– Я… – Мари-Клер растерялась от неожиданности. – Я вовсе… не из Парижа. Из Марселя… А в Петербурге. Мы были там ночью. Только привезли меня в дом к принцессе Анне, мы сразу поутру дальше поехали…

– Значит, не видели ничего в столице, – все так же доброжелательно улыбнулся Пушкин. – Когда приедете, то известите, я вам Петербург покажу – никто его не знает таким, как я. А теперь идемте, идемте к нам, мадемуазель, – засмеявшись, он увлек Мари-Клер за собой к реке. Она даже не успела сообразить, заметили ли ее все же княгиня Орлова и генерал Ермолов. Наверняка заметили. Да и как не заметишь с таким шумным кавалером, как кудрявый веселый поэт Пушкин.

* * *

Вечером весь обширный господский дом в Кузьминках сверкал огнями. Аллеи парка, спускавшиеся к реке, украшали гирлянды разноцветных фонариков. Играл военный оркестр. При тостах даже палили из ружей. Когда же взмыли в небо первые ракеты фейерверка, брызгая золотым дождем, гости вышли на воздух и дружно выражали свое восхищение.

Золотые огненные змеи вычерчивали в темном звездном небе разнообразные фигуры. Гости аплодировали – а наехало гостей много. Мари-Клер еще никогда не приходилось бывать среди такого скопления людей. Прослышав о том, что государь Николай Павлович сменил по отношению к княгине Елизавете Григорьевне гнев на милость, в Кузьминки пожаловали, воспользовавшись случаем, и титулованная московская знать, и чиновники разных ведомств, и окруженные перезрелыми дочерьми соседи-помещики, – авось какая сыну княгини, красавцу-полковнику, приглянется, так уж партия получится превыгодная.

Однако большинство составляли военные. И это обстоятельство поначалу даже пугало Мари-Клер – она никогда прежде не видела столько людей в военной форме. Они казались ей какой-то маленькой армией, которая вот-вот начнет боевые действия.

Одетая в голубое кашемировое платье, вышитое васильками, – по ней излишне открытое, – Мари-Клер желала бы отстояться весь вечер в стороне. Однако не тут-то было. Ударившись в гусарскую молодость еще в Москве, генерал-лейтенант Денис Давыдов все еще пребывал в кураже: много пил, шутил, танцевал с дамами. Не оставил он без внимания и робкую француженку Мари-Клер.

Затянув девушку в длинный котильон, гусарский генерал-поэт тонкой интуицией своей почувствовал, что по природе Мари вовсе не угрюма, а наоборот, даже смешлива и лукава. Он всячески пытался разговорить ее, и легкая светская болтовня Давыдова оказала на девушку воздействие: она расслабилась, начала улыбаться, синие глаза заблестели, а на щеках вспыхнул румянец.

Распалившись, Давыдов позабыл уже о разнице в возрасте и, не предвидя особого сопротивления юной нимфы, готов был атаковать француженку пламенными словами признания и даже назначить ей встречу, о чем, правда, Мари не догадывалась. Она вообще не догадывалась еще, как все это бывает. Но княгиня Анна Алексеевна, стоявшая на веранде с генералом Ермоловым, тем не менее внимательно следила за Мари-Клер и все намерения Давыдова понимала ясно. Подозвав к себе Сашу Потемкина, она попросила его, как только закончится котильон, пригласить Мари-Клер на следующий танец и тем самым прекратить весь совершенно бессмысленный и опасный флирт вошедшего во вкус седовласого гусара.

Окруженный молодыми светскими франтами Потемкин просьбу княгини Анны Алексеевны воспринял без воодушевления, но отказать давней подруге матери не мог. Как только музыка стихла, он поспешил к Давыдову и буквально выхватил у него руку Мари-Клер:

– Позвольте-с, мадемуазель. Я так давно ожидаю своей очереди. – Потом, наклонившись к генералу, прошептал извиняющее: – Я не виноват, тетушка Анна настояла. – И снова громко продолжил: – Как по всему видно, дух Лешки Бурцева неистребим в нашем гусарстве… Верно, Денис Васильевич? – Он подмигнул товарищу. – Я с детских лет слышал, будто твой дружок, герой наш, двенадцать часов танцевал кадриль без упаду…

– Водку он тоже двенадцать часов пил, бывало, – заметила с улыбкой княгиня Елизавета Григорьевна, обмахнувшись веером, – и тоже без упаду, как ни странно. А потом верхом въезжал то на второй этаж к зазнобе своей в спальню, то аж на третий, пока все лестницы деревянные не переломает…

– А недавно, Елизавета Григорьевна, в Петербурге такой же подвиг гвардеец Измайловского полка повторил, некто Хрунов…

К княгине Потемкиной подошел пожилой господин с неестественно прямой спиной, как будто его сжимал корсет. Перламутровый фрак сидел на нем как влитой, голубая орденская лента выгодно выделялась на золотистом жилете, собранное в красивые складки жабо ослепляло белизной и не закрывало усыпанных бриллиантами застежек. Господин склонился к хозяйке дома – свет свечей ярче озарил его. Мари-Клер почему-то показалось, что лицо неизвестного ей гостя выглядит излишне белым, так же как и волосы, но она не догадалась, что всему виной обилие пудры, скрывающей морщины и седину…

– Вы слышали, Александр, – княгиня обратилась к сыну, – какой-то измайловец Хрунов теперь, оказывается, выступает за Бурцева. Вот генерал Закревский утверждает мне… – Она взглянула на пожилого господина.

– Хрунов? – переспросил Саша и сдвинул над переносицей красивые темные брови. – А, Матвейка Хрунов! – вспомнил он. – Так вы, матушка, не слушайте, – заверил он сразу, – Хрунов для Бурцева – тень жалкая. Водку пьет, верно. Под балалайку пляшет, ну, кроме вальса, конечно. А на все иное – никакой фантазии.

– Вот видите, генерал, – рассудила Елизавета Григорьевна. – Раз так говорит мой сын, я верю ему. Уж он-то знает толк в гвардейской жизни.

Она оправила кружевной рукав малинового бархатного платья, расшитого по лифу изумрудами. Словно отразив блеск драгоценных камней на одеянии матушки, зеленые глаза Александра тоже блеснули, он обернулся к музыкантам.

– А почему не играем? – спросил задорно. – Прошу мазурку, господа. – И щелкнул каблуками перед Мари-Клер. – Позвольте пригласить, сударыня.

У юной девушки перехватило дух. Музыка заиграла. Бал продолжался. Денис Васильевич, наблюдая за Мари-Клер, с довольным видом подкручивал усы.

Мазурки прежде Мари-Клер в обществе не танцевала, только училась ей. Но с Александром она и думать забыла о том, будто что-то не умеет или стесняется в танце. Князь Потемкин не зря слыл одним из самых умелых танцоров – он вел свою даму легко, со страстью и упоением. В его крепкой руке Мари-Клер буквально взмывала над полом. Она ощущала восторг и счастье, но одновременно, чувствуя на себе пронизывающий, почти циничный взгляд Александра, рассматривавшего ее, она то и дело заливалась румянцем, потом опять бледнела. Глаза француженки то сверкали от удовольствия, то наполнялись слезами и становились темно-сапфировыми, и дабы партнер не заметил ее волнения, она прикрывала их темными, шелковистыми ресницами. Золотисто-пепельные волосы Мари локонами падали на открытые плечи и вздрагивали на них. Ножки в красных атласных туфельках грациозно скользили по паркету, маленькая тонкая ручка, лежавшая в руке князя, казалось, обжигала трепетными искорками скрытого огня.

Когда мазурка закончилась, Александр поблагодарил свою даму и проводил ее к Анне Алексеевне. По пути им попался Пушкин, и Мари-Клер перехватила загадочный взгляд, которым тот обменялся с князем.

– Вы чудно, чудно танцевали, девочка моя, – хвалила ее княгиня Орлова.

Мари-Клер улыбалась и хотела ответить, что никогда еще не была так рада, как вдруг ощутила, что осталась… одна. Александр покинул ее. Обернувшись, девушка увидела, как вместе с Пушкиным он выходит из залы. Улыбка сползла с лица девушки… Она едва расслышала, как Анна Алексеевна сказала ей:

– Сегодня, милочка, вы – нарасхват. – И повернув голову, увидела перед собой молодого офицера, приглашавшего ее на тур вальса. Красивое, горбоносое, загорелое лицо его выдавало явное восточное происхождение. Большие черные глаза сверкали, но при всей любезности оставались холодны.

– Адъютант генерала Ермолова, поручик Хан-Гирей, – представился он по-французски. Тогда она увиделась с ним в первый раз…

Возбужденный музыкой, взбудораженный шампанским и уже совсем близкой встречей с Таней, Александр Потемкин сбежал по ступеням веранды в сад, вскочил на оседланного Афонькой коня и помчался вдоль берега Москвы-реки к соседней усадьбе Майковых. Пролетел по березовой аллее к господскому дому. Таня выбежала ему навстречу, и, склонившись с седла, он подхватил ее на коня.

Еще теплая от дневного солнца трава на берегу реки, по-весеннему пахнущая свежим огуречным соком, приняла их обоих. С лихорадочной страстью Саша сорвал с Тани ее светлое муслиновое платье в мелкий розовый рубчик, с удивлением и восторгом обнаружив, что под ним на Тане ничего больше нет – она осталась совершенно нагой. Он покрывал поцелуями ее упругие груди с набухшими темно-красными сосками, ее округлые бедра и сильные, пышные ягодицы. Таня отдавалась самозабвенно. Сбросив китель и сорвав рубашку, он прижал Таню к своему телу. Ее словно пронзило огнем – так горячо разгорелось желание. Она едва не лишилась чувств. А когда, опрокинув девушку на спину, он ввел в нее свой член, она вздрагивала, вся в поту и едва могла дышать… Его руки сжимали ее груди, она стонала от боли и страсти, тело ее извивалось. «Я люблю тебя, я люблю», – шептала она, чувствуя как горячая струя спермы устремилась в нее. Звезды бешено кружились над ними. Где-то вдалеке залаяла собака…

– Господин полковник. – Он услышал голос своего денщика Афоньки и с трудом размежил веки, простившись со сном и с Таней…

– Чего тебе? – спросил, вглядываясь в темную фигуру солдата, рисующуюся в проеме за откинутым пологом палатки на фоне остроконечного горного хребта, увенчанного полумесяцем.

– Ужо четыре утра, – доложил Афонька, – на фуражировку пора-сь. Как генерал Вельяминов велели. Ваша очередь сегодня. Вона и господа Лермонтов с Одоевским дожидаются…

– Ах, да. На фуражировку… – Александр сел на походной кровати и сжал голову. – Скажи, сейчас иду. Коня готовь.

– Слушаюсь, барин. Можа, чайку с сухариком покамест? – предложил денщик услужливо.

– Давай, валяй.

Полковник вышел из палатки, потянулся. Лагерные костры догорали. Их отражение на деревьях производило чудесный эффект – стройные дубы-великаны четко вырисовывались в сполохах. Расположенные полукружьем, затухающие костры походили на группы звезд – они тянулись до самого хребта Нако. По горной дороге внизу скользила одинокая черкесская арба.

Рядом с палаткой полковника, присев на обрубок дерева, поручик Лермонтов читал, склонившись к огню. Одоевский дремал тут же, прислонившись спиной к дереву.

– Чем убиваете скуку, Михаил Юрьевич? – спросил, подходя, Потемкин. – Французский роман? – Он взглянул на обложку.

– Вот достал месье Сю, – откликнулся тот, – «Саламандра». Занятная вещица… Когда выступаем, Александр Александрович?

– Мы с авангардом – сегодня, через два часа, – ответил Потемкин, – остальные же, поговаривают, завтра. Генерал Вельяминов никогда не предупреждает о выступлении, научены горьким опытом. С черкесами надо держать ухо востро. Только проговоришься о точной дате похода – их лазутчики все им доносят. А поглядите, Михаил Юрьевич, какие живописные места в округе. – Саша подошел к краю обрыва. – С нашей позиции открываются прелестнейшие виды. Лощина, окруженная горами, они все усеяны лесом. Облака гуляют ниже вершин оных. Признайтесь, Михаил Юрьевич, вдохновляет вас вид сей, наверняка пописываете стихи…

– Бывает, Александр Александрович, – признался Лермонтов, захлопывая книгу.

– Со временем места эти составят лучшую российскую губернию, – проговорил Потемкин задумчиво, – черкесы, я уверен, скоро вынуждены будут примириться. Своим походом мы отрежем им сообщение с Черным морем. У них сразу возникнет большой недостаток в порохе. А без примеси турецкого их собственный порох никуда не годится. Да и воины их убывают значительно. В здешних местах убыль одного в семействе для них очень много значит. Хлеб и аулы их истребляют – многие семьи остаются голодны к зиме. Положение подобного рода им скоро наскучит, несмотря на их воинственный дух. Вы видали на вчерашнем переходе, – он повернулся к Лермонтову, – черкесский памятник на их заброшенном кладбище? Построен склепом, внутри пустой. Сделано аккуратно из цельных камней, можно не сомневаться, что стоило им большой работы. И не одной надписи. Мне сказал старик из местных, что в том склепе похоронены храбрейшие из черкес…

– Памятник языческий, – заметил ему Одоевский, открыв глаза, – сдается мне, в округе нет ни одной христианской обители.

– Говорят, близ Еленчика расположилась монашеская миссия, – пожал плечами Саша, – то ли французы, то ли англичане… Но не наши – это точно. Миссионерами прикидываются. Но старинный друг моей матушки, генерал Алексей Петрович Ермолов, как помнится, нелестно о них отзывался. «Алчный взгляд всемирного ростовщика мистера Пудинга блуждает по горам и долинам Кавказа» – так и выражался. Без окольностей. Но все же, господа, – полковник вернулся к костру и присел, застегнув мундир, – по горам лазить – это не по равнине в атаку верхом на коне нестись. Особое терпение требуется. Пока слезешь боком в лощину, держидерево тебе все платье порвет, виноград на шею намотается, волосских орехов видимо-невидимо на голову попадает. Это еще не считая черкесских пуль. Зато скажи кому в Петербурге – костры кипарисом разводим. Никто не поверит.