Дагмар Эдквист - Гости Анжелы Тересы

На деревянной лестнице послышалось шлепанье босых ног, и вскоре маленькая черноглазая, с блестящими черными волосами девочка просунула в дверь голову. Блеснули ее глаза и зубы.

— Письмо, сеньор.

— Письмо? Но…

Такие малышки ходили теперь в новые школы и изучали там литературный испанский.

— Да, сеньор. Его принесли сегодня утром, но мы положили его в суповую миску и забыли вам отдать.

Это было письмо от Люсьен Мари. Так вот почему дама на почте посчитала, что он ненасытен!

— Спасибо, Карменсита!

Девочка засмеялась, заблестели черные глаза, и теперь обнаружилось отсутствие двух передних зубов.

— Лолита, сеньор. Кармен — это моя старшая сестра.

Давид протянул ей песету. Она не подошла ближе, а стояла, поджидая, как игривый котенок, когда он бросит ей монетку, потом грациозно поймала ее в воздухе, блеснула еще раз зубами и глазами и исчезла. Все девочки здесь были раз и навсегда приучены никогда не переступать порог комнаты чужого господина.

Давид постоял мгновение, взвешивая письмо в руке. Он немного побледнел. Мысли его за последнее время коснулись множества печальных объяснений, почему письма не было так долго. Его даже чуть укололо, когда оказалось, что оно написано в веселом и даже несколько возбужденном тоне.

Случилась масса удивительных вещей! Ему ведь уже известно, что вновь пересматриваются суровые приговоры по множеству дел против тех, кто был обвинен в сотрудничестве с врагом и в спекуляциях на военных поставках сразу же после заключения перемирия, и что семейство Вионов косвенным образом тоже было втянуто в один из подобных процессов. Процесс длился долго, тома расследований все росли и росли, никто уж и не надеялся на какой-то результат — и вдруг приговор вынесен. Отец Люсьен Мари посмертно реабилитирован, а мать и бабушка даже получают обратно кое-какие остатки семейного состояния.

Люсьен Мари писала резко и иронично о последних днях напряженного ожидания во Дворце правосудия, когда адвокаты обеих сторон делали все возможное, стараясь перещеголять друг друга в пафосе, красноречии и брани «Видел бы ты их, Давид, как они просто из кожи вон лезли, и в своем рвении прямо-таки рвались через свои загородки, то брассом поплывут то на спине, по-всякому взывая к слушателям и стараясь разжалобить судей… (Это ты наверно научил меня подмечать все завихрения у моих дорогих соотечественников?) Что касается нас, так мы — это всего лишь ничтожные детали, пылинки в вихре правосудия, а целая серия судебных процессов следует одна за другой и конца-краю им не видно, а теперь уже и обвинитель, и финансовые эксперты сами привлекаются к ответственности…»

«И мы все еще не можем опомниться, — писала она далее, — не знаем, как к чему отнестись, смешно, например, или просто противно, когда видишь, как люди меняют к тебе отношение. А потом еще откуда-то появились всякие другие осложнения… Но об этом напишу в следующем письме, а то я так и не сдвинусь с места».

Давид повеселел. Это означало, что с Люсьен Мари снято самое тяжелое бремя: необходимость содержать своих близких; чувство семейной солидарности не позволяло ей бросить их на произвол судьбы.

Это была ее причина отказа выйти за него замуж.

Сердце его забилось сильнее, он огляделся по сторонам в тщетных поисках телефона.

Значит, сначала сбежать по лестнице, форсировать огневую завесу взглядов из дамской парикмахерской, потом вниз по крутому переулку к воротам в стене, еще несколько кварталов, и он опять у почтмейстерши на цветастом диване.

Когда Давид попросил бланк для телеграммы, она исчезла и вынырнула опять в своем окошечке, уже в виде Телеграфного Агентства.

Давид написал по-французски:

«Heureka[2], почему бы нам не обвенчаться. Давид».

По выражению разочарования на лице сеньоры он понял, что она не знает французского.

Прекрасно — а то у него было подозрение, что все местные новости какими-то неисповедимыми путями разлетаются именно с этого дивана.

Выйдя на площадь, он почувствовал радостное возбуждение, поднял лицо к солнцу, выпрямился, стал тихонько насвистывать. Подумал: что, получил?

Кто получил?

Дьявол сомнений, разумеется, кто же еще? Его персональный маленький бесенок, великий специалист подставить подножку и ввести в заблуждение. Голову не успеет высунуть, а мнение у него уже готово, лаконичное и прямолинейное.

На следующее утро в руках у Давида было второе письмо от Люсьен Мари. Не в ответ на его телеграмму, а продолжение первого.

«Как я уже тебе писала, наши знакомые могут теперь позволить себе роскошь нас узнавать. И как ты думаешь, кто вынырнул первым, только теперь уже в качестве жениха? Конечно, мой старый друг Этьен де Ган…»

Давид застыл на месте. Этого человека он ненавидел, и за то, чем он был сам по себе, и за ту роль, которую сыграл в жизни Люсьен Мари. Он сердито пробормотал: и как только она позволяет… как может мириться…

«С присущим ему нахальством он отталкивает меня в сторону, потому что сначала наносит визит маме, потом бабушке, и тем самым перетаскивает их на свою сторону; да еще использует их в качестве сватов. Они-то в восторге, считают, что часовые стрелки истории повернулись вспять, что все теперь опять пойдет по-старому. И маленькой Люсьен Мари удастся наконец с помощью замужества войти в семью аристократов. А меня так и подмывает сказать им: да не верьте вы ему, пожалуйста. Он мой старый плутоватый любовник я была ему не пара, когда мы были бедны и о нас ходила дурная молва. Но ясное дело, я им этого не говорю. Кстати, и это меня утешает, мои слова только бы дали ему лишний козырь в руки. Они еще подумали бы, что с его стороны это благородно и красиво — стараться восстановить мою репутацию. (Слышу, как ты ругаешься, спасибо тебе за это!) И все же… Пойми меня, Давид. Я нисколько не обольщаюсь и не строю на его счет никаких иллюзий. Но ты ведь знаешь, в любовных делах отличительной чертой моей нации является наш излишний рационализм, и француженка во мне сейчас вопрошает: а почему бы и не брак по расчету, в конце-то концов? У нас этот институт весьма и весьма распространен. Ты получаешь законное место в обществе, ты получаешь собственный угол, ты получаешь садик и можешь за ним ухаживать. И не только садик: pas seulement un jardin, mais un verger, un potager…[3] Да, Давид, женщина, если ей за тридцать, мечтает не только о розах, но и о le potager de l'amour…[4]»

Давид изменился в лице. Ему показалось, что внутри у него все перевернулось. И все же не мог удержаться от улыбки, читая это непереводимое французское выражение, желание иметь «огород любви». Он попытался себя утешить: она написала так просто, для красного словца. И потом — Люсьен Мари, ухаживающая за капустой?! Он не представлял себе, что ей может когда-нибудь надоесть мистическая роза любви, страсть в ее чистом виде.

Он читал дальше:

«…Так рассуждает во мне одна частица. Непритязательная такая частица. Зато другая частица, прошедшая курс обучения у Мориса и у тебя, насмешливо улыбается жениху, выплывающему на свет божий как раз тогда, когда у невесты замаячили денежки на горизонте. И эта частица во мне безмерно возмущена, что он хочет получить не меня саму… (А говорят, между прочим, что денег этих едва-едва хватит, чтобы свести концы с концами маме, бабушке и тете Жанне — но этого он не может знать.)»

Слава Богу, она его уже раскусила, подумал Давид. Этого брачного авантюриста! Этого жадного негодяя! Но, поразмыслив еще немного, он вдруг почувствовал, что его бросило сначала в жар, потом в холод. Имелся еще один субъект, тоже посватавшийся к ней именно в такой момент…

Ну, здесь совсем другое дело! Я ведь только подумал, что теперь она свободна и может располагать собой по своему усмотрению.

О, разумеется, разумеется. А если она решит, что здесь тоже есть определенная связь?.. «Жених, выплывающий на свет божий именно сейчас…»

Вот проклятый характер! Да будь она трижды неладна, эта телеграмма, которой он только что так кичился!

Давид начал рьяно выискивать дату на ее письме. Когда она его написала — после того, как получила его телеграмму? Нет, письмо было датировано днем раньше. Не могла же Люсьен Мари оказаться такой изощренно-ядовитой, чтобы проставить дату на письме на день раньше, дабы иметь возможность высказаться; нет, ясно, его это не касается…

Стоп, — осадил он свою фантазию, — стоп. Опять она была здесь, вечная его склонность себя взвинчивать, давать волю своей болезненной подозрительности. Знает же меня Люсьен Мари, не будет так истолковывать мои слова.

Неужели? Откуда это ему известно? Кстати, а мог ли он быть так уж уверен, что в его подсознании не велись подсчеты весьма сомнительного свойства — раз его так покоробило случайное сходство с Этьеном де Ганом?

А может быть, послать еще одну телеграмму… И в ней объяснить… взять назад…

Нет, тогда-то он уж наверняка сделает себя на всю жизнь посмешищем.

Оставалось ждать ответа.

Но день прошел, a ответа не было.

Песок, море, горы — все мерцало и переливалось в слабом сиянии звезд. Все было тьмой и тем не менее все светилось. Далеко внизу мягкие округлые очертания бухты с темно-белой пенной каймой прибоя; потом вдруг рой светящихся желтых точек вдоль берега. Это рыбаки зажигали на своих суденышках высоко подвешенные кормовые огни для ночного лова рыбы.

Давид пробирался вверх по тропинке к заброшенному каменному брустверу на самом краю скалы. От ожидания письма и от попыток работать, делая вид, что ничего не ждешь, у него к вечеру разболелась голова.

Здесь же, как нигде в другом месте, человек мог оставаться наедине с ночью и морем. Слушать монотонные удары прибоя о берег, доносившиеся снизу как биение мощного пульса. Ощущать дыхание вселенной.

Один наедине с собой.

Один? Две тени у горизонта начали вдруг принимать некие определенные очертания на фоне неба — неторопливо, медленно, как слабые изображения в ванночке с проявителем. Люди — животные — каменные изваяния? Судя по форме, едва ли это люди.

Но он узнал их, это были силуэты жандармов в касках. Их было двое, они сидели вверху, на бруствере — сидели неподвижно, поджидая его. Ночной бриз приподнимал у одного из них плащ, он подбирал его опять бесшумно, как матросы, которые хотят зарифить парус. Дула карабинов высовывались из-под плащей наружу, но только совсем немного; по тому, какими они казались укороченными, Давид мог понять, что они направлены на него.

Он остановился и зажег сигарету, давая им возможность рассмотреть его лицо. Потом потушил огонек и произнес:

— Добрый вечер.

Они промолчали, как будто разочарованные, что не смогли взять его врасплох. Потом пробормотали угрюмо:

— Здравствуйте.

У них были не только карабины, у них были и автоматы. Давид вспомнил, что как-то сказал один язвительный каталонец о вооружении жандарма: карабин, чтобы как можно более метко расстреливать своих соотечественников с большого расстояния, автомат, чтобы косить своих сограждан с близкого расстояния, и револьвер, чтобы пустить пулю в лоб самому себе.

Давид решил, что может продолжать свой подъем дальше, вверх по тропинке, по тень, что была повыше, прокричала предостережение. Он не стал сопротивляться. В Испании мало кто осмеливается вступить в спор с вооруженным жандармом.

Он вернулся и стал спускаться по тропинке вниз. Теперь она казалась более крутой, ночь приобрела дополнительный оттенок угрозы.

Там, внизу, в разные стороны разбегались рыбачьи лодки, как рой огненных мух рассеивались по воде.

Кто-то еще взбирался вверх по тропинке, несмотря на тьму, шел спорым и уверенным шагом. Давид увидел сначала отсвет от фонаря, направленный на землю. Он остановился и зажмурился, когда световой душ из фонаря окатил его с ног до головы.

— Ах, это вы, сеньор, — произнес в темноте голос сержанта Руиса. — Вот и хорошо. А то я как раз вас искал.

— Меня? Что случилось?

— Ничего, — сказал Руис и, казалось, улыбнулся; он привык к тому, что его должность заставляет людей сразу же занимать оборонительную позицию. — Мне хотелось попросить вас об одной услуге.

Прежде чем Давид успел ответить, Руис продолжал:

— Минуточку — я только проверю несколько своих постов. Можете подождать?

И растворился в темноте.

Через несколько минут он вернулся.

— Не любят мои люди стоять на посту в одиночку здесь, наверху, да еще по ночам, — вздохнул он. — И во что бы то ни стало хотят быть на посту вдвоем…

— А для чего вам нужно так много постов теперь, в мирное время? — удивился Давид.