– Позвольте мне помочь вам, – Хан-Гирей перехватил ее руку. Непрошенный апрельский снег вился над Петербургом. Золотисто-пепельные локоны девушки выбивались из-под мехового капора, длинные темные ресницы взволнованно дрожали. Она бросила только один взгляд синих, как небеса на его родине, глаз. Снежинка упала на ресницу – она смахнула ее рукой… Обернувшись, он увидел, что лестница пуста, княгиня Орлова еще не спустилась, чтобы проводить Мари-Клер. Тогда он заговорил быстро, жарко:

– Вы ничего не сказали мне, мадемуазель. Положим, я ничего и не требую. Но знайте, не ваша дружба мне нужна. Мне возможно только одно счастье в жизни, это слово, которого вы так желаете избежать. Да, любовь. Любовь. Я жажду вашей любви, мадемуазель.

Щеки девушки вспыхнули. Ему показалось, что, наклонив голову, она с восхищением слушает все то, что он говорит ей. И может быть, в этот миг вовсе не думает о князе Потемкине.

– Любовь… – повторила она медленно внутренним голосом и вдруг, в то же время как одновременно, рука в руке, они отцепили кружево от крючка, прибавила поспешно: – Я от того и стремлюсь избежать этого слова, что оно для меня слишком много значит, гораздо больше, чем вы думаете. Чем вы можете понять, – она быстро взглянула ему в лицо и отстранилась. На лестнице послышались шаги Анны Алексеевны. Мари-Клер, подхватив подол платья, заторопилась к ней.

Когда же шла потом в экипаж, скрытно подала ему руку – он быстро пожал ее. Упругим шагом прошла мимо швейцара и скрылась в золоченой карете. Обернувшись, Хан-Гирей встретил пристальный, упреждающий взгляд княгини Орловой. Но нисколько не смутился. Другой взгляд волновал его больше. Синий взгляд юной мадемуазель, прикосновение ее руки прожгли его.

Как только княгиня Орлова поднялась в свои покои, поручик Хан-Гирей вышел на крыльцо и поцеловал свою ладонь в том месте, где прелестная француженка тронула его. Потом поехал в гвардейский клуб на партию безика, счастливый осознанием того, что в нынешний вечер приблизился к достижению цели, более чем за весь предыдущий полугод. Он и в самом деле верил в то, что влюблен в Мари, и, возможно, с ее помощью утрет нос зазнайке князю Потемкину.

С тех прошло почти десять лет. И вот опять он думает о ней. Только с ней он сможет теперь заслужить генеральское звание и княжеский титул. А они в свою очередь сыграли бы не последнюю роль в завоевании им симпатий княгини Лобановой-Ростовской и ее решении позволить ему наконец жениться на Беси.

* * *

Пни, пни, одни лишь пни тянулись вдоль дороги, а внизу, под ней, колыхалось тихое, даже без зыби, море.

Совсем недавно на этом месте, похоже, стояла прелестная роща, бывшая на берегу залива. Но теперь она вырублена черкесами под завалы. Какой-нибудь горский князь гулял в ней в свободные часы под сенью деревьев, увитых виноградною лозой, и наслаждался чистым, душистым воздухом. От вековых деревьев и благовонного орешника остались только пни – секира войны все истребила.

Арба медленно тащилась по дороге. Костры русского лагеря уже скрылись за очертаниями гор, впереди мелькали лишь редкие огоньки черкесских пикетов. С тех пор как жизнь ее снова оказалась связана с кармелитами, точнее с их тайной миссией на Кавказе, которую публично все считали английской, Мари-Клер почти что привыкла к войне, к постоянной опасности, к многочисленным секретным ухищрениям.

Она уже не вздрагивала, как бывало в начале, когда среди ночи вдруг начинали палить из ружей среди скал, или же появлялись клубы черного дыма над горами, а затем вспыхивал оранжевым столбом пожар – опять подожгли аул: гяуры, черкесы, все равно…

Ей было по-прежнему жаль убитых и раненых, но она уже не плакала над ними в голос, а страдала молча. Одна из лошадей споткнулась о камень – арбу закачало. Мари едва удержала равновесие – по счастью, Абрек, скакавший рядом с ней, успел схватить лошадь под уздцы. Мимо проплыл столетний дуб, простреленный с моря ядрами в нескольких местах – два года назад здесь высаживался русский десант, чтобы смирить мятежного черкесского предводителя. Тогда-то горцы и порубили все свои дубовые и ореховые рощи.

Опускался вечер – спокойный, тихий, только плеск морских волн долетал наверх. Наверное, полковник Хан-Гирей уже приехал и ждет их. За последние десять лет Мари уж потеряла счет, сколько раз ей приходилось встречаться с ним по службе, но неприятие этих встреч, даже самой их необходимости, не проходило.

Что ж, она тоже помнила, с чего начиналась для нее дорога на Кавказ. С того дня, когда она позволила себе проявить слабость и выразить симпатию молодому бжедухскому хану, пылавшему, как казалось, любовью к ней.

Простившись с ним у Мраморного дворца в Петербурге, она приехала в Таврический и шла, опустив голову и играя кистями отороченного соболем шарфа, которым закрывала шею. Неясная, отчаянная решимость зрела в ней, и Мари казалось, что она сгорает в огне – все лицо ее горит, все тело. Теперь она знает описание подобного пожара – вспышка огня среди темной, безлунной ночи. Так сгорает аул среди гор – одинокий, брошенный, проклятый.

Она знала, что завтра князь Потемкин поведет ее к императору. Но как он сделает это? Небрежно, равнодушно с показательностью – как всегда. Не заметив ни вздоха ее, ни тайной, робкой слезинки.

В Кузьминках летом она убеждала себя, что молодой князь переменил свое высокомерное отношение к воспитаннице матери. Княгиня Потемкина пригласила для Мари-Клер учителя русской словесности – его рекомендовал Пушкин. Привыкшая всему, чем она занимается, отдаваться полностью, юная француженка погрузилась в новую науку со страстью и быстро делала успехи.

Пребывая в отпуске, Саша иногда посвящал Мари-Клер часы и, заменяя собой преподавателя, весьма терпеливо объяснял ей тонкости произношения или русской грамматики. При этом он часто держал себя со спокойной, дружелюбной серьезностью, без тени насмешки. А Мари-Клер, замиравшая в душе от его красоты и близости, всячески старалась, чтобы их разговор не перешел в интимный, доверчивый тон.

Природный юмор князя нередко вызывал у юной девушки веселый смех. Ей говорили, что для мадемуазель громко смеяться неприлично. Но она была молода, всякая светская жизнь, даже скромная и уединенная как в Кузьминках, казалась ей в новинку – самые мелочи ее Мари воспринимала восторженно. И хотя Саша позволял себе остроты исключительно грамматического толка, они оказывались настолько умны и тонки, что нельзя было удержаться и не залиться звонким девичьим смехом. И тогда княгиня Елизавета Григорьевна, если она слышала их, только с осуждением качала головой.

Вспоминая, что их могут услышать, Мари-Клер спохватывалась, точно пугаясь собственной веселости, и снова старалась выдерживать с князем ту грань холодности и ласковости, оставаясь на которой она могла не внушать излишних надежд ни ему, ни – самое главное – себе самой.

Кроме русского языка юной француженке приходилось еще изучать Закон Божий. Этим предметом с ней занималась сама княгиня Анна Алексеевна Орлова. Сначала Мари-Клер не понимала, зачем ей нужны занятия, так как все ее детство прошло в монастыре, где она ежедневно изучала христианство. Но выяснилось, что ей предстоит совершить весьма решительный шаг – из католической веры перейти в православие. Так как оба этих занятия, изучение русского языка и переход в ортодоксальную веру должны предшествовать ее вступлению в брак…

Сначала Мари-Клер воспротивилась. Она полагала, что, изучая догматы православной церкви, она тем самым предаст сестру Лолит, которую боготворила, и все свое детство, проведенное на мысе Каталана.

Но умная и образованная Анна Алексеевна прекрасно понимала, что над молодой душой, воспитанной в правилах иных, нельзя творить насилие, а потому вводила Мари-Клер в круг православных верований осторожно и исподволь. Она не оспаривала католических догматов, не упрекала кармелитов в еретических воззрениях, она лишь всячески подчеркивала, что вера в Иисуса Христа и в Божественное искупление в достаточной мере объединяет все христианские религии, несмотря на видимую разницу, а эта разница заключается лишь в толкованиях.

Саша тоже часто присутствовал на их занятиях. И Мари-Клер замечала, что он сам с явным интересом слушает Анну Алексеевну. Терпимость Орловой обезоруживала француженку и заставляла ее с полным доверием прислушиваться к словам новой наставницы, открывать им прямой путь к сердцу, а трогательная поэтичность православных верований невольно воздействовала на мечтательную душу девушки.

Правда, присутствие Саши раззадоривало Мари-Клер, и она не сдавалась так сразу. Не зря она считалась одной из лучших воспитанниц сестры Лолит в монастыре. Отличаясь пытливым, острым умом, она зачастую предлагала Анне Алексеевне такие вопросы, на которые та затруднялась ответить прямо и без оговорок, что заставляло ее даже иногда разводить руками бессильно. И тогда Саша Потемкин, вступая в беседу, неизменно выручал тетушку Анну, сводя острый спор на шутку. Мари-Клер охотно откликалась ему – ее противоречия скорее проблескивали от девичьей шаловливости, и Саша хорошо чувствовал это.

С замужеством же все обстояло гораздо сложнее. Точнее, даже с самой мыслью о замужестве. Мари-Клер никак не располагалась к подобному будущему – сказывалось монастырское воспитание и давнее настроение посвятить себя Богу, оставшись девственницей. Хотя, как вскоре поняли княгиня Лиз и наставница Анна Алексеевна, трудность заключалась не только в том.

Стареющий генерал Закревский, который при посредничестве Алексея Петровича Ермолова, выразил заинтересованность в Мари-Клер, годился ей не столько даже в отцы, сколько в дедушки. Он разменял седьмой десяток. Болезни высушили его тело, он стал похож на скелет, обтянутый пергаментом, а довольно бурная жизнь в молодости не только оставила досадные следы на его характере, но и извратила вкусы.

Завсегдатай балов и развлечений при покойном императоре Александре Павловиче, князь Закревский имел репутацию хорошего собутыльника, кавалера, который нравился женщинам, – правда, несколько несдержанно относившегося к их прелестям, но зато тактичного, – а также умелого царедворца и интригана.

Женат до того Закревский был трижды. Больших состояний за женами своими он не взял, но положение и богатство свое сколотил при помощи гибкого лавирования в прошедшем царствовании. Он умел угодить, оказать протекцию нужным людям и за все взять приличные комиссионные.

Теперь же возможности его по причине перемены власти и ухудшения здоровья стали заметно ограничены, и генерал вполне готов был улучшить свои дела за счет брачной сделки, предлагаемой ему возлюбленной почившего императора. Решительную роль в его заинтересованности, конечно, сыграло приданое девицы, которое предполагала дать за воспитанницей княгиня Потемкина.

Бесспорно, время нанесло генералу чудовищные опустошения. Еще годов пять назад он при помощи пудры, румян и корсета мог скрыть перед дамами недостатки, а вот теперь с ним справлялся только искусный гример-француз, выписанный за огромные деньги из Парижа. При помощи своего искусства он придавал разваливающемуся генералу образ приятного мужчины в годах. Но никакой грим не позволил бы старому ловеласу подстроиться под молоденькую, пятнадцатилетнюю будущую жену, а тем более пленить ее. Генерал всерьез задумался об этом.

Запершись в своем московском доме, генерал целыми днями не вставал с постели, читал романы, дремал, с удовольствием предавался всем своим старческим привычкам. И лишь когда свет напоминал ему о необходимости выполнять свои обязанности в обществе, когда он должен был появляться на людях, он вставал с подушек, срывал с себя компрессы из ваты, отказывался от бутылок с горячей водой и доверялся своему волшебнику-гримеру. Так он подготовился и к званому вечеру в Кузьминках, куда его пригласила княгиня Потемкина.

О цели приглашения невенчанная супруга его почившего покровителя намекала в особом письме, приложенном к приглашению, расплывчато – но нюх опытного деляги сразу почуял: может сложиться превыгодный «марше» с девицей.

Недолго думая, Закревский призвал своего француза и начал приготовления к балу. Накануне генерал приехал в Москву из Петербурга, где нанес визиты многим знакомым, был принят и обласкан государыней Марией Федоровной. После долгой езды из одной столицы в другую, тело его болело сильнее, чем обычно. Поцокав языком, француз-гример начал с бодрящих солей и растирания онемевших ног, так как генерал заявил сразу и самым решительным образом, что на бал к княгине Потемкиной он поедет без трости.

Однако образ молодой красотки, с которой ему предстояло познакомиться, а кто знает, может статься, и пообщаться ближе, не давал престарелому дамскому угоднику покоя. Он то впадал в отчаяние и прерывал туалет, угрожая, что никуда вовсе не поедет. То снова вдохновлялся и принимался за приготовления со рвением. Более всего ему не хотелось, чтобы на балу оказался его старший сын, близкий друг Ермолова, который немало сделал для назначения последнего наместником на Кавказе.