Первым Шамиль приказал позвать на совет старшего сына наиба Хаджи-Мурата именем Юсуф, и Мари-Клер насторожилась, решив, что ей во что бы то ни стало надо услышать содержание их разговора. Она знала, что именно Юсуф осуществляет у Шамиля все сношения с турецкими контрабандистами и отвечает за доставку пороха на тайный завод черкесов.

В отличие от своего отца, не поделившего власти с верховным имамом и время от времени то перебегавшего к русским, то снова возвращающегося назад, молодой Юсуф служил Шамилю верно. Желающий только одного – продолжения легкой и разгульной жизни, которую он вел обыкновенно, – Юсуф открыто противоречил отцу и выказывал Шамилю преувеличенно восторженное поклонение.

Вот и теперь, ожидая приглашения к имаму у ворот внешнего двора, он вошел в кунацкую с выражением трепетного благоговения на лице и, остановившись у двери, встретился с упорным, сощуренным взглядом Шамиля. Постояв немного времени с опущенной вниз головой, Юсуф приблизился к имаму и поцеловал его большую, с длинными пальцами руку.

– Что, сын Хаджи-Мурата, известно тебе о наших союзниках? – донесся до Мари-Клер ровный голос Шамиля. – Когда прибывают они с благословенной помощью Аллаха?

– Велено, великий имам, жечь сигнальные костры нынче ж ночью, – отвечал покорно Юсуф, – у впадения в море Джубги (река), отсчитав от того места четыре тысячи шагов к востоку.

– Нынче ночью? – переспросил Шамиль, и в голосе его промелькнула веселая усмешка. Однако он снова быстро принял на себя прежнюю маску величавой торжественности и, закрыв глаза, погрузился в молчание, заставляя всех выжидать, что же он скажет дальше. Повисла напряженная тишина. Давно привыкшая к спектаклям, разыгрываемым верховным имамом перед собратьями по оружию, Мари-Клер почти наверняка могла предсказать, о чем думает застывший сфинксом черкесский фараон.

Напряженная борьба с Россией, требовавшая не только физического, но и духовного напряжения, заставляла имама особенно следить за всеми мельчайшими деталями своего поведения. Он давно уже не верил в Аллаха и на встречах с русскими генералами один на один высказывался насмешливо о Коране. Он понимал всю безнадежность продолжавшейся годами войны и обреченность свою в сопротивлении. Он не мог не отдавать себе отчета в том, что провозглашенные победы на самом деле являлись для него поражениями, что его народ голодал и умирал от болезней, множество аулов было сожжено и разорено, и многие племена уже колебались, размышляя над возможностью поскорее перейти под власть русских.

Однако Шамиль продолжал играть на театре войны свою неугасающую роль ниспосланного Аллахом ангела – Мункара. И больше всего он боялся, что кто-то из самых близких ему людей, в первую очередь Сухрай-кадий, догадается об его усталости от борьбы и его сомнениях в прежней непримиримости, стойкости, верности традиции и вере. Тогда, – случись подобное, – верховный имам мгновенно потерял бы свое влияние и его место было отдано бы Сухрай-кадию.

Наклонившись вперед, Шамиль резко открыл глаза – они зорко взглянули на поникшего головой Юсуфа.

– Знаешь ли ты, что твой отец ведет сговор с гяурами? – спросил у него имам, сильно прищурившись. – Говори мне.

– Знаю, великий имам, – Юсуф опустил голову еще ниже и отвечал едва слышно, – знаю и жалею об этом.

– Знаешь ли ты, что в моем ауле находятся твоя мать и бабка? – продолжал спрашивать имам, и голос его звучал все более угрожающе.

– Знаю…

– Так вот, – жестко заключил Шамиль, – запомни, ты головой отвечаешь мне за то, чтобы порох был доставлен сегодня ночью без всяких препятствий. Если же дело провалится, я отдам твою мать и бабку по аулам в рабство, а тебе отрублю голову.

Услышав слова Шамиля, Юсуф поднял голову – скулы на его худощавом, осунувшемся лице напряглись, но все же он принял обещание имама со спокойствием.

– Нет, я передумал, – желая все же перебороть самообладание молодого джигита, продолжил Шамиль, выдержав молчание, – считай, что я пожалел тебя и не убью. Я выколю тебе глаза, как то делаю со всеми изменниками…

Мари-Клер вздрогнула, услышав угрозу имама, как будто она относилась к ней самой – столь веско и холодно, ледяно-холодно произнес тот свои слова. Юсуф же и на этот раз выслушал их без содрогания, но когда вышел из кунацкой, – Мари-Клер хорошо видела то, – изогнулся и, выхватив кинжал, в ярости воткнул его в ту самую старую грушу, у которой все еще стояла монашеская арба.

«У впадения реки Джубги в море, отсчитав четыре тысячи шагов на восток, сегодня ночью, – повторяла про себя Мари, пересыпая сушеные финики из мешка в кадку, – теперь надо сообщить об этом Абреку…» Она понимала, что уже слишком долго, недопустимо долго находится внутри шамилевой сакли и тем неизбежно рискует вызвать на себя подозрения, – но она все еще тянула время, выдумывая для себя в хранилище занятия, чтобы все же дождаться конца совета – она надеялась, что старейшины имама рано или поздно заведут речь о Хан-Гирее и о том, каким образом тот предлагает мулле Казилбеку заманить русский авангард в ловушку у хребта Нако.

Однако советники скоро разошлись. Старшая жена Шамиля, остроносая, черная и неприятная лицом Зайдет, принесла обед. В кунацкой с имамом остался только Сухрай-кадий. Туда же вскорости явился тесть и наставник имама Джемал Эдин – высокий седой благообразный старец с белой как снег бородой. Помолившись Аллаху, он стал рассказывать, что произошло в ауле за время отсутствия имама. И сообразив, что, видимо, ничего более интересного для себя она не узнает, Мари-Клер, собрав опустевшие мешки, направилась к выходу. Вдруг кто-то схватил ее за руку. Обернувшись, Мари-Клер различила в полумраке прозрачные, сверкающие, что черные топазы, глаза Аминет. Невысокая, тоненькая жена Сухрая стояла перед ней и все так же цепко держала, не отпуская. О том, что, несмотря на внешнюю хрупкость, черкесские женщины очень сильны, Мари-Клер знала давно. Она не раз наблюдала, как Аминет носила за спиной в корзине своего пятилетнего сына, довольно большого и тяжелого уже, и даже ходила с ним через горы к родственникам Сухрая.

– Ты думаешь, я не вижу, что ты змеей забралась в сердце моего мужа, – прошептала Аминет, приблизив к Мари-Клер возбужденное лицо с изящными, красивыми чертами, – теперь он только и думает о тебе. Ночью, обнимая меня, он обнимает тебя, целуя меня, он целует тебя… Сухрай любит тебя, он сам сказал мне об этом… – она заговорила громче, в голосе ее просквозило рыдание, и Мари-Клер забеспокоилась, что ревнивость молодой черкешенки привлечет излишнее внимание ее супруга, и не дай бог, самого имама. Тогда они вполне могут заметить то, сколь долго Мари-Клер все еще остается внутри сераля.

– Давай уйдем отсюда, – быстро предложила она и взяв Аминет за руку, вывела ее на двор. Солнце скрылось – только розовая кайма его света обрисовывала нижнюю часть большого серого облака, которое, имея вид коршуна с растянутыми крылами, покрывало большую часть небосклона над матовой цепью снеговых гор, поросших от низа черным лесом.

– Все выбрось из головы, – говорила она черкешенке на ее языке, отведя Аминет к небольшому капающему из стены фонтану, недалеко от которого, один на дворе, морщинистый, с седой бородой дед-черкес чеканил серебро жилистыми руками, не обращая внимания вовсе, что происходит в округе. – Мой Бог никогда не позволит совершиться тому, чего ты так боишься. Я принесла своему Богу клятву и останусь верна Ему всегда. Я не предам своего Бога, а твой муж никогда не предаст своего…

– О чем ты говоришь, Карим, – воскликнула на ее слова Аминет, – когда мужчина желает женщину, когда он горит к ней страстью, как к тебе горит Сухрай, а женщина желает мужчину столь же горячо, как, я чувствую, желаешь ты моего мужа, о, никакой Бог не воспрепятствует им двоим! Ты только выдумываешь себе Бога и, спасаясь от ласки кадия, защищаешься им. И он, спасаясь от чар твоих, прячет страсть свою от Аллаха, одаривая частичкой ее меня. Но рано или поздно ты отдашься Сухраю вся, душой и телом своим, и всем телом и силой своей он заберет тебя без остатка. Когда случится все, я не смогу дальше жить! – едва удерживая слезы, черкешенка закрыла ладонями лицо и откинула голову.

Растерявшись, Мари-Клер не нашлась, что возразить Аминет. Она выискивала возражения, понимая, что возразить ей нечего, и она не хуже обуреваемой ревностью жены кадия знает о любви Сухрая к себе, но мысли ее развлек услышанный за каменной оградой топот многих лошадиных копыт – скакало явно несколько человек, небольшой отряд.

Повернув голову, Мари-Клер увидела в распахнутые ворота внешнего двора подъезжавшую шагом кучку всадников. Впереди десятков двух вооруженных до зубов черкесов ехали двое: один – в белой черкеске и высокой папахе с чалмой, в нем Мари-Клер сразу же узнала муллу Казилбека. Другой же – офицер русской службы, черный, горбоносый, в синей черкеске, с изобилием серебра на одежде и на оружии. Под всадником с чалмой шел рыже-игреневый красавец конь, тогда как под русским офицером – хорошо знакомая Мари-Клер щеголетовая карабахская лошадка.

Взглянув на русского офицера, Мари-Клер невольно отшатнулась – к ней приближался императорский флигель-адъютант полковник гвардии Хан-Гирей. И только что желая узнать как можно больше о его планах, она никак не рассчитывала встретить в ауле мюридов его самого. Да и как возможно было бы представить себе подобное?!

Однако тропа предательства, на которую ступил бжедухский хан, алча самого высокого вознаграждения от русского государя, вероятно, теперь вела его все дальше и дальше, и вот довела до порога сераля верховного имама.

Не имея и нескольких мгновений на размышление, Мари-Клер полагалась только на инстинкт – следуя ему, она резко повернулась, сдернув на лицо платок и прочертив глубокие впадины на песке деревянными подошвами ботинок. Она не задумалась об Аминет, которая стояла рядом – бросив ей на ходу, что забыла в хранилище четки, она быстро направилась назад в саклю.

Только вбежав в сырое полуподвальное помещение, обмазанное глиной по стенам, где мюриды хранили запасы провианта, она обнаружила, что четки болтаются у нее на руке. Ее объяснение с Аминет выглядело таким образом явным просчетом, вызванным поспешностью. И Мари-Клер оставалось только надеяться на то, что, увлеченная ревностными мыслями черкешенка, не заметила их, а если и заметила – отнесла решение Мари-Клер на что угодно, только не на боязнь столкнуться лицом к лицу с Хан-Гиреем. Скорее – на нахождение в доме Сухрая, на его близость. Пусть лучше уж она подумает так.

Впрочем, присутствие Сухрая конечно же волновало обоих женщин. Но Мари-Клер – не только от того, что черкесский вождь был красив собой, силен, храбр и обладал многими другими мужскими достоинствами. Не только потому, что Мари знала, что он любил ее, а совсем по иным, вовсе не понятным Аминет обстоятельствам.

Теперь, обнаружив свою оплошность, Мари-Клер досадовала на себя – за десять лет, проведенных на Кавказе, она не так уж часто ошибалась или совершала необдуманные поступки – потому и продержалась столь долго, укрепив по мере возможности налаженные принцессой Лолит и Кесбан связи с мюридами. Она всегда тщательно продумывала каждый свой шаг. Но теперь она не могла допустить, чтобы Хан-Гирей увидел ее в доме Шамиля, и доверилась инстинкту, потому что не имела времени подключить разум.

При том она вполне отдавала себе отчет, что, желая как можно скорее убрать ее со своего пути, бжедухский хан способен выполнить свою угрозу и, совершив уже не одно отступническое деяние, в конце концов открыть имаму, кто на самом деле уже годы скрывается перед ним в облике кармелитской монашенки.

Вмешательство Хан-Гирея вообще существенно путало все карты и угрожало всей деятельности миссии, основанной принцессой Лолит Мациали, на Кавказе. Если Мари-Клер окажется разоблачена, уже никто не сможет в дальнейшем пойти за ней ее же путем.

Однако действия Хан-Гирея пока что оказывались для Мари не полностью ясны. Цель, преследуемая им, явно не подразумевала открытого предательства – ведь он рассчитывал на продвижение по службе в России и на выгодный брак с княжной Лобановой-Ростовской, а это означало, что он не собирался жить в изгнании, он намеревался пышно и богато благоденствовать в Петербурге, что стало бы невероятным, нанеси он русским интересам на Кавказе открытый и ощутимый урон.

То, что несостоявшимся покушением на генерала фон Клюгенау, которого он сам наверняка уговорил направиться на переговоры к Шамилю, воспользовавшись тем, что близкий к Ермолову генерал Вельяминов, куда лучше знающий Кавказ и его обычаи, отправился в экспедицию, а фон Клюгенау, дисциплинированный штабист, размышлял о здешних делах скорее философски, чем практически, – покушением этим Хан-Гирей старался не столько ввести в столкновение Шамиля и противостоящий ему русский корпус, сколько вызвать противоречия внутри верхушки мюридов.

Его провокация направлялась на то, чтобы поссорить с верховным имамом… кадия Сухрая. Возмущенный высокомерием, присущим фон Клюгенау, Сухрай уже стоял на грани деяния, которое повлекло бы за собой вспышку нового противоборства черкесов и чеченов с русскими, что оказалось бы невыгодно Шамилю. Резкий и бескомпромиссный Шамиль, к тому же давно чувствующий дыхание Сухрая в спину, видящий в нем главного себе соперника в борьбе за власть, вполне мог бы воспользоваться продиктованным вспышкой яростью просчетом кадия, чтобы отдалить того от себя, как он уже не раз проделывал прежде, в том числе и с обиженным Хаджи-Муратом. Лишенный поддержки Шамиля, уязвленный в гордости и в претензии на власть, Сухрай оказывался бы в изоляции, и вполне вероятно, решился бы искать союза с русскими, принеся клятву верности государю Николаю Павловичу.