Дагмар Эдквист - Гости Анжелы Тересы

Я отдала свою любовь

Милому Фердинанду,

Ах, оказалось, что он женат!

Как жестоко он обманул меня!

Скажи же мне, моряк,

Ты тоже красивый парень,

На каком корабле

Плавает мой милый Фердинанд?

Ах, оказалось, что он женат!

Как жестоко он обманул меня.

Я отдала всю любовь милому Фердинанду…

Как жестоко он обманул меня…

— …пела вся публика, и внезапно как будто по залу прошел электрический ток, всех охватило какое-то волшебное волнение, всех уносило счастливое забвение.

После печально-веселой песенки о милом Фердинанде девушка и молодой человек с гитарой спели еще одну, грустную и трогательную.

Она плакала и кричала,

Темноволосая девушка.

Под оливковым деревом.

И ветви его начали трепетать.

Девушка с нежным телом,

Темноволосая девушка

С нежным телом

Плакала над своим мертвым другом

Под оливковым деревом,

И ветви его начали трепетать.

Смех умолк, взгляды сделались глубже, все почувствовали, как трепещет оливковое дерево, разделяя горе девушки.

Оливковое дерево, дерево жизни, хлеб Испании.

Бездумные мужчины с напомаженными волосами, дешевые девочки, которые любят за деньги — все вдруг ощутили живой трепет в крови, всех охватило предчувствие удара, нанесенного кинжалом любви, кинжалом смерти. Las dos punalades fatales.

И Давид был захвачен общим настроением, он тоже почувствовал свою сопричастность к волнению всех окружавших его людей.

Но рядом с ним сидел какой-то жирный мужчина, он не смотрел и не слушал, он прямо засыпал над своей кружкой пива. Давид вспомнил жуткую историю об одном очень толстом человеке, любовница пыталась его убить, но так и не достала до живого места.

Трагичность благосостояния как раз в этом: ничто уже больше не достает до твоего сердца — ни хорошее, ни плохое. Он почувствовал что-то вроде жалости к жирному человечку, потому что это он, а не Давид сидел там, даже не подозревая о своей неспособности к переживанию.

Выйдя на улицу, он увидел Баррио Чино уже не совсем такой, какой она предстала перед ним прежде. Она уже больше не казалась ему чужой и страшной, — у всех встречавшихся ему по дороге женщин он видел глаза Люсьен Мари. И в ней текла такая же горячая средиземноморская кровь, в ней бился тот же быстрый пульс, заставлявший сильнее биться и его сердце. Благодаря ей он лучше узнал их, этих женщин.

Благодаря ей, его источнику.

Только в коридоре гостиницы он вспомнил: там, за запертой дверью, ей захотелось уснуть сном невесты, и к этому желанию он должен отнестись с уважением.

На другое утро, когда Давид — довольно поздно — постучал в дверь к Люсьен Мари, она сидела, выпрямившись, на краю кровати, еще не одетая. Глаза у нее подозрительно блестели и немного опухли.

— Мы должны поторопиться, чтобы вовремя успеть в консульство, — сказал он.

Она отвернула лицо и ответила едва внятно:

— Может быть, нам следовало бы подождать…

— Подождать? Зачем?

Только сейчас он заметил, что она сидит и беззвучно плачет. Немного виноватый, немного разочарованный, он спросил:

— Ты огорчилась, что я вчера вечером ушел?

К его облегчению, она сделала отрицательный жест, отметая подобное подозрение, как бессмыслицу.

— Тогда в чем же дело?

С неожиданной резкостью она протянула вперед свою левую руку.

— Вот в чем! Я не могу…

Она жалобно закричала, но голос ее пресекся и он едва расслышал:

— Она ни на что не годится. Я не могу даже одеться.

В монастыре ее обслуживали полностью. Там было в порядке вещей, что она ничего не может делать сама. Но теперь, когда она оттуда выписалась и должна бы быть совсем здорова…

Только что, перевязывая себе руку и накладывая на нее широкий пластырь, она увидела, как атрофировались ее мускулы за эти несколько недель. Рука стала в два раза тоньше — как ей показалось — чем раньше, и никак не выпрямлялась. И тут Люсьен Мари охватила паника. Она представила себе, как ее круглая, изящная рука постепенно превращается в громадный кривой коготь — она увидела перед собой свое будущее — будущее инвалида.

Давид обнял ее и почувствовал, как дрожит все ее тело, как болезненно оно напряжено.

— Милая моя, дорогая девочка. Как плохо работает моя фантазия во всех практических вопросах… Я бы давно должен был прийти к тебе и помочь, — с раскаянием произнес он.

Она его слегка отодвинула от себя.

— Мы должны все спокойно и трезво взвесить, — сказала она, хотя дрожь ее тела противоречила словам. — Я не могу выйти за тебя замуж, если я буду тебе только обузой. Лучше нам немного подождать… А пока я поеду домой.

Вот что, оказывается, нашептала ей паника. Скорей на самолете в Париж, Заползти в серый, разношенный уют своей семьи, спрятаться среди трех женщин, там, где физические недостатки и недуги естественны и никого не пугают. Никогда больше не лелеять опасных грез о побеге в иную жизнь.

Давид взял ее за плечи и посадил на край постели. Рассказал, что знал сам, о воспалении мускульного мешочка. Требуется время и упражнения, чтобы потерявшие чувствительность сухожилия и увядшие мускулы смогли начать работать опять.

— Да, конечно, но…

— Потом у тебя ведь есть еще и правая рука…

— Я знаю, — сказала она, не поднимая глаз. — Я знаю, я должна быть благодарна, что…

Она резко втянула в себя воздух, продолжала:

— Я знаю, что есть на свете инвалиды и всякое такое; весь ужас только в том, что к ним нужно отнести саму себя.

— Но ведь ты себя к ним не относишь? — спросил Давид. — Он заставил ее смотреть ему в глаза.

Она вздохнула — продолжительно, глубоко.

— Нет, кажется, — согласилась она. — Но кто может поручиться…

Она прервала себя. Что-то было не то в ее восприятии проблемы, даже перед самой собой. Паника не сама по себе затронула ее, а только в сочетании с судьбой Давида.

Он сказал интуитивно:

— Ты мне не слишком доверяешь.

— Я не доверяю? Прилетела к тебе…

Он слегка улыбнулся и покачал головой. Оба смутно понимали, о чем идет речь. И тот и другой помнили, как произошел разрыв с Эстрид. Люсьен Мари волей-неволей пришлось узнать кое-что не очень привлекательное о Давиде…

(Он догадался об этом, стиснул зубы, было мучительно увидеть в глазах другого человека моментальный снимок себя самого в таком неприглядном виде, уже недоступном для ретуши.) Ее любовь уже пережила крушение иллюзий. Она согласилась принять его таким, каков он был: не выдерживающим больших нагрузок. В критические минуты на него положиться нельзя.

(Но иногда у Давида в душе вновь и вновь поднималось чувство протеста: это не совсем так. Почему она не хочет разобраться?)

Инстинкт материнства заставил ее напрячь все силы, сделал саму ее слабость действенной: что ж, придется тогда этим заняться мне, взять на себя тот груз, который оказывается самым тяжелым…

Эта мысль не испугала ее. Наоборот, сняла то таинственное и опасное, чего она боялась в характере Давида.

Но теперь она попала в противоположную ситуацию. Теперь она сама стала обузой. И ожил опять страх, что Давид изменится, замкнется в себе, станет чужим и непонятным, ускользнет. Страх, трудно выражаемый словами. Холод в руках и дрожь во всем теле. Неверие в возможность выздороветь и наладить свою жизнь.

— …А ты был таким добрым ко мне все это время, — прибавила она, смутно ощущая все же угрызения совести.

Давид стоял молча. Он был достаточно чутким, чтобы хорошо понимать ее чувства, — и заразительная меланхолия всеми своими щупальцами потянулась от нее к нему. Ощущение беспомощности, того, что как раз тогда, когда мы больше всего нуждаемся в помощи, мы не можем ее ни давать, ни принимать. Именно в этот момент человек осужден на одиночество, никто не в состоянии проникнуть к нему внутрь, никто не достанет снаружи.

Но попытка оказалась неудачной, щупальцам меланхолии не за что было ухватиться. В следующее мгновение он уже с поразительной уверенностью знал: я могу. Я гожусь. Я в состоянии помочь ей и себе.

— …«Добрым», — усмехнулся Давид. — Разве человек добрый, если не дает своему ребенку упасть в колодец, а своему дому сгореть?

— Нет, но…

— Вот и я «добр» к тебе именно таким образом. Яснее ясного. Потому что ты самое дорогое, что у меня есть. Чего еще у меня нет…

Он произнес это без всяких сантиментов, поворачивая ее спиной и застегивая бюстгальтер.

— А моя рука…

— Плевать мне на твою руку, — сказал он.

Тем временем она попыталась надеть себе нейлоновые чулки, но с одной рукой это было особенно трудно, левая ей только мешала. Она так рассердилась, что впилась вдруг в нее зубами.

Он взял ее ни в чем не повинную руку и поцеловал след от зубов.

— Ну, ребеночек! Сейчас тебе уже лучше?

Да, это уже была разрядка. Она устало оперлась на его спину, пока он сидел рядом, наклонясь вперед, и не чувствовала больше никакого стеснения, что он натягивал ей чулки.

Когда она была уже одета и они стояли друг против друга, слегка улыбаясь, еще не оправившись от смущения, он спросил:

— Ну, а… с венчаньем как? тебе уже больше не хочется?

— Нет, что ты. Только… нет, я хочу, — подтвердила Люсьен Мари.

— Тогда ты должна обещать мне одну вещь.

— Ну?

— Не убегать от меня, если с тобой случится что-нибудь плохое.

— Со мной?

— Да, ты-то определенно не оставишь меня в беде, если случится что-нибудь со мной. Дай такую возможность и мне. Подумай о словах в Священном писании: «Ради этого женщина должна оставить тетю Жанну и держаться своего супруга…»

Она посмотрела в серые глаза Давида, в который раз удивилась его застенчивости, его манере шутливо говорить о самых серьезных вещах. В ней вдруг огнем вспыхнула жаркая надежда на их счастье в браке, на такой союз, в который ни он, ни она не решались верить, не осмеливались мечтать.

Через некоторое время Давид сказал:

— Если бы ты знала, как у меня замирает сердце, когда ты перестаешь владеть собой… Была бы ты похитрее, всегда могла бы использовать это для шантажа.

Люсьен Мари пришло в голову, что нежность и заботливость Давида по отношению к ней не что иное как еще одна сторона его же характера, такого тяжелого во время кризиса с Эстрид. Чего он не мог вынести, так это мысли о том, что он причинил кому-то непоправимое зло. Поэтому он и стал по отношению к ней жестким и ненадежным.

— Ну как, готова теперь? — спросил он.

— Да, все в порядке.

— Минутку, — тихо пробормотал он и исчез в своей комнате. И вернулся с букетом. Не с французским букетом для невесты из белых лилий, а с розами нескольких оттенков. В их положении они были более уместны.

Несколько лощеных молодых испанцев любезно провели их в приемную консульства, предложили посидеть, и на ломаном шведско-английском языке по телефону доложили о них консулу. Через некоторое время консул пришел, представился и пригласил их к себе в кабинет.

— Какие-то осложнения с паспортами, насколько я понимаю…

— С паспортами? — удивился Давид. — Да, я, конечно, упоминал, что нам бы хотелось иметь один общий паспорт. Но главное — это то, что мы решили зарегистрировать наш брак.

— Как зарегистрировать? Где? — в свою очередь удивился консул.

Давид ошеломленно показал на пол.

— Здесь. Теперь. В двенадцать часов.

— Это невозможно. Я не обладаю полномочиями для заключения брака. Кто вам назначил время?

— Я позвонил сюда. Спросил того, кто мне ответил — консул, мол, уехал — имеете ли вы право нас зарегистрировать, тот ответил, что да, несколько раз, на нескольких языках, и назначил время.

— Ясно, это Эмилио, — со вздохом произнес консул. — Честолюбив до невозможности, да и вообще слишком уж большой энтузиаст. Когда чего-нибудь не знает, все равно отвечает да — и полагается на провидение.

— А что там у нас не в порядке? — спросила Люсьен Мари, напряженно прислушиваясь к шведским словам и с пятого на десятое улавливая смысл.

— Никакой регистрации не будет, — отозвался Давид. — Оказывается, недоразумение. Консул не имеет права.

— О, — промолвила Люсьен Мари и опустилась на стул. Она посмотрела на свой свадебный букет. — И что же нам теперь делать?

Консул подошел к шкафу и вынул бутылку шерри и рюмки.