Дагмар Эдквист - Гости Анжелы Тересы

— Он наверно полагал, что, независимо от этого, должен быть лояльным к ним. Когда фронт народного освобождения потерпел поражение… в последние дни марта тридцать девятого…

У Жорди пересохли губы и он должен был смочить их вином.

— …то Эстебана взяли в плен, прислали сюда и отдали под военный трибунал. Как офицер правительственной армии, он принадлежал к категории «врагов», и мог ожидать либо расстрела, либо тюремного заключения на двадцать лет. Его осудили к смерти.

Хосе тоже был смелым человеком, и получил чин капитана. Он бросился в Мадрид, чтобы выхлопотать брату помилование — и ему это удалось. Об изменении приговора телеграфировали из ставки начальнику тюрьмы. Хосе тоже сразу же отправился сюда, чтобы поддержать мать и отыскать брата в тюрьме.

Его встретило известие, что Эстебан Фелиу казнен как революционер. Начальник тюрьмы отказался дать какие-либо объяснения.

Хосе поднял дело — можете себе представить, с каким мужеством и с какими трудностями, в то время, когда военные трибуналы и специальные команды по расстрелу работали день и ночь — и оказалось, что Эстебана не расстреляли, а повесили в тюрьме через два часа после того, как начальник тюрьмы получил телеграмму о помиловании. Когда Хосе потребовал от начальника тюрьмы ответа, тот пожал плечами и сказал, что не мог допустить, чтобы такой храбрый и опасный враг остался в живых. И посоветовал капитану Фелиу больше этого дела не касаться.

Тогда Хосе выхватил свой офицерский револьвер и застрелил подлеца. А потом застрелил себя. Как уверяли подручные начальника тюрьмы.

Наступила тишина.

— Какая ужасная история, — покачал головой Давид.

— У нас вообще ужасная история, — отозвался Жорди.

Дверь скрипнула, вошла бедно одетая женщина, но решила повернуть обратно, увидев, что там посторонние. Жорди поспешно спросил, что ей нужно. Нет, нет, она просто хотела купить веревочные туфли. Он вынул два своих жалких варианта. Она посмотрела на них, спросила шепотом, нет ли чего подешевле. Дешевле у него не было. Сконфуженно подсчитала деньги в своем потертом кошельке, сказала опять шепотом — из-за Давида, как он решил — что не хватает трех песет, нельзя ли принести их в пятницу? Хорошо, согласился Жорди. Тогда она слабо улыбнулась, взяла туфли, не примерив, и ушла.

— Вы ее знаете? — спросил Давид.

— Нет.

— Думаете, она когда-нибудь деньги принесет?

— Она же ведь сказала! — ответил Жорди немного удивленный.

Давид подумал, как это теперь с ним часто бывало, что имеет здесь дело с благородными людьми. Он устыдился опять своей позы «культурного человека» с его дешевым скептицизмом по отношению к ближнему.

— А как сложилась судьба тех, кто остался в живых в семье Фелиу? — вернулся он к разговору.

— Остались только отец и мать. Им ничего не сделали, благодаря Хосе. То, что случилось с начальником тюрьмы, сочли делом чести. Им оставили их усадьбу. Так что, можно сказать, расчет папаши Фелиу оправдался.

— Жестоко сказано.

Жорди пожал плечами.

— Возможно. Он принадлежал к людям, которых я никогда не мог принять всерьез — думаю даже когда я был маленьким, а он отцом Эстебана, и иногда нам от него влетало. Так он никогда и не повзрослел. Он не мог считать ничего, кроме денег. Думал о деньгах. Шел в свою рощу пробковых дубов и подсчитывал урожай, гулял и считал свои апельсины. Ходил всегда и ликовал, какой он хитрый и везучий, и угодный Богу, как у него вообще все хорошо складывается. Понимаете, это не Америка и не ваша северная страна: здесь считается, что все то, что есть, таким навсегда и останется, бедняк должен оставаться бедняком, и почти чудо, если он вдруг становится обеспеченным. И было бы кощунством требовать у Бога чуда слишком часто… Так что он ревностно призывал всех своих соседей и работников не требовать невозможного, то есть, чтобы им стало так же хорошо, как ему.

На мгновение, как солнечный зайчик, мелькнул прежний Мартинес Жорди: студент с горячим чувством социальной ответственности и любовью к своей стране, находящей выражение в нежной и дразнящей иронии.

— Но все-таки? Ведь оба сына… — задумчиво произнес Давид.

— Да, конечно. Только что ему было делать? Он забирался на свой склон с пробковыми дубами, и давай считать. И когда вспоминал, что некому будет продолжать его дело, садился на землю и плакал. А потом опять начинал считать.

Они умерли, а он был жив, это противоречило законам природы, но так уж получилось, и ему, Педро, нравилось быть живым, если даже кое-кто умер. Ему это нравилось, несмотря на все тяготы старости, то головокружение, то боль в ногах. Ближе к концу появились признаки сильнейшего склероза, о своих мальчиках он говорил с таким выражением лица, как будто в глубине души считал, что просто ему, как обычно, повезло, раз он пережил тех, кто настолько моложе его.

— Он был намного старше своей жены?

— Да, порядком, — ответил Жорди, глядя куда-то вдаль, и прибавил, — нет, в судьбе Педро нельзя увидеть ничего трагического. Даже смерть не заставила его отнестись к ней серьезно. Подошла однажды к нему сзади, когда он бродил по своей роще, вновь и вновь пересчитывая пробковые дубы, и похлопала его дружески по плечу — вот и все.

Жорди умолк, удивленный своей собственной разговорчивостью, допил последний глоток из рюмки.

— А его жена?

На лице Жорди опять появилось бесцветное, почти тупое выражение, оно, как Давид теперь понял, прикрывало своего рода защитный механизм, нейтрализующую ванночку против таких смертельных жидкостей, как любовь, ненависть, сострадание. Чувство бессилия заставляло всех их течь вовнутрь, разъедая внутренности, превращая все в одно сплошное страдание. Педро Фелиу он мог описать, его он видел снаружи, но не Анжелу Тересу.

— Она сидит там, — сказал он, приподнял немного обе руки, потом опять их опустил, как от слишком большой тяжести. — Минуты идут и идут, а она об этом не знает. Прошло уже двенадцать лет, тринадцать лет… Все для нее делает Анунциата.

Анунциата, это наверно, та старая женщина, с которой они говорили.

У Давида мелькнула мысль, такая неприлично эгоистичная в этих условиях, что он ужаснулся и прогнал ее прочь, но она, как назойливая муха, прилетела опять.

И ты думаешь, это для нас подходящая обстановка, в наш медовый месяц, когда мы так счастливы…

Они нашли себе белый дом в зеленой долине, таинственно притягательный в тени кипарисов, в апельсиновом благоухании. А он скрывал такие страшные, такие трагические тайны. Казалось, из нарисованной его памятью картины полностью стерли солнечный свет.

— Почему вы решили, что она может сдать нам комнаты? — спросил он, немного запинаясь. Он не смотрел на Жорди, боясь, что тот прочтет его мысли.

Но для Жорди несчастье так долго было чем-то привычным, само собой разумеющимся, что теперь он уже не помнил, что счастье гораздо чувствительнее и требует к себе особого внимания. Он ответил прямодушно:

— Вам нужна квартира — а Анжеле Тересе, наверно, нужны деньги. Она сдала землю в аренду, но это очень мало, а песета немногого стоит… Но вы понимаете, те две старые женщины не обслуживают туристов. К ним можно обратиться только в таком особом случае, как ваш.

Давид почувствовал себя гордым за доверие, хотя о нем было сказано лишь намеком. Но он боялся за Люсьен Мари. У нее свои воспоминания о войне, болезненные рубцы после трудно заживающих ран. Не разбередит ли их вновь такая обстановка?

— Я поговорю с моей… женой, — запинаясь, сказал он.

Нет, это слово цеплялось буквально за все.

Люди говорят обычно, что не придают значения всяким там обрядам и церемониям, но что-то эти церемонии однако все же означают, поскольку приобретают власть даже над нашими тайными помыслами. Смешно, подумал Давид. Его второе «я» требовало ясно и недвусмысленно, чтобы он зарегистрировал свой брак — тогда можно будет наконец допустить такое понятие, как «моя жена» Ну, так в чем дело, пожалуйста, скоро оно получит что хочет.

— Не можете ли вы пока переговорить с сеньорой Фелиу?

Жорди покачал головой, опять надел на себя маску отчужденности.

— Я не люблю туда ходить. Власти должны помнить только, что она мать Хосе.

— Но… — начал Давид, его возмущала привычка Жорди рассматривать себя как парию, как человека, загрязняющего людей одним своим присутствием. Он не закончил, уловив взгляд Жорди, усталый, умудренный долгими годами притеснения, немного даже насмешливый.

— Кроме того, — продолжал Жорди, как будто не замечая, что его перебили, — я ей напомню об Эстебане. Но Анунциата иногда заглядывает ко мне, когда идет за покупками, вот я и спрошу у нее.

Давид протянул Жорди руку и вышел на улицу.

Как раз вовремя, чтобы зайти за Люсьен Мари и идти завтракать.

Кажется, Люсьен Мари прилегла отдохнуть. Он остановился перед дверью и бесшумно ее открыл.

Она лежала одетая на покрывале, не слышала, как он вошел. Подняв одну руку над постелью, она беспрерывно меняла положение, как будто сильно страдала. Дыхание вырывалось с хрипом, похожим на всхлипывание, но глаза были сухие, широко открытые. Лицо ее выглядело настолько неприкрыто испуганным, что у Давида вдруг прервалось дыхание.

— Ты больна? — спросил он, с трудом взяв себя в руки.

Он подошел к ней с робостью, охватывающей человека, когда нечто хорошо знакомое внезапно обнаруживает чужие, незнакомые черты.

— Помоги мне… блузку… руку… она распухла…

Блузка была с короткими рукавами. Правый легкий, свободный, а левый туго натянут… Ей пришлось приподняться, чтобы он смог достать пуговки на спине, но когда ее ноги коснулись пола, она потеряла сознание. Просто тихонько осела, он едва успел ее подхватить, а то бы она упала на пол.

Он положил ее на кровать, в отчаянии долго возился с пуговицами, снял широкий рукав, но не сумел стащить узкий. Кожа ее пылала под его руками. Эта раздутая, напряженная рука вызывала у него тошноту — он поискал ножницы, не нашел, взял нож, которым чинил карандаши и с трудом разрезал рукав. Прикосновение причинило ей боль, она со стоном очнулась.

Тут Давид увидел красные полосы на внутренней стороне предплечья.

Он наклонился над нею, произнес отчетливо:

— Лежи спокойно… Я схожу за врачом.

Она открыла глаза.

— Порошки, — пробормотала она. — Посильнее. Чтобы я могла попасть на самолет завтра рано утром. Я должна… Я не могу лежать здесь…

Но те три идиотских автобуса… Как она доберется до Барселоны — сначала на одном, потом на втором, потом на третьем?

Ему хотелось попросить Консепсьон подняться к Люсьен Мари, но его испанский вдруг отказал. Испанский язык у него держался пока где-то на поверхности, его легко смывало первой волной, как только наверх подымалось течение из более глубинных слоев. Французский укоренился покрепче, в особенности в разговорах с Люсьен Мари, но в случае острой необходимости самым надежным оказывался вероятно все-таки один только шведский.

Рыбаки, топтавшиеся на углу улицы, и несколько фланирующих английских туристов с удивлением оглянулись на мужчину, бежавшего по улице бегом.

В спешке он заблудился в узких улочках, пришлось спрашивать у прохожих дорогу и бежать обратно. Но вот наконец и вывеска врача, доктора Вилларойя.

В темной приемной сидело вдоль стен несколько человек — он их увидел, как в тумане. Постучал в какую-то дверь, и, не дожидаясь ответа, вошел к красному и разгоряченному молодому врачу, безуспешно пытавшемуся посветить в горло ревущему мальчишке. Робкая тщедушная женщина из народа трясла сынишку и одновременно всячески извинялась перед доктором.

— Что вам здесь нужно? — зарычал доктор с досадой и облегчением одновременно. — Ждите своей очереди. Вы же видите, в приемной полно пациентов.

— Но это так важно, у нее рука как… да, как при укусе змеи…

Опять испанский подвел его.

Доктор повернулся к Давиду спиной и сказал женщине неожиданно добрым, мягким тоном:

— Подождите там, матушка, и скажите другим — я скоро вернусь. Карамба, ведь сейчас весна, и какого-то туриста угораздило… ну да, его укусила змея…

Когда они вышли на улицу и пошли рядом, роли переменились. Без белого халата, придающего человеку важность и достоинство, врач оказался тонким, стройным молодым испанцем с напомаженными волосами, кокетливыми усиками и блестящими черными глазами. Если этим и ограничивалась медицинская помощь в Соласе, ситуация выглядела угрожающей.

— Где человек, которого укусила змея? — спросил он, когда Давид остановился перед дамской парикмахерской.