– Почему я не выдал тебя? – закончил он за нее ее вопрос, рука же его все так же, излучая тепло, лежала на ее груди, она не отстраняла ее, а другая по-прежнему обнимала стан. – Потому что пока мой народ верит мне, он пойдет за мной. И кто бы и как не вызнавал о наших планах – наша отвага и вера сметут все преграды на нашем пути. Все время, пока здесь сновала эта проворная старуха Кесбан, я очень любил свою свободу. Никому, даже Аллаху, я никогда не позволил властвовать над собой полностью. Тем более я не мог себе представить, что узы страсти, которые лишают свободы посильнее чужеземных государей, окажутся мне столь желанны. Я понял это, когда ты заменила собой Кесбан. И теперь я уже не люблю свободу с прежним диким неистовством, твоя близость для меня дороже ее…

– Я не верю, Сухрай, что ты можешь пожертвовать свободой только ради любви! – возразила Мари-Клер, чувствуя сердечный трепет от его признания. – Все время я полагала, что ты не таков…

– Да, я не таков, – кивнул он, еще теснее прижимая Мари к себе, – но и Шамиль ведет мой народ в пропасть. Он уже не верит в Аллаха, он ни во что не верит, он только разыгрывает из себя того, кто послан спасти всех нас. Но пока народ боготворит его, увы, мы все вынуждены ему покоряться… Я заговорил с тобой потому, – продолжал он, – что все, о чем мне рассказал только что Хан-Гирей, он вполне может сейчас повторить и Шамилю. Ты должна без промедления покинуть аул. Я проведу тебя тайным выходом из сакли – через него Шамиль обычно посещает своих жен. А там, по горной дороге, ты доберешься до монастыря. Если уж Хан-Гирей выдал тебя мне, он не остановится на этом. Вполне вероятно, что тебя вот-вот кинутся искать. И пошлют погоню. Я задержу их здесь… – Его пальцы коснулись набухших сосков на ее груди и ласкали их.

Мари-Клер старалась побороть охватывающую ее дрожь сладострастия, но дышала все глубже, все более неровно…

– Мне не хотелось бы отпускать тебя сейчас, – признался он, снова поцеловав ее в шею, – вполне возможно, что никогда больше такой минуты не выпадет нам обоим, да и вряд ли мы свидимся теперь. Но зная Хан-Гирея ничуть не хуже, чем Шамиля, я вынужден торопить себя, и тебя тоже, Карим…

– Хан-Гирей прибыл, чтобы столкнуть тебя с Шамилем, – выговорила она, прильнув головой к его плечу. – Ему поручено в Петербурге заставить тебя принять присягу перед государем императором, и всеми возможностями своими, коварными и подлыми в том числе, он станет добиваться этого. Он хочет вывести тебя из союза с имамом, сыграв на вашем противоречии. Но там, там в подвластии государя, достигнутом путем предательства, для тебя жизни нет, Сухрай, там никто не позволит тебе жить, пока жив сам Шамиль. А потому храни хладнокровие, не поддавайся им, я прошу…

– Я знаю все, я верю тебе, – произнес он, и снова столь необычная для него нежность, пробилась в дрогнувшем голосе кадия. – Не кляни себя, что призналась мне. Тот, кто поступает подло с врагом, так же подло поступит и с лучшим другом. Хан-Гирей предал свой народ, позарившись на блеск русской столичной жизни, его никогда не примут его бывшие соплеменники. К тому же мне известно, что он отравил несколько аулов, желая нанести мне ущерб. Теперь же он снова приполз к нам, чтобы на страдании наших жен и детей творить себе благополучие. Уезжай скорей, Карим. И больше тебе нельзя приезжать в аул.

– Я не могу уехать, Сухрай, – проговорила Мари, подняв голову. – Я не могу уехать оттого, что не могу сейчас расстаться с тобой. – Ее голубые глаза потемнели, все чувство, которое накопилось в ней за прошедшие годы к стоявшему тесно к ней кадию, нахлынуло волной. Ее любовь к нему, неугомонно царапавшая сердце, теперь хлестала и лизала душу ее, как море без устали хлещет и лижет песчаный берег. Она подмывала и опрокидывала все прежние убеждения, и только усилия рассудка сводили на нет ее неустанную работу – так волна всякий раз оказывается отброшенной в далекое море, – но ничто не могло успокоить ее. Мари ощущала, что вот-вот отбросив все – и верность, и долг, и прежнюю свою долгую любовь к Саше, и все мечты о возвращении в Петербург, она сорвется в охватывающее ее новое чувство, как подмытая скала срывается с берега и с гулом погружается в бездну – только радостные волны пляшут и шумят над ее могилой. Так и Мари вполне готова была вырыть могилу самой себе, чтобы, отвергнутая всеми – обществом, прежней жизнью, – без всякой надежды на будущее умереть вот здесь, среди диких гор, только один раз испытав, как он будет любить ее, каждую частичку ее тела, как овладеет ей, а после… А после оставит навсегда. Потому что иного им обоим не дано свыше…

– Карим, я не пожалел бы жизни, чтобы увидеть тебя обнаженной и отданной мне, – проговорил он, и по прорвавшемуся его горячему дыханию она ощутила клокочущий внутри него пожар, – но я могу жертвовать собой, я не могу пожертвовать тобой… Потому ты должна уехать, как бы тяжело не было нам обоим…

– Но есть и еще одна причина, по которой я все же должна остаться в ауле, – наконец она решилась заговорить с ним о том, что волновало ее сейчас намного меньше ее созревшего чувства, но все же не потеряло никак своей значимости, – и расскажи я тебе о ней, ты переменишь свое отношение ко мне. – Мари отстранилась от Сухрая, не решаясь поднять на него глаза. – Но если я не смогу исполнить свое желание, то погибнет очень много людей, и среди них тот… – Она запнулась, не находя слов, чтобы продолжить свою речь. Ну как же ей сказать ему, любящему и любимому безмерно, что существует еще и тот, другой, любимый с юных лет, пусть безответно, пусть горько без меры, и за десять лет разлуки превратившийся почти что в несбывшуюся сказку.

– Тот, который был близок тебе в прежней, русской жизни? – спросил, закончив за нее, Сухрай. И она не могла не различить промелькнувшую холодность его тона, скрывающую ревность.

– Он не был мне близок, – призналась она, – он никогда не любил меня, а любил многих других женщин. Но он единственный сын русского императора Александра и он – сын женщины, которую в своей жизни я вспоминаю только с благоговейной благодарностью. Если он погибнет – княгиня Лиз умрет. Она не переживет его смерти.

– Кто он таков?

– Князь Александр Потемкин. Он командует авангардом в отряде генерала Вельяминова, который движется к Еленчику. Они стоят лагерем на хребте Нако. Желая заставить меня помогать ему, Хан-Гирей обещал провести Казилбека только ему известной тропой, чтобы захватить русских врасплох. Я должна узнать о той тропе и предупредить князя. У меня могла быть совсем иная жизнь в России, – добавила она с печалью, – и она сложилась бы счастливо благодаря княгине Лиз, но я сама испортила свою судьбу. Теперь я должна спасти ее сына…

– Если бы твоя жизнь, Карим, сложилась иначе, – ответил ей после недолгой паузы Сухрай, – ты никогда бы не приехала на реку Шапсухо и мы не встретились бы с тобой. Скажи, ты хотела бы такого?

– Еще вчера я бы сказала – да, – прошептала она, теснее обнимая его за шею, – а теперь – нет. Нет, нет. Я не хотела бы никогда…

– На хребет Нако ведет только одна тайная тропа, – неожиданно сказал ей Сухрай, и Мари-Клер не поверила тому, что услышала это от него. – Можешь не сомневаться, что именно ею пойдет Казилбек нынче вечером, – продолжал он с внешним спокойствием, – она ведет лощиной вдоль реки. Там вся местность поросла почти что непроходимым лесом. И только одна тропа никогда не зарастает, потому что выложена персами на грузинских костях – ее не разглядеть в зарослях, ее надо знать, и она не отмечена ни на одной русской карте. Тропа выводит к хребту Нако со стороны моря. Если русские поставят там заслон, они избегнут удара с тыла. Мы будем атаковать их с фронта и с флангов, – добавил с едва скрываемой иронией. – Тебе нет нужды больше задерживаться в ауле, Карим. – Он снова повторил, гладя ее волосы. – Хан-Гирей не может знать об округе Шапсухо больше, чем знаю о ней я…

– Но почему ты говоришь мне об этом? – потрясенная, она почти утратила силы, и он поддерживал ее, обнимая.

– Ты удивлена? – ответил он вопросом, и кривая усмешка скользнула по его тонким, скрытым усами и бородой, губам. – Если бы Хан-Гирей не был русским офицером, я бы никогда не открыл тебе дорогу Казилбека, – проговорил он, – несмотря на все чувства моего сердца. Но я ненавижу предательство и подлость. Предав нас, Хан-Гирей теперь предает русского царя. Я же всегда отдавал предпочтение честному бою, и полагаю, что только он, бой на голых шашках, достоин настоящего мужчины… А более того, я вовсе не хочу, чтобы единственно любимая мною женщина оказалась пленницей Шамиля и ее содержали в грязной, вонючей яме, а потом отдали бы в рабство по аулам, на поругание и унижение. Пойдем, Карим, я отведу тебя в горы. Арбу же оставь здесь. Пусть они некоторое время думают, что ты все еще в ауле.

Пройдя задним, безлюдным двором, они углубились в лес, и некоторое время Сухрай вел Мари за руку, освобождая дорогу от покрывавшего ее сухого валежника. Наконец впереди показалась поляна. Над ней щелкали и перекликались в ветвях деревьев соловьи. Когда же пришла пора расставаться – дальше Мари-Клер пойдет одна, – он произнес с печалью, разглядывая ее лицо:

– Какая ты красивая, Карим!

Потом непроизвольно Мари-Клер качнулась в его сторону. Соловьи, замолкшие от звука человеческих голосов, снова защелкали, еще громче. Сухрай обнял Мари за талию, прижал к себе, она почувствовала все напряжение его мышц. Задыхаясь от накатывающих волной чувств, она запрокинула голову назад, ее губы приоткрылись для поцелуя. Медленная слабость и истома охватили все ее тело. Кинув бурку на траву, Сухрай подхватил Мари-Клер на руки и опустил на нее.

Вся сдержанность, которую он проявлял до сих пор, быстро исчезла и уступила страсти, яростной, безудержной, дикой, захлестывающей обоих. Сама не ожидая от себя, Мари с жадностью отвечала на его поцелуи. Распаленная его лаской, она вдруг раскрылась с безудержностью, которой прежде и не знала за собой.

Черкес сильно прижал Мари-Клер к земле – в этот момент, словно опомнившись, она протестующее вырвалась, точнее лишь попыталась, и слегка вскрикнула. Потом, приподняв веки, увидела над собой его черные, блестящие глаза. Его руки сжимали ее пылающие груди – она старалась удержать стон, но он прорывался, выдавая желания страсти, обуревающие ее естество.

«О боже! боже! – прошептала она, едва головка его члена коснулась ее лона. – О боже!» – ее затрясло в возбуждении, он же с невероятной силой вбивал в нее член, и задыхаясь, она почти потеряла сознание, словно издалека, из-за шумящих над ее головой макушек леса, услышав его приглушенный стон. Его руки еще сильнее сжали ее груди. Мгновение спустя он рухнул на нее всем телом, и ощущая поток спермы, устремившейся в нее, Мари почувствовала, что поднимается на вершину блаженства. Они все еще лежали в объятиях друг друга, и только соловьиный свист несся над ними, слышный далеко.

– Ты любил Аминет? – Она и сама не знала, зачем спросила у него о его жене.

– Любил ли я Аминет? – переспросил он немного грустно. – Нет, Карим, я никого до тебя не любил. Никогда. У нас никто не думает и тем более не говорит о любви при женитьбе. Аминет третья моя жена и самая молодая из всех. Мой отец был страстным женолюбом и содержал большой гарем. Сначала он приглядел Аминет для себя. У него в серале жили несколько старых наложниц, которым он разрешал выходить за пределы дома и высматривать для него красавиц на купании. Вот так на берегу реки Шапсухо одна из них и нашла для него Аминет. После же, натешившись с девушкой, отец заставил меня жениться на ней. Аминет и в самом деле была очень красива, и очень несчастна оттого, что ее повелитель забыл ее и не любит больше. «Волосы у нее по щиколотку, цвета спелых плодов каштана, груди тугие, как нераспустившиеся бутоны белой розы, а каждый сосок – пламенеющая почка, из которой рождается солнце». Так мой отец расписывал мне красоты Аминет. – Сухрай усмехнулся и, покусывая травинку, перевернулся на спину, глядя жгуче-черными глазами в ясно-голубое небо. – У него даже слюна текла из уголков губ, когда он говорил мне о ней. Впрочем, в том он не солгал. Он только не сказал мне, что она уже ждала от него ребенка. И родила вскоре после того, как стала моей женой. Отец же мой в ту зиму умер от чахотки. Так что мальчик теперь считается моим сыном, – он замолчал, и только теперь Мари-Клер, вспомнив, как холодно принял рождение ребенка Сухрай, поняла, почему он поступал так.

– Аминет сказала мне, что покончит с собой, если наша любовь осуществится, – с сожалением заметила Мари-Клер, прислонившись головой к его плечу.

– Она не сделает этого, – равнодушно ответил ей Сухрай, – Аллах не любит тех, кто не может снести испытания жизнью. К тому же она останется жить ради сына, рожденного от того, кого она искренне любила, хотя и не простила и не желает вспоминать.

Издалека, гулко отдающиеся от земли, послышались странные звуки. Приподнявшись, Сухрай прислушался – это были звуки большого количества лошадиных ног, шлепавших по грязи. В тревоге Сухрай вскочил, оправляя одежду, и Мари-Клер быстро последовала его примеру. От края кустов, обрамляющих поляну, Сухрай смотрел вниз по склону. Потом, вернувшись к Мари-Клер, сказал: