Дагмар Эдквист - Гости Анжелы Тересы

Он подождал на лестнице, пока Давид на виду у жандармов подошел к окнам и опустил жалюзи. Когда Давид повернулся, то Жорди стоял там с дрожащими от напряжения мускулами, ежесекундно готовый к побегу. Побегу, заранее обреченному на неудачу.

Давид пошел к нему навстречу.

— Здравствуй, — сказал он и взял его за плечо. — Садись. Рассказывай. Как ты сюда попал?

Он находился здесь еще с той самой ночи.

— Что? — воскликнул Давид и выпрямился на стуле. — Ты был здесь, когда тебя разыскивали жандармы? Это невозможно.

Нет, возможно. Он пришел сюда на рассвете. Кто-то, наверно, видел его на дороге, раз жандармы искали его так упорно именно здесь. Анунциата его впустила, а Анжела Тереса спрятала в потайном месте, которое когда-то Эстебан приготовил для себя, но не смог им воспользоваться.

— Где же это?

— В полу под кроватью Анжелы Тересы есть лаз. А внизу, в земле, выкопана небольшая яма, нора.

У Давида перехватило дыхание, когда он вспомнил, как лейтенант шарил там стволом своего карабина. А Анжела Тереса казалась тогда такой старой, такой отсутствующей… И откуда только у нее взялись силы так убедительно сыграть свою роль?

Хотя, по всей видимости, она даже не играла. Сознание у нее раздвоенное; есть поверхностный слой, где она кажется вялой, неподвижной старухой, но Пако и Люсьен Мари удавалось из-под наслоившихся лет извлекать живую, темпераментную женщину. Поэтому в минуту тяжелой депрессии для нее, возможно, не составляло особенного труда найти себе убежище именно в своей немощной оболочке и даже преувеличить ее. Найти защиту в своей дряхлости.

Жорди подошел к столу, налил стакан воды и жадно выпил.

— Сначала бежишь вслепую, как зверь, к месту, где ты можешь найти себе укрытие. Но потом у меня было время подумать. Тебе никак нельзя быть замешанным.

— Я уже замешан, — хмуро сказал Давид.

— Нет. Ты ничего не знал — и тебе не нужно ничего знать. Скоро я отсюда уйду.

— А жандармы?

— Я могу проскользнуть мимо них незаметно. С этой стороны они меня никак не ожидают.

— А потом?

Жорди провел ладонью по отросшей щетине на щеках, произнес устало:

— Раньше или позже, какая разница. Все равно схватят, Я все себя спрашиваю, зачем мучаю себя и других, зачем сопротивляюсь?

Он выпил еще глоток и добавил:

— Но человек всегда сопротивляется. Пока есть силы.

— А как ты влип в эту историю с контрабандистами? — вырвалось у Давида.

Жорди вздрогнул, к его щекам прилила кровь.

— Как бы я тебе ни объяснял, тебе этого не понять. Ты слишком обеспечен, — с горечью сказал Жорди.

— Но не так глуп, чтобы не понять то, что мне объясняют. Тебе были нужны деньги?

— Да. Тысячу песет, Давид. В твоей валюте это гроши. Цена одного костюма.

Давид молча на него уставился.

— Деньги, — промолвил Жорди. — Ты настолько наивен, что можешь позволить себе говорить о них легкомысленно. Я тоже был таким. Ведь у нас в Испании считается даже не совсем приличным касаться их в разговоре. О деньгах мы упоминаем, как в светском обществе о функциях кишечника и об уборной: нечто необходимое, чем занимаются вдали от посторонних глаз. Деньги… Исходят из того, что они у тебя есть. Но в один прекрасный момент оказывается, что они нужны для самых насущных потребностей — а их у тебя нет. И что же тогда прикажешь делать?

— Ты сам испанец, — сказал Давид. — Мы догадывались, что ты в затруднительном положении и хотели… Но ты и заикнуться нам не давал о деньгах.

— Не ругай меня за это, по крайней мере, — сказал Жорди.

— Вот ведь в чем загадка. Ты считаешь себя слишком хорошим, чтобы взять в долг — а чтобы заниматься контрабандой?..

— Долг я не мог бы отдать, и я не какой-нибудь нищий!

Ах, эта запальчивая гордость, «я не какой-нибудь нищий!» Но почему же тогда не сказать: «Я не какой-нибудь контрабандист»? Жорди, должно быть, догадывался о подобном возражении, потому что вскинул голову, как конь, когда ему досаждают мухи, и сказал сдавленным голосом:

— Что дальше спорить? Я ведь тебя не прошу о помощи.

Когда Давид хотел его перебить, он поспешно продолжал:

— У тебя жена — и ребенок… Вполне понятно, что ты не хочешь иметь со мной дела. Я ухожу.

— Спокойно, Пако, — произнес Давид и, взяв его за плечи, прижал к стулу. — Люсьен Мари будет верна своим друзьям до самой смерти, я не могу быть хуже ее. Обе старые женщины, там, внизу, тоже, они не слишком задумываются о том, что ты делаешь, для них Пако просто всегда Пако. Нет, действительно, только я — бывший юрист Давид Стокмар — должен был бы понять, почему такой честный человек, как ты, мог выбрать незаконный способ добывания денег, хотя имелся и другой выход.

Жорди все же поднялся и стоял за стулом, как обвиняемый у скамьи подсудимых.

— Ты живешь в свободной стране, ты не понимаешь состояния негласной войны между нашим правительством и такими, как я. Из года в год, из года в год они к нам цепляются и прижимают, как могут. А потом нам становится невмоготу, и тогда начинаем давить мы.

— Это я понимаю.

— Тысяча песет! — произнес Жорди язвительно, зло, и стал нервно шагать взад и вперед. — Они украли у меня будущее. Они препятствуют малейшей моей попытке заработать хоть немного денег, чтобы можно было свести концы с концами. Если бы ты знал, с каким наслаждением я бы надул их проклятых таможенников на тысячу песет… Но побеждают, как всегда, они. Они побеждают в каждом заходе.

— Нет, Пако, — покачал головой Давид. — Мы еще не видели последнего захода.

Жорди взглянул на него, немного подозрительно, уловив изменение в его тоне.

— Прости, что я заставил тебя произнести целую речь в свою защиту, — сказал Давид. — Ты выиграл процесс.

Он подразумевал при этом, что готов ему помочь.

Как будто он не сделал бы этого и так!

Да, разумеется, но сделал бы по принуждению и неохотно, сердце его не участвовало бы. Мысленным взором он видел перед собой заголовок статьи: «Известный писатель замешан в историю с контрабандистами», и он бы страшно терзался.

Смешно так дотошно добиваться определения своих поступков?

Нет. У него такое же право быть чувствительным к нарушению закона, как у Жорди к нищенству. Зато теперь он мог, слава тебе боже, спокойно перенести любые заголовки, какими бы они ни оказались.

— Садись, и давай решать, что делать, — сказал он, протянув Жорди сигарету.

Жорди посмотрел на пачку — и улыбнулся. Американские. Прошел по комнате и поднял банку с кофе, стоявшую рядом с кофеваркой, потом поставил ее обратно, ничего не сказав.

— Они были в свободной продаже, я купил их в бакалейной лавочке здесь, в городе, — пояснил Давид.

— Конечно, — согласился Жорди. — Тем не менее это контрабанда. Тем не менее кто-то рисковал жизнью — или по меньшей мере тюремным заключением — чтобы вы могли их купить.

— Господи, и сам я обыватель, — произнес Давид по-шведски. Законопослушание, проявленное им только что, встало у него поперек горла, когда в ослепительном свете одного мгновения он увидел все предписания и параграфы, опутывающие простого человека и нарушающего великие, простые и важные законы человеческого общежития. Он спросил с вызовом:

— Выпьешь чашечку контрабандного кофе?

— Да, с удовольствием, — согласился Жорди.

Давид поставил кастрюльку с водой на спиртовку, осмотрелся кругом.

— Как ты думаешь, где у Люсьен Мари печенье?

Между ними опять установились простые, дружеские отношения. И оба почувствовали, как им не хватает Люсьен Мари.

— Как она… Как они? — деликатно спросил Жорди.

— Надеюсь и верю, что хорошо. Она передает тебе привет.

Они размешали в чашках кофе и стали пить. Давид отставил в сторону чашку, посмотрел на свои ладони, взвесил их в воздухе.

— Я его подержал, — похвастался он. — Настоящий маленький живой человечек. Тяжелый, ты не поверишь. Почти что четыре килограмма. Просто непостижимо, верно?

Жорди смотрел на Давида, улыбнулся слегка. Давид Стокмар в качестве гордого отца; да, довольно-таки непривычное зрелище.

В следующее мгновение выражение его лица изменилось, он весь напрягся, как струна, стал прислушиваться так напряженно, что на лбу вздулась жила: может быть, там чьи-то шаги? Или просто ветка задела за стекло? А что, если в следующую секунду они услышат зловещие удары в дверь?

Давид взглянул на него, и внезапно ему передалось от Жорди страшное чувство незащищенности, нависшей опасности. Как будто он завернул за угол и был встречен бурным натиском ветра. Его охватило то же нервное напряжение, он так же стал прислушиваться к звукам за дверью, к шороху за окнами — но потом взял себя в руки и сказал:

— Сегодня ночью они не придут, а то уж зашли бы вместе со мной. А поскольку я абсолютно ничего не знал, то говорил убедительно, и они мне поверили.

— Я тоже не думаю, что они явятся сегодня ночью, — глухо сказал Жорди, — но что будет потом — никто не знает.

— Во всяком случае нам надо поспать. Хочешь лечь здесь наверху? Ведь все комнаты свободны.

— Нет, лучше я буду в спальне у Анжелы Тересы, на полу. Около своей крысиной норы…

Но они сидели еще целый час и строили планы.

Утро.

— Спрячься, — вполголоса сказал Давид.

Жорди заполз в свою черную нору.

Давид осторожно закрыл крышку, подвинул на нее кровать.

Они распахнули настежь окна и двери, разговаривали, носили дрова, подзывали свистом старую собаку.

Так должен выглядеть дом, в который каждый может заглянуть, если пожелает.

Они были актерами, только играли, не зная, есть ли у них зрители, потому что сейчас жандармов не было видно.

— Вы не хотите сходить в город, сеньор Стокмар? Надо тут кое-что купить, а у меня сегодня, как на грех, много дела! — прокричала снизу Анунциата.

Давид взял сетку и отправился за покупками. На базаре он купил овощи. Потом пошел за рыбой к некоему Антонио. Антонио был для него важнее, чем рыба. Но его нигде не было. Ни среди отдыхающих на пляже. Ни в баре Мигеля.

Когда люди многозначительно ему подмигивали и улыбались, и говорили: ну как, можно поздравить? то Давид всякий раз должен был брать себя в руки, чтобы не показать, насколько далеки его мысли от жены и сына.

Искушенные в таких делах отцы семейства воспринимали это как горделивую застенчивость новоиспеченного отца, смеялись и хлопали его по плечу, а Мигель так даже угостил всех присутствующих своей мансанильей.

В Соласе семейные новости распространяются с телепатической быстротой.

Давид охотно повторял, каким тяжелым был мальчик и как хорошо выглядела Люсьен Мари, но самое плохое было то, что он не мог спросить об Антонио. Жорди особенно настаивал, чтобы он никого о нем не спрашивал.

Ему ничего не оставалось делать, как идти домой и ждать следующего дня.

На мосту он мог опять вспомнить «другую сторону», ту, светлую, где не было места страху. Даже вернулся обратно и купил цветы. Однако и эта сторона оказалась не так уж начисто лишенной страха, обнаружил он, когда поднялся к монастырю и подарил по розе каждой монахине, повстречавшейся ему по дороге. Теперь он любил их от всего сердца — за то, что они дали пристанище Люсьен Мари и малышу, и ему хотелось попросить прощения за то, что он так плохо о них думал. Он ожидал увидеть идиллию с мадонной и младенцем, как прошлой ночью, нежную и кроткую в мягком свете декабрьского солнца; но у Люсьен Мари поднялась температура и она беспокоилась, что малыш не хотел брать грудь.

Сестра отвела в сторону Давида и сказала, успокаивая его:

— Знаете, вечно ведь все матери взвинчивают себя понапрасну, когда у них первый ребенок. Ну, а потом-то, конечно, начинают относиться ко всему поспокойнее.

Давид сидел у постели Люсьен Мари и держал ее руку, но был молчалив.

Он собирался рассказать ей, как странно все получилось с Жорди, но если она уже и без того взвинчена и у нее температура, то решил, что не стоит расстраивать ее еще больше.

Она сразу же спросила, не поймали ли Пако — и обрадовалась, услышав его односложное «нет».

Все ее интересы были теперь настолько тесно связаны с ребенком, что она едва была в состоянии вспомнить о ком-нибудь другом.

— Как же мы его назовем, Давид? Мы ведь с тобой придумывали имена только для девочки, а не для мальчика.

— А ты как думаешь? — спросил он ревниво, а сам с неудовольствием подумал: опять она, конечно, скажет «Морис»…

— Мне кажется, у него должно быть шведское имя, — задумчиво сказала Люсьен Мари, и Давид устыдился своих опасений.