Дагмар Эдквист - Гости Анжелы Тересы

Его перестали рассматривать как туриста, он уже начал вписываться в местное население городка.

Не было доктора Стенруса и у Мигеля, и Давид собрался было следовать дальше, но у стойки стояли эль вигилянте и сержант Руис. Они крепко похлопали его по плечу и сказали, широко улыбаясь: Hombre[16], мужчине рюмочка никогда не повредит, а в особенности, если он окружен одними женщинами!

Но в этот момент Давид увидел, что сам старый Мигель стоит в дверях во внутреннюю комнату и делает ему какие-то знаки бровями, повернув негнущуюся шею.

В маленькой комнатушке, неизвестной раньше Давиду, восседал Туре Стенрус собственной персоной, в полном одиночестве и царственно пьяный. Перед ним стояла бутылка мансанильи.

Мигель безмолвно поставил еще одну рюмку.

— Что ты имеешь сказать? — спросил Стенрус воинственно.

— Твое здоровье, — сказал Давид, улыбнувшись.

Стенрус посмотрел на него долгим взглядом. Его переполняли кристалльно-ясные идеи, было необходимо поведать их миру, и поэтому он нуждался в аудитории.

— Вот это и есть в тебе самое плохое, — начал он. — То, что ты говоришь, еще не так возмутительно, как то, что у тебя на уме. Как, например, сейчас. Ведь ты сидишь и думаешь: так и надо этому старому ослу. Дать себя одурачить какому-то даго…

— Это слово не мое.

— Нет, разумеется, так сказал министр. Но он-то в таком же положении, что и я. А я… Старый тщеславный идиот. Не может успокоиться, что уже вышел в тираж. Не ввели в правительство собственной страны, так дайте ему, видите ли, местечко повыше здесь, дайте стать гласом божьим в эфире, всемирным ментором, распределяющим кнуты и пряники между правительствами. Кстати, а какое до всего этого дело тебе?

— Да Дага очень волнуется, — объяснил Давид.

Доктор Стенрус величественным жестом отмел Дагу в сторону. И закончил этот жест, приставив свой острый указательный палец к груди Давида.

— Ты суешь свой нос куда не следует. Ты думаешь. А думать опасно.

— Слушай, а не поехать ли нам лучше домой? — предложил Давид.

Стенрус отмел в сторону также и свой дом.

— Хочешь знать, о чем ты сейчас думаешь?

— Нет, — поспешил Давид.

— Ты думаешь: вот сидит старый человек, загубивший напрасно свои последние годы, самый драгоценный отрезок своей жизни, когда мог бы еще работать и работать. Как избалованному ребенку, ему захотелось убежать из дому, чтобы отечество стало клянчить и умолять его вернуться обратно…

Стенрус опрокинул в себя свою рюмку.

— А его никто и не думал просить, — произнес он изменившимся голосом.

Вот, оказывается, каким он может быть к себе беспощадным, под вечной маской желчности и язвительности, подумал Давид с удивлением и сочувствием.

— То, что ты обо мне подумал, задевает мою честь, продолжал Стенрус. — Если бы ты не был в два раза моложе и в два раза выше меня, я бы вызвал тебя на дуэль.

— А на чем бы мы дрались? — с интересом спросил Давид.

Но Стенрус уже ударился в другую область.

— А Мак Кёллен?

— Мультимиллионер. Половые швабры. Человеколюб, хотел «послужить человечеству». Ну, этого типа так легко не выдоишь. Для него это всего лишь укус блохи в шубу миллионера. В швабру миллионера, ха-ха-ха!

— Тогда вы сможете начать все сначала — если верите в свою идею.

Стенрус посмотрел на него с отвращением. Если. Начинать все сызнова с проколотой шиной.

— Вы что, организовали акционерное общество, или…

Стенрус кивнул, глаза у него были совсем остекленевшие.

— Каждый из нас. Внес свой вклад. Министр — связи и деньги. Мак Кёллен — только деньги. Я — псих… психологическую проницательность и деньги. Лопнуло все.

— А идею подал Эль Бур…, то есть я хотел сказать Касаверде?

— Да. Чертов кот, так нагадить, — отчетливо произнес Стенрус, и после этого увял совсем.

Когда Давид и Мигель деликатно помогли ему добраться до вновь вызванного такси Ганзалеса, он на секунду проснулся и сказал жалобно:

— Где Дага? Она же знает, что мне нельзя пить!

В переулке перед дамским салоном Люсьен Мари столкнулась с Кармен, двенадцатилетней дочкой Консепсьон; та выбежала из дома с плачем, закрывая лицо руками. Однако, увидев, на кого налетела, Кармен отняла руки, и тут весело блеснули ее глаза и зубы, но когда из двери высунулась мамаша Консепсьон, девочка вновь надела на себя печальную мину. Люсьен Мари обратила внимание, что Кармен была в черной мантилье, как будто собралась в церковь.

— А что случилось с Кармен? — спросила Люсьен Мари, глядя вслед удаляющейся фигурке.

Консепсьон обратила к небу глаза и руки.

— Матерь пресвятая Богородица! — воскликнула она, — неужели еще недостаточно, что и так забот полон рот, то аппарат испортится, то мальчишки свалятся со стены и разобьются, неужели еще нужно, чтобы люди злословили о Кармен, ведь она еще ребенок!

Последние слова она произнесла таким громким голосом, чтобы услышали не только клиентки в парикмахерской, но и соседки, стоявшие в раскрытых дверях по всей улице.

Они вместе вошли внутрь. Там сидели три клиентки, но тишина стояла совершенно особая, напряженная. Одна женщина привела себя в порядок, заплатила и удалилась со своей свитой — те две приходили сюда с ней только за компанию. Люсьен Мари уселась на стул возле умывальника.

Консепсьон закрыла окно.

— Это все Серафина, — объявила она. — Старая грымза, и зубы у нее как у козы, чтоб они совсем у нее повывалились! Работать она, видите ли, больше не может, а вот бегать повсюду и в каждый угол совать нос, так на это она мастерица, а потом разносит все свои сплетни по домам. Старый человек, а туда же, забралась по крутой стене во-он в тот сад наверху… Не удивлюсь, если она, как кошка, начнет ходить по крышам и хватать наших цыплят!

Пока Консепсьон гораздо более чувствительно, чем обычно, намыливала ей волосы, Люсьен Мари осторожно поинтересовалась, какое отношение все это имеет к Кармен.

— Так она ее и увидела — го есть, как она уверяет, что увидела — с Пакито. Да вы знаете, темный такой мальчик, еще смеется всегда, он помогает отцу продавать рыбу в ларьке, у самых весов. В его саду, наверху, на уступе, как уверяет Серафина. Где каменные скамейки и кусты все подстриженные. Ходит и болтает всем, что они целовались!

— А Кармен?..

— Говорит, что играли в пятнашки и так запыхались, что чуть не упали, и тогда Пакито одной рукой охватил дерево, а другой ее, и они так хохотали, что и в самом деле повалились.

Последнюю фразу Консепсьон произнесла совсем тихим шепотом, едва удерживаясь от слез.

— Ну, наверно, не так уж все опасно?

— Не опасно? — снова воскликнула Консепсьон и стала весьма энергично прополаскивать волосы Люсьен Мари. — Ей двенадцать лет, она рано развилась, уже полгода, как она женщина, вы понимаете, о чем я говорю. А дети теперь имеют такую волю, что только будет дальше? Мы-то знаем, как пойдет дело — или как, сеньора?

Люсьен Мари вздрогнула и невольно выпрямилась. Но Консепсьон улыбнулась так, что показались ее розовые десны, и прошептала:

— Спокойно, сеньора, — знаю только я одна. Я сразу же все поняла, как только увидела, как вы держитесь и как ставите ноги. Раньше вы ходили такими же большими шагами и так же быстро, как эль сеньор Стокмар.

После этих, заключенных в скобки слов, она опять вернулась к Кармен.

— А она только смеется, и все отрицает. Ах, как нелегко нынче быть матерью. Но ведь девочек надо сначала запутать как следует, чтобы не играли с мальчиками слишком долго. Вот я сейчас и послала ее исповедаться. Ей, конечно, не понравилось, но пришлось все-таки идти. Уж так я жалею, что отец Себастьян умер! Он-то умел говорить о вечном суде и о неразумных девах, так и почувствуешь, как пламя лижет кожу.

Люсьен Мари с изумлением взглянула на кроткую, добродушную Консепсьон.

— Я не знала, что вы такие… такие набожные, — сказала она, не находя более точного слова. Хуан всегда был непрочь подчеркнуть свою нелюбовь к церкви.

На лице у честной Консепсьон отразилось смятение и обида, как у человека, стоящего перед тяжелой проблемой. Такое выражение придало патетический оттенок ее бедным, убогим словам, когда она проговорила:

— Нет, конечно, но… когда все стало таким, как оно сейчас есть… и потом все равно надо платить за все, за церковь и за священника… так должны же мы иметь от них хоть какую-то пользу! И потом… Мы ведь видели что случилось с теми, кто срывал иконы.

Тут загрохотал фен, и разговор пришлось прервать. Стало жарко, Консепсьон распахнула окна и дверь.

Вскоре в одном окне показалась развевающаяся мантилья, и перед ними уже стояла Кармен, глаза ее так и искрились веселым смехом.

— Три «Аве»! — крикнула она матери. — Три «Аве», всего-навсего! Я уже их прочитала!

— Три «Аве»! — повторила ее мать. — Какое же это покаяние?! Разве он не запретил тебе встречаться с Пакито?

— Нет!

— Не читал тебе строгую мораль?

— Нет!

— Неужели он тебя не наказал? И не предупредил никак?

— Нет, нет, нет.

— Значит, ты не сказала ему правду!

— Нет, сказала…

Последнее «нет» звучало не совсем уверенно.

— Посмотри на меня, Карменсита. Как могло случиться, что священник дал тебе прочесть «Аве» только три раза?

Кармен покачалась с носков на пятки, потом всей своей красивой, стройной фигурой выразила недоумение, а также нежелание задерживаться на этом вопросе.

— А это был новый священник из Мадрида…

— Святый боже, — еще один из Мадрида!.. Ну?

— Сначала он не слышал, что я говорила…

— Да?

— И сказал: дитя мое, говори погромче… Но я испугалась и не могла говорить громче. Тогда он сказал: дитя мое, говори по-испански, а не по-каталонски… но…

— Кармен! Ты притворилась, что знаешь только каталонский?

— Да, — прошептала Кармен, и глаза ее заблестели. — А потом он не понял, что я говорила… и не хотел показать, что не понимает… Потому что довольно скоро он сказал мне: иди с миром, дитя мое. И прочти три «Аве». Так что я сказала правду, и получила отпущение грехов.

Консепсьон обернулась к своей клиентке с выражением досады и гордости. Ну и дочка, сумела провести священника из Мадрида…

Но отпущение грехов есть отпущение грехов, спорить теперь было не о чем.

Консепсьон начала расчесывать щеткой волосы Люсьен Мари прежними покойными движениями, от всей ее фигуры веяло теплотой и добродушием. Но вдруг она что-то вспомнила и прорычала в окно:

— Ну, смотри, голубушка, увижу тебя еще раз с твоим Пакито, не миновать тебе валька!

Что делать бедной матери? Должна же она как-то обеспечить добродетель своей дочери и ее будущее счастье?

Люсьен Мари рассказала вечером об этом эпизоде Давиду, после того, как он сплавил доктора Стенруса потрясенной супруге, время от времени повторявшей: о господи, ему же запрещено пить…

Давид засмеялся и сказал:

— В мире религиозных идей существует точка зрения лягушки, только ее трудно принять даже язычнику.

— А я понимаю Консепсьон, — заключила Люсьен Мари. — Она любит своего ребенка, и ей дела нет до того, консервативно она сама настроена или революционно, набожная она или язычница.

— Вот эта типично женская точка зрения и пугает мужчин, — вздохнул Давид.

Люсьен Мари сразу вспыхнула:

— А тебе не кажется, что есть и мужская точка зрения, и она пугает нас никак не меньше? Вспомни жертву Авраама.

— Не вынуждай меня защищать такие жестокие мифы. Но смысл их наверно в том, что мужчина, любящий всей душой, в состоянии пожертвовать всем, даже своим ребенком, богу. Тому, что он называет богом, — уточнил Давид.

— А женщина, любящая всей душой, в состоянии пожертвовать всем, даже богом, ради своего ребенка.

— Главное в обоих случаях это все равно преданность…

— Да, но ведет она к различным результатам, — упрямо продолжала Люсьен Мари. — Или ты хочешь пожертвовать людьми ради своей идеи, — или своими идеями ради одной человеческой жизни.

— В этом, действительно, основное различие, — согласился он. — Но бог знает, где здесь проходит граница, только ли между мужчиной и женщиной… У тебя у самой разве не бывало иногда идеи, за которую стоило пожертвовать жизнью? И потребовать жертв?

У Люсьен Мари перехватило дыхание. Как порыв ветра пронизало ее воспоминание о страхе, который она испытывала в войну. Ожидание. Потом небрежный посвист смерти — и наконец все, гибель. Уничтожение.

Или ожидание смерти в тюремной камере. Ее ожидал Морис. Ее ожидал Эстебан. Разве не пережила она в мыслях каждую из минут тех, приговоренных к смерти?