Князя Долгорукого похоронили у подошвы хребта Нако, который он штурмовал с веселым, свойственным молодости, мужеством, почти с бесшабашностью, под раскидистым деревом, усеянным темно-красными, спелыми абрикосами, – далеко от родного и милого его сердцу промозглого, сырого, имперского Петербурга.

Сначала пушки выстрелили залпом в его честь, за ними последовал ружейный салют – офицеры салютовали саблями. Генерал Вельяминов произнес над могилой суровую, но трогающую сердце каждого русского речь о должном самопожертвовании во имя блага государя и Российской империи.

Когда же пришел черед говорить полковнику Потемкину, тот слово свое уступил Лермонтову. «Тебе, Кавказ, суровый царь земли, я снова посвящаю стих небрежный, как сына ты его благослови. Еще ребенком робкими шагами взбирался я на гордые скалы, увитые туманными чалмами, как головы поклонников аллы. Там ветер машет вольными крылами, там ночевать слетаются орлы. Таинственней, синей одна другой все горы, чуть приметные для глаза – сыны и братья грозного Кавказа…» – стихи, прочитанные поэтом над могилой князя Долгорукого, слышал весь экспедиционный корпус – горное эхо разносило их далеко. Слышал, окутанный белесым туманом, хребет Нако, несущая бурные, коричневые воды к морю, обильно напитанная кровью река Шапсухо и застывшие в полусне чинары на ее берегах.

Пока длилась погребальная церемония, никто не заметил, как со стороны реки подъехала арба и с нее слезла, опустившись по-звериному сразу на четыре конечности закутанная в черное согбенная, почти с круглой, горбатой спиной фигура, о которой даже трудно было бы предположить издалека, принадлежала она женщине или мужчине.

Привязав лошадку к могучему кипарису, верхушка которого свисала вниз, срубленная артиллерийским ядром, фигура приподнялась – передние конечности ее оторвались от земли, став уже вполне напоминать руки, а все очертания приняли немного человеческий облик. Присев на прибрежный камень, фигура та, закутанная платками так, что не видать было совсем лица, терпеливо дожидалась окончания погребальной церемонии, а когда солдаты и офицеры, отдав последнюю почесть погибшему другу, стали расходиться, пропускала их мимо себя, выглядывая из-за широких краев платка, скрывающих ее лицо.

Вдруг она, видимо, нашла взглядом того, кого искала, и скатившись с камня боком, поспешила вперед, все так же опираясь временами на обе руки, кроме ног.

– Гей, гей! Чего лезешь-то, чего надо? – сердито прикрикнул княжеский денщик Афонька на получеловеческое создание, ростиком своим достигавшее ему едва до пояса. Длинные, коричневые ручонки, сплошь изъеденные незаживающими язвами и покрытые струпьями, хватали денщика за края бешмета.

– Гяур, большой гяур, – донеслось до него из-за платка шамкание беззубого рта, от которого он только и увидел, что изборожденные шрамами губы…

– Какой гяур тебе еще? Откуда ты взялась? – продолжал отбиваться от нее Афонька, стараясь не только не смотреть на убожество согбенного существа, но и даже не дышать от него – напоенный множеством цветений кавказский воздух и то не перебивал зловония этого тела.

– Ваше превосходительство, – поручик Лермонтов тронул мрачного князя Александра, – взгляните, помощница госпожи камергера, с которой она у реки Джубги встретилась, а после они вместе направились в монастырь. Вон, денщика вашего теребит. Может, случилось что?

Оторвавшись от грустных мыслей о только что захороненном товарище, Александр взглянул в сторону, указываемую ему поручиком. Потом натянув мохнатую шапку на лоб, подошел ближе.

– Что шумишь, Афанасий? – спросил строго у денщика. – Почему не узнаешь, что нужно этой женщине?

– А вы, Ляксан Ляксаныч, откуда узнали, что женщина это, – удивился от души денщик. – Я думал, уродина какая…

– Кесбан я, Кесбан, – старая монахиня пролезла у Афоньки под рукой – он собой заслонял ее от полковника и, не имея силы стоять на больных ногах, плюхнулась на колени. Приоткрыв края платка, с трудом вспоминала русские слова – с тех пор как Мари-Клер сменила ее в монастыре, она не общалась с русскими офицерами и почти уж позабыла язык, на котором прежде говорила легко. – Большой гяур, – донеслось до Александра, похожее на шипении змеи. – Спеши, гяур. Беда… Большая беда идет…

– Что она говорит? – спросил нетерпеливо Одоевский, подходя. Но жестом Александр попросил его не перебивать Кесбан.

– Ну, ну, что за беда? – торопил он монахиню, ощущая уже всем естеством ее тревогу. – Говори скорее. Где мадемуазель Маша? Где ты оставила ее? Вы же вместе отправились в монастырь…

– Маша? – переспросила Кесбан, вздернув угловатым, тощим плечом. – Маши я не знаю, гяур. Я знаю Кери, мадам Кери. Так ее называли всегда большие гяуры, приезжавшие от вашего царя.

– Ну хорошо, пусть так, какая разница, – согласился Александр. – Где же она?

– Бери солдат, гяур, сажай их на коней – тогда еще ты догонишь ее. Она отправилась дурной дорогой – через реку Шапсухо к самому главному имаму в лапы.

– Куда?! – воскликнули в голос Потемкин, Одоевский и Лермонтов, обступившие Кесбан. – К Шамилю в аул?!

– Да, да… – подтвердила им монахиня. – Спеши, гяур. Только ты можешь ее остановить и спасти. Будет поздно.

Шамиль жесток, он разорвет ее на части, как коршун несчастного кролика…

Среди тишины, тянущейся с гор, грохнул выстрел – только едва вскрикнув, Кесбан выпростала тощие ручонки свои и упала на каменистую дорогу в пыль, легла на спину. Лохмотья одеяний ее разошлись, открывая взорам русских офицеров все трагическое, достойное сострадания убожество естества ее – под самой испещренной шрамами тоненькой шейкой старухи выступили несколько капель крови. Она не шевелилась, и безбровые, безресничные глаза ее закрылись под слоистыми грязно-синими веками…

– Доктора, доктора! – крикнул Потемкин и тут же приказал «Пали!» – вскинувшим винтовки казакам – они уже заняли позицию, метя в то место в лощине, откуда заметили вспышку. Несколько выстрелов прогремело в ответ, утроенные в грохоте своем эхом над ущельями и горными перевалами.

Полковник Хан-Гирей, сокрывшись за терном, в злости сорвал с головы шапку и тряс ружьем – он метил в князя Потемкина, давно уж выслеживая его из своего укрытия, а попал в эту уродливую, отвратительную старуху, которая прислуживала прежде Мари-Клер в монастыре. Столь быстрого ответного залпа он не ожидал – надеялся скрыться. Но что-то твердое, пролетевшее через голень левой ноги, заставило его остановиться, застыв в недоумении. Неужели? Неужели они попали в него? Да как посмели…

Горячая струя засочилась по ноге. Запустив руку с обеих сторон в голенище сапога, Хан-Гирей вынул ее в крови и тем убедился, что ранен навылет, но тут второй выстрел ударил ему под воротник сбоку, и будто что-то острое кольнуло бжедухского хана насквозь. Теперь же, почти в панике сунув руку за воротник с одной и другой стороны, он опять обнаружил ее в крови – шея стала быстро опухать. Сделав несколько шагов, полковник рухнул на землю и потерял сознание.

– Попал! Попал! Опять попал! – веселился, пританцовывая, удачливый казак Лукашка. – Хлопнул как комара проклятущего…

– Ну и глаз у тебя, Лукашка, – хвалили его казаки. – Как жесь ты так все высматриваешь их. Никто не видит – только ты…

– Казаки – за мной! – послышался новый приказ Потемкина – он уже садился на подведенного Афонькой коня своего Нуаро. – Шашки наголо! Рысью по двое!

– А мы, Александр Александрович? – в один голос спросили Лермонтов и Одоевский.

– Пока остаетесь здесь, за меня. Ждите! – крикнул им, уезжая.

* * *

Пни, пни, одни лишь пни тянулись вдоль дороги, а внизу, под самой ней, колыхалось тихое, даже без зыби, море. Совсем недавно она ехала по этой дороге с Абреком, направляясь на встречу с посланцем военного министра полковником гвардии Хан-Гиреем, и оба они даже не могли вообразить себе, что скорая смерть подкарауливает обоих за ближайшим поворотом судьбы.

Уже позади осталась река Шапсухо и теперь до аула мюридов ей остается совсем недалеко. Она очень устала и ноги почти уже не слушаются ее. Ее руки исцарапаны колючими ветвями, подол платья мокр и изорван – чтобы сократить путь до аула, она перебралась через реку вброд. Не в самом привлекательном виде предстанет она перед верховным имамом мюридов – но не все ли равно накануне смерти. Перед ней уж не надышишься.

Ноги, сбитые и стертые почти в кровь, отказывались слушаться ее – мысли путались в голове, и она шла почти что в забытьи. Память рисовала ей картины детства – ажурные мавританские решетки в ограде кармелитского монастыря в Марселе, цветущие розовые цикламены и любимое, ласковое лицо настоятельницы Лолит. Она с осуждением смотрела теперь на свою воспитанницу. Но кто же, кроме нее, поймет – зачем жить, если тот, кого полюбила нежданно, умер и больше никогда уже не воротится к тебе?!

О, сестра Лолит поступала по-другому – она нашла в себе силы для борьбы, она всегда помнила князя Багратиона и служила России за него. Но у Мари-Клер таких сил нет. Она идет вперед, и, может быть, – она очень надеется на это, – она сумеет, не дрогнув, в спокойствии принять смерть и сопутствующее ей бессменно унижение, как приняли все Сухрай-кадий и Шамхал Мусселим-хан.

Вот уже совсем близко к ней виднеются разбившиеся тесно, как пчелиные соты, слепленные друг с дружкой сакли – над ними поднимается курящийся душистый кизячный дымок, долетают гортанные звуки спорящих мужских голосов, а с ними – женские, детские голоса у фонтана во дворе сераля верховного имама. Напряженное пение муэдзина тянется в чистом горном воздухе. Скоро проявятся первые черкесские секреты. А может быть, все это только кажется ей?

Когда до нее донесся дробный топот копыт – она не удивилась. Она была уверена, что, заметив ее с гор, мюриды скачут за нею. И остановилась. В какой-то момент в голове мелькнула мысль, чтобы бежать, спастись. Но совладав со своим малодушием, она осталась на месте – села прямо на дорогу в песок, подобрав под мокрое платье ноги. И ждала – ждала удара шашкой.

Она подумала, что уже просто бредит, когда вместо черкесских бешметов и обмотанных чалмами папах увидела перед собой русские мундиры. Спрыгнув с коня, князь Потемкин подбежал к ней, поднял из клубящейся вокруг пыли и держал в своих руках.

– Вы с ума сошли, мадемуазель Маша, – услышала она доносящийся словно издалека его голос, обращенный к ней. – Зачем вы поступаете так?

– А вы? – вдруг сама не ожидая от себя, она разлепляет запекшиеся губы и говорит ему пересохше, скрипуче – внутри в горле она чувствует какой-то странный солоноватый привкус, который сильно мешает ей. Ком подкатывает все выше, вот-вот и вовсе лишит ее голоса: – Вы, Александр, зачем так поступали со мной всегда? Теперь я могу сказать вам, потому что навсегда от вас освободилась, от того плена отчаяния, в который вы меня ввергали. Я направляюсь в аул к имаму Шамилю, потому что хочу разделить участь того, кого любила здесь, на Кавказе, и кто в отличие от вас, даже исповедуя другую веру, сумел понять меня намного лучше вас. И полюбил. Я не хочу возвращаться к вам, в вашу жизнь, где вы опять станете бросать меня, показывая мне мое ничтожество. Я больше не хочу ничего этого – жить ничтожеством в Петербурге в тени вашей славы и любовных побед. Оставьте меня. Навсегда. Слышите – навсегда! Только ради вашей матери я пришла к вам, чтобы предупредить о нападении Казилбека. И теперь вы живы – я вполне довольна всем. Но только из-за вас, из-за вас моя жизнь сложилась столь нелепо, – она уже не может говорить, кровавый ком сдавливает ей горло немилосердно. – Впрочем, я даже благодарна вам, – она почти виснет в его руках, теряя силы. – Я многое узнала здесь, на Кавказе, в том числе и преданную, жертвенную любовь… – Все очертания плывут перед ее взглядом, но она еще видит, как посерело и без того блеклое от слоя пыли красивое Сашино лицо, как сдвинулись черные брови под надвинутой низко мохнатой папахой, а глаза стали почти что черны.

– Вашу помощницу, монахиню Кесбан, черкесы убили с час назад, – проговорил он в ответ ей мрачно, ничем не собираясь даже упомянуть о себе и отрицать ее упреки. – Это она предупредила нас о том, что вы решили натворить, мадемуазель. Неужели и теперь вы будете упорствовать, Маша, даже когда другой человек расплатился за вашу глупость жизнью? Неужели вы не поедете попрощаться с ней? А после, – он кивнул головой, – идите хоть на все четыре стороны. Я больше не стану вас удерживать. Вы сами властны над своей судьбой. Но та старая, несчастная женщина – она искренне вас любила. Вы обязаны проститься с ней и закрыть ей глаза…

– Кесбан убита? – только и вскрикнула в ужасе Мари. А после все померкло перед ее глазами – кровь хлынула горлом и она, почти бездыханная сама, упала на руки князя Потемкина.

На следующий день, осмотрев позиции и занимающие их войска, генерал Вельяминов приказал экспедиционному корпусу следовать в Еленчик, где ему предстояло представить подчиненные ему части государю.