Их звали Абрек и мадам Кери. Немногие в Санкт-Петербурге знали, кто скрывается под этими именами. Точнее, количество осведомленных лиц оказывалось так узко, что составляло всего лишь четыре персоны: три чрезвычайно высокопоставленные – сам государь Николай Павлович, военный министр граф Чернышов и министр иностранных дел Российской империи граф Нессельроде. И еще он, полковник русской службы Хан-Гирей, по урождению черкес, флигель-адъютант государя и командир Кавказского лейб-гвардии полуэскадрона. Его во всей весьма непростой цепочке полагали главным связующим звеном.

Под именем Абрека выступал генерал-майор Шамхал Абу-Мусселим-хан, считавшийся основным союзником русских на Кавказе. Прадед Абу-Мусселима вступил на русскую службу еще во времена правления князя Цицианова в Тифлисе. Ему принадлежали обширные земли в Дагестане, не раз страдавшие от набегов персов и османов. Найдя в российской империи надежную защиту от своих врагов, Шамхалы Тарковские верно служили генералу Ермолову, и при нем отец Абу-Мусселима удостоился звания тайного советника русской службы, а брат его получил чин генерал-лейтенанта.

Мадам Кери… Да, теперь все называли ее мадам. Да и как иначе можно было бы обращаться даже мысленно к особе, удостоенной одной из высших наград империи – ордена Святой Анны за раскрытый при ее исключительной заслуге заговор, целью которого служило окончательное разделение Кавказа между Англией и Турцией и окружение православного Тифлиса. В тот заговор втянулись многие, кому до того безраздельно верили: обласканные Ермоловым ханы Шекина, Карабаха и Аварии, возжелавшие добавить к русскому золоту еще немного английского. Они намеревались захватить русского наместника в его ставке и под угрозой его смерти продиктовать России свои условия. Но – не вышло. Мадам Кери получила через Абрека сведения, которые немедленно были переданы в Петербург. Во все недавно лояльные ханства ввели усиленные гарнизоны с артиллерией – заговор провалился, не начавшись.

Теперь мадам Кери – уже почти не живой человек, для Петербурга она – легенда. Военный министр Чернышов в восторге от ее связей и знаний, государь чрезвычайно благоволит ей, а полковник Хан-Гирей часто вспоминает ее такой, какой не помнили и не знали ее еще ни государь император, ни его министры. Мадам Кери, французская графиня Мари-Клер де Траиль, повстречалась на пути бжедухского хана почти десять лет назад, и была она испуганной, растерянной девочкой, с которой он впервые познакомился на балу у княгини Потемкиной в подмосковном имении Кузьминки.

Теперь же от этой девочки, повзрослевшей и очень влиятельной, зависит вся дальнейшая судьба полковника. Либо она вытащит для него счастливый билет и он получит досрочно генеральское звание, а вполне возможно, и русский княжеский титул, либо… Либо ему придется распрощаться с честолюбивыми надеждами. А Мари-Клер такова, что вполне способна заупрямиться и не захочет помогать ему, тем более что она наверняка не забыла старой обиды и воспользуется случаем, чтобы посчитаться. То, что она ненавидит его, – Хан-Гирей знает. И в иной ситуации он ни за что не стал бы встречаться с ней лично. Но теперь… Куда ей теперь деваться? Ведь на том берегу реки Шапсухо стоит лагерем авангард князя Потемкина. Почти отрезанный Казилбеком от основных русских сил. Мари-Клер вполне способна отказать Хан-Гирею и подставить его под гнев государя, но своего ненаглядного князя Сашу она не бросит в беде, а значит, выполнит все, что от нее потребует бжедухский хан.

Ожидая приезда Абрека и мадам Кери, Хан-Гирей мысленно перенесся в Петербург. Петербург, о котором, несмотря на все свое восточное свободолюбие, Хан-Гирей мечтал с юных лет. Петербург Французского театра и Итальянской оперы. Петербург с его блестящим светом – светом балов, обедов, прекрасных дам в ослепительных туалетах и бесконечными, любовными интригами.

В Итальянской опере в тот вечер знаменитая дива пела во второй раз, и весь петербургский бомонд собрался там. Гвардейский полковник Хан-Гирей, приглашенный в ложу княгини Лобановой-Ростовской, развлекал беседой хозяйку, сухую, желтую, болезненную и нервную женщину с блестящими черными глазами. Конечно, отменно веселым и любезным Хан-Гирей старался выглядеть не от того, что особо симпатизировал самой княгине, а от того, что у княгини подросла на выданье дочь и за ней, по разговорам, давали весьма внушительное приданое.

Сама юная невеста-княжна находилась здесь же. Блестя лиловым атласом платья, она то и дело поворачивала к Хан-Гирею румяное белокурое личико со вздернутым носиком и, не слушая его, все время говорила сама, что канарейка без удержу, и наполняла пространство вокруг милейшими, с ее точки зрения, глупостями.

Попросив в ложу кофе, девица Лобанова сразу же пролила его на дорогой ковер, забрызгала платье своей ненаглядной матушки, но при том нисколько не сконфузилась, а не переставала смеяться, заглушая пение итальянки на сцене.

– А знаете, знаете, полковник, – по-птичьи трещала она, – как смешно было недавно на приеме в Гатчине у великой княгини Елены Павловны? Вы не знаете? Ой, ой, ой! Да вы один во всем Петербурге не знаете про то. Я вам сейчас расскажу. – Она замолчала на мгновение, набрала воздуху – за это время до полковника Хан-Гирея долетел чудно выведенный итальянкой пассаж. А потом принялась за свое: – Один поручик, я его имя позабыла, – девица капризно наморщила носик, – да это неважно. Вот, он явился на прием к великой княгине во французском кивере времен еще наполеоновской войны. И Ее Высочество Елена Павловна попросила показать ей шапку. Мол, подайте мне поглядеть – ручку тянет. А поручик – не дает. – Княжна расширила глаза и снова недолгую сделала паузу, чтобы полковник проникся значением всего сказанного ею – еще один итальянский пассаж долетел до Хан-Гирея. – Поручику все кивают, подмигивают, подай, мол, Ее Высочеству шапку, – опять затрещала княжна, – а он как застыл, не двигается. Тогда великий князь Михаил Павлович самолично с него кивер снял, подает супруге своей. Только хотел сказать, что вот в таких вот киверах конники Мюрата атаковали наши позиции на Бородино, а из кивера на великую княгиню – бух! Груша, яблоко и два фунта конфет выпали, – княжна захохотала. – Поручик тот от княжеского стола с собой набрал угощения и в кивер спрятал. Вот потеха-то. Все так смеялись. А великий князь Михаил Павлович сострил, что, мол, груша и конфеты еще от наполеоновского гусара там остались. Он их в Москве набрал перед отступлением, чтобы не голодать потом. Знал, что партизаны кушать не дадут.

– Беси, Беси, – недовольно поморщилась на дочь княгиня. – Вы мне мешаете слушать арию. Как дивно поет. Верно, полковник? – обратилась она к Хан-Гирею. Тот выдавил из себя улыбку и согласился, хотя ничего, кроме Беси так толком и не услышал. Девица изрядно утомила его своей болтовней, но подать виду было нельзя – как-никак завидная невеста. Спасение от Беси явилось нежданно.

Когда дали антракт, в ложу княгини вошел молодой офицер военного министерства – он передал полковнику Хан-Гирею приказ незамедлительно оставить театр и явиться к самому графу Чернышеву. Простившись с княгиней Лобановой и выразив свое сожаление Беси в том, что он так и не узнает, чем закончились злоключения незадачливого поручика в Гатчине, Хан-Гирей с облегчением покинул ложу и направился в военное ведомство.

Сообщение военного министра огорошило полковника. Он ощутил себя человеком, который прошел над пропастью по мосту, а потом обернулся и обнаружил, что мост за его спиной разобран – внизу пучина. А пучина эта называлась государь император… Государь император решил лично посетить Кавказ и принять мирное прошение горцев о причислении их к империи.

Неизменно ровно, впрочем как и всегда, военный министр граф Александр Иванович Чернышев ходил взад и вперед по звучному паркету освещенного одной лампой кабинета, в котором свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете государя, висевшем над камином. Потом прошел в соседнюю комнату, где на старинном красного дерева бюро горели две свечи в канделябре, дошел до самого конца ее, упершись в окно, – за ним, полуприкрытым белой сборчатой шторой, плескалась черной вечерней водой Нева – и повернул обратно.

На протяжении всей своей прогулки военный министр молчал. Полковник Хан-Гирей послушно следовал за ним, не смея первым высказаться, но тревога в сердце его росла. Иногда, особенно на светлом паркете кабинета, где отдавалось ясно позвякивание военных шпор, Чернышев поворачивался к Хан-Гирею, словно желая продолжить свое сообщение, но снова замолкал и шел опять. Он тоже был озадачен и напряженно думал. Потом сел в кабинете за свой огромный рабочий стол, некоторое время смотрел на малахитовый бювар перед собой, потом поднял взор на застывшего перед столом Хан-Гирея.

– Государь император, – начал он тяжело, словно слова давили на него, – призвал меня сегодня и, предположив обозреть в течение наступающего лета и осени Кавказскую и Закавказскую области, объявил о решении своем отправиться в столь дальнее путешествие, чтобы высочайшим присутствием своим положить прочное основание к успокоению Кавказских горных племен и к устройству будущего их благосостояния наравне с прочими народами, благоденствующими под благотворным скипетром Его Величества. – Военный министр замолчал и снова упер взгляд в бювар. Полковник Хан-Гирей терпеливо ждал.

– Государь полагает, что следует довести до горских народов все усилия правительства, устремленные к положительному устройству жизни их, и подать надежду на прекращение внутренних распрей под мудрой опекой российской короны, – продолжал Чернышев вяло. – Государь не сомневается, что черкесские племена воспользуются пребыванием государя на Кавказе, дабы принести Его Императорскому Величеству изъявления своей покорности. Для того, еще до прибытия государя императора, – взгляд Чернышева прояснился, теперь он многозначительно смотрел на бжедухского хана, – необходимо внушить горцам положительные понятия о силе и могуществе России, о невозможности противостоять ей и о неизбежности раннего или позднего покорения всех противостоящих правительству обществ. Необходимо показать разницу между последствиями насильственного покорения и добровольного признания над собой законной власти государя императора, и наконец, – Чернышев говорил с нажимом, выделяя слова, – убедить непокорных в том, что повиновение и покорность их маловажны для могущественной России, но необходимы для собственной их пользы и выгод. – Теперь военный министр смотрел прямо Хан-Гирею в лицо, и полковник уже не сомневался, что вся подготовительная деятельность по приведению черкесских парламентеров к императору, ложится на него. Он не ошибся. Ему предстояло убедить буйных и диких горцев, что для собственной же пользы им лучше покориться. Полковнику явно было чем гордиться – его избрали орудием великого замысла. Но думал он о своей миссии с горькой иронией.

– Зная ваши связи на Кавказе, – продолжал Чернышев, – Его Императорское Величество указали вас, полковник, для исполнения их высочайшего поручения по известному Его Величеству отличному усердию вашему и благоразумию. При том Его Величество продолжает оставаться в уверенности, что вы исполните все с полным успехом и удовлетворительностью, к чему близкое познание края и всех местных обстоятельств послужит вам верным пособием, а любовь ваша и приверженность к вашим единоземцам – новым благородным побуждением…

Вот так, господин полковник. Война на Кавказе идет уже почти тридцать лет, лучшие русские генералы поломали там карьеры и понесли безмерные потери, а теперь один полковник Хан-Гирей простым убеждением, без пушек и пехоты, должен привести Кавказ к покорности. Полковник машинально вытер платком пот со лба – испарина выступила обильная. От такого поручения можно сразу застрелиться, даже не приступая к его выполнению. Но ловушка захлопнулась. Перечить высочайшей воле невозможно, выполнить ее – тем более.

Конечно, министр Чернышев намекнул, что при благополучном исходе миссии полковник Хан-Гирей вполне может рассчитывать на русское княжеское достоинство и присвоение генеральского чина. Более того, сам Александр Иванович, зная о сватовстве полковника к княжне Лобановой-Ростовской, готов пособить ему в устройстве партии, так как по замужеству дочери своей состоит с княжеской фамилией в родстве. Но только при благополучном исходе… А такового ни в Петербурге, ни тем более здесь, в гуще событий на Кавказе, полковнику Хан-Гирею не предвиделось.

Черной тенью над горами пролетел орел. Мысли бжедухского хана снова невольно перенеслись к мадам Мари-Клер. Старый татарин, кучер княгини Потемкиной, в глянцевом кожане, с трудом удерживал прозябших лошадей, взвившихся у подъезда Мраморного дворца. Лакей стоял, отворив дверцу. Дворцовый швейцар держал наружную дверь.

– Ах, простите, поручик! – Тонкое кружево рукава зацепилось за крючок соболиной шубки, и Мари-Клер принялась поспешно отцеплять его – княгиня Потемкина давно уже ждала ее в Таврическом дворце, чтобы готовиться к завтрашнему представлению императору в Зимнем.