здесь жить привык. У меня много родни в аймаке, но я не хочу жить среди них. Я покой и тишину люблю, я… — он глубоко затянулся табачным дымом и замолчал.

Пока Бурматов, не выходя из дома, переживал случившееся, Яшка в одиночку успел прибраться вокруг, похоронив Халилова, Аксинью и Назара Круглякова. Медведицу он тоже как-то умудрился перетащить за вольер и закопал в большой яме. Ну а сам вольер он разобрал и дубовые жерди, из которых он был выстроен, сложил в штабель за домом.

— Так что, пойдёшь в Монголию, отведу, — вернул Митрофана из задумчивости голос старого бурята. — Хочешь здесь оставаться, оставайся. Здесь хорошо, тихо… Привыкнешь, и тебе хорошо будет.

— Спасибо за предложение, но мне в Верхнеудинск вернуться надо, — сказал он и внимательно посмотрел на Яшку: — Укажешь мне в город дорогу?

— Дороги нет, тропа есть, — ответил Яшка. — Телега есть и лошадь Аксиньи. Хочешь в город — поезжай… Только плохо там сейчас… Аксинья сказала, что шибко плохие люди там сейчас верховенствуют.

— Вот я и хочу посмотреть на них, чтобы убедиться, что не сбрехала Аксинья, — усмехнулся Митрофан. — Бабе верить — себя не уважать. Так ведь, друг мой незаменимый?

Старый бурят промолчал, раскуривая трубку.

— Деньги я с собой заберу, если ты не возражаешь, а золото и драгоценности здесь спрячу.

Яшка пожал плечами.

— Поступай, как знаешь, — сказал он. — Мне всё это ни к чему. Завтра выезжаем. Жалко мне тебя, однако, но советов давать не буду.

— Да, лучше не надо, — вздохнул Митрофан. — Обычно от советов у меня голова пухнет и болит. А лишней головной боли мне сейчас не надо…

* * *

Намывшись и попарившись в бане, Кузьма вошёл в дом и уселся за стол. Мать поставила перед ним чугунок с варёной картошкой и уселась напротив. Кузьма с недоумением оглядел стол и посмотрел на мать.

— Ты хлеб забыла положить, мама, — сказал он. — Что-то на тебя это непохоже.

— Нет, не позабыла, сынок, — вздохнула она. — Просто нет больше хлебушка в нашем доме…

— Как это нет? — удивился Кузьма. — У нас что, уже все деньги закончились?

— Осталось ещё немного, — прослезилась мать. — Но хлебушек покупать мы уже не можем. Он скоро дороже золота будет, а те крохи денег, кои от батюшки ещё остались, тают как мёд на солнышке.

— Ну, ничего, и без хлеба обойдёмся, — натянуто улыбнулся Кузьма. — У нас картошка пока ещё есть и… Охотой займусь, если надобность в том будет.

— Я вот вещички кое-какие на базар снести собираюсь, — сказала мать вкрадчиво. — Те, что от отца остались и какие ты не будешь носить. Да вот… — она замялась и потупила взгляд, не смея смотреть на сына.

— Чего замолчала? Договаривай, мама! — сказал Кузьма, всё ещё не дотрагиваясь до пищи.

— Я вот про обмундирование твоё спросить хотела, — пряча глаза, заговорила жалобно женщина. — Может, продать, ежели ты его носить больше не будешь?

— Что-о-о? — Кузьма посмотрел на неё строго и с осуждением. — Даже не думай об этом, мама! Мой мундир — это часть меня самого! Ещё настанет тот день, когда всё встанет на свои места и я в своём мундире пойду на службу, как и прежде!

— Прости меня, сынок, — прослезилась мать. — Я как-то не подумала об этом. После смерти отца всё смешалось в моей головушке, и я часто говорю наперёд, а уж потом думаю.

Растроганный её словами, Кузьма подошёл к матери и обнял её. Комок горечи подкатил к горлу. Он хотел поцеловать её, сказать несколько ласковых фраз, но в этот момент кто-то постучал в дверь, и это насторожило Кузьму.

— И кому это я понадобился в такое время?

Поздний гость кивнул матери и повернулся к удивлённому Кузьме:

— Дай для начала воды напиться, господин Малов. А потом уж приставай с расспросами, прежде чем к столу пригласишь.

— Митрофан? Бурматов? Ты? — оторопел Кузьма. — Так ты жив ещё, господин сыщик?

Бурматов выпил ковш воды, поднесённый ему матерью Кузьмы, а потом распахнул объятия:

— Ну, давай обнимемся, Кузьма Прохорович! Не знаю, как ты, но я по тебе очень скучал всё это время… Ей-богу, не лукавлю, всё так и было!

Кузьма во все глаза смотрел на Бурматова и не узнавал его: осунулся, похудел, лицо заросло бородой с проседью, а на голове шапка спутанных, давно немытых и нестриженых волос.

— Как я тебе? — ухмыльнулся Митрофан, видя недоумение на его лице. — Чучело огородное лучше выглядит, так ведь?

— Я тебя только по голосу и узнал, — признался Кузьма. — Ты откуда явился, господин Бурматов?

— Можно сказать, что из преисподней, — вздохнул Митрофан. — Про это долго рассказывать… А что расскажу, ей-богу, не поверишь!

— Тебе поверю. Ты за стол садись, — предложил Кузьма. — Я тоже ещё не ел и с радостью составлю тебе компанию.

— Да, мне очень жрать охота, — вздохнул Митрофан. — Но ещё больше мне хочется сейчас стаканягу водки стебануть и в баньке попариться. Я почти месяц не мылся, чешусь, как пёс шелудивый. А когда к тебе во двор зашёл, дымком от баньки так и пахнуло!

— Что ж, в баньку так в баньку, — согласился Кузьма и посмотрел на замершую у печи мать. — Заверни нам всю еду в скатерть, мама, и водки дай… Пойду друга попарю, чтоб огурцом выглядел!

— Если за водку деньги надо, то в сумке возьми, — сказал Митрофан, черпая из ведра воду. — Бери сколько надо, хоть все… Мне они без надобности.

Кузьма подошёл к сумке, открыл её и… едва удержался на ногах, увидев тугие пачки денежных купюр.

— Ты что, снова банк ограбил?! — воскликнул он.

— Нет, в права наследства вступил, — ответил Митрофан, загадочно улыбаясь.

— И кто же тебе оставил такое огромное состояние?

— Не поверишь, Сибагат Ибрагимович.

— А сам он где?

— Перед Аллахом на Страшном суде за грехи отвечает… А может быть, уже получил вечный срок на сковороде жариться и в ад спускается по ступенькам крутым.

— Так что, он умер?

— Подох как собака… Такой смертью, что злейшим врагам своим не пожелаю.

Кузьма решил больше не задавать Бурматову вопросов в доме при матери. Он видел, как она встревожена, и не хотел, чтобы она расстраивалась ещё больше. Он схватил сумку, затолкал её под свою кровать и связал в узел скатерть вместе с лежащими на ней продуктами.

— Водку не забыл? — напомнил Митрофан. — Нажраться до поросячьего визга хочу. Ты меня поймёшь, Кузьма Прохорович, когда услышишь то, что мне пережить довелось.

— Я тебя уже понял, — вздохнул Кузьма, отдавая ему узел и доставая из шкафчика две бутылки водки.

— Так что, идём? — спросил Митрофан, видя, что Малов чего-то выжидает.

— Ты иди, а я следом, — сказал Кузьма, подталкивая его локтем к выходу. — Сейчас мама сменное бельишко тебе подберёт, и я принесу его.

— Тогда я пошёл?

— Ступай… Как разденешься, веник новый кипятком запарь. По тебе вижу, что крепко над твоими «мощами» постараться придётся…