Он похлопал воспитанника по плечу и вышел из темных и тихих покоев.


19 июля 1647 года

Торговые ряды города Курска

Небо сгущалось тучами, тревожно кричали галки, все чаще и чаще налетали порывы холодного влажного ветра. Владельцы многочисленных лавок, стоящих по краю площади, спешно прятали товары, коробейники разбегались, пока их калачи, булочки и платочки не намокли под дождем, и только самые упрямые из торговок продолжали стоять за тесовыми лотками, надеясь выручить хоть какую-нибудь денежку до начала ливня.

– Эй, боярыня! – задорно крикнула румяная, крупнолицая и кареглазая селянка, в плаще с куньим воротом поверх полотняного сарафана и с набивным платком на голове. – Возьми грибочков к обеду! Все белые один к одному! Всего за три копейки дворню досыта накормишь, да еще и на завтрак останется! Постный день завтра, боярыня, аккурат грибы в него кушать полагается!

Однако одетая в добротный бархатный сарафан дородная сударыня, сопровождаемая двумя холопками, даже не повернула головы.

– Эй, хозяюшка! Грибы белые, отборные, корзина три копейки! Сегодня купишь, завтра насушишь, зимой на неделю супы варить хватит!

Горожанка в полотняном сарафане и душегрейке, с кокошником под платком голову повернула и даже шаг замедлила, но порыв ветра заставил ее поежиться и ускорить шаг.

– Эй, хозяин! – наметила новую жертву крикливая девка. – Подходи, посмотри! Еда сытная да дешевая! И дворню накормишь, и меня в щеку поцеловать позволю!

Купец в длинном зеленом кафтане замедлил шаг, явно заинтересовавшись предложением, однако в этот миг возле прилавка неожиданно возникла уже ушедшая с рынка боярыня:

– Я тут помыслила, милая, а ведь и вправду одной корзиной можно всю дворню досыта накормить. Две копейки, сказываешь?

– Две, – не стала спорить девица, уже ощущая на лице первые дождевые капли.

Боярыня, довольная удачной сделкой, кинула торговке две серебряные чешуйки, кивнула служанке. Та прибрала корзинку и поспешила вслед за госпожой. А молодая торговка побежала в другую сторону, аккурат к началу ливня заскочив в домик на краю торга.

– Привет, сластена! – улыбнулся ей молодой купец в длинной рубахе, перепоясанной атласным кушаком. – Чем сегодня платишь? Серебром али поцелуями?

– Когда это я тебе поцелуями платила?! – возмутилась девица.

– Но я на сию плату завсегда согласен!

– Ладно, я подумаю, – пообещала гостья. – Ну а пока…

Она покрутила между пальцами блестящую монетку.

Молодой купец улыбнулся, достал из-под прилавка и поставил перед собой горшочек.

– Гречишный… – кратко уточнил он.

Девушка прибрала покупку, развернулась, приоткрыла дверь, цыкнула зубом и оглянулась:

– Федя, можно дождь переждать?

Купец многозначительно улыбнулся.

Гостья вздохнула и вернулась, встав к купцу боком. Торговец наклонился вперед и старательно, затяжно и с причмокиванием поцеловал ее в щеку:

– Жди хоть до утра!

Девица предупреждающе поцокала языком и отрицательно покачала пальцем.

– Многое теряешь, боярыня, – предупредил торговец, на миг отвернулся к окну и неожиданно опустил на прилавок взятую невесть откуда берестяную коробочку с разномастными обрезками ревеня.

Девица засмеялась, доброжелательно подставила для поцелуя другую щеку, после чего водрузила перед собой горшочек, сняла с него полотняную крышку и принялась лакомиться, макая ядовито-кислые стебли в вяжуще-сладкий тягучий мед.

– Последние новости слышала, Мария? – поинтересовался купец. – Государь Алексей Михайлович жениться собирается, смотрины невестам объявил! Ты поедешь?

– Да я уж даже сундуки уложила, Федя! Коней запрягла, платье лучшее надела, – сказала селянка. – Вот токмо в последний миг гонец примчался из Москвы да сказал, что старых дев на смотрины не берут.

– Что, правда? – округлились глаза у молодого купца.

– Какой ты, Федька, наивный! – засмеялась гостья. – В каждую шутку веришь. Да ты сам подумай, какие смотрины, мне уже двадцать три исполнилось! А туда не младше четырнадцати и не старше восемнадцати призывают. Я в царицы русские зело припозднилась.

– Но про «старую деву», боярыня, ты все-таки перегнула, – облокотился на прилавок Федор. – Ты молодая еще и красивая.

– Федя, я четвертая дочка в семье! – зачерпнула ревенем мед девица. – На меня приданого не хватило. Кончилось. Все Ирине отдали ради княжеского венчания. А остальным… Токмо пыль по сундукам! В двадцать три замуж не вышла, значит, уже и не выскочишь. Вот ты, Федька, жену без приданого возьмешь?

– Если тебя, то возьму! – моментально вскинулся молодой купец.

– Врешь, Федька, не возьмешь, – вздохнула девица. – А коли сам умом тронешься, так все едино родители запретят. Вот потому-то я в старых девах и осталась.

Она пожала плечами, перебрала кусочки ревеня, выбрала самый длинный и снова полезла им в горшок с медовой сладостью. Никакой горечи в словах боярышни не звучало, своей печальной участью Мария уже давно не терзалась. Коли баба в двадцать три года не замужем, то и ждать, надеяться больше не на что. Да еще и бесприданница! Тут тревожить душу какими-то надеждами нет уже никакого смысла. Не судьба… Остается только смириться и радоваться маленьким радостям, каковые дарует жизнь простым смертным.

Девица покрутила стебель в янтарной густоте и сразу целиком отправила себе в рот, прожевала, подняла лицо к потолку и мечтательно закатила глаза:

– Вкуснотища-а!!!

* * *

В эти самые мгновения юная Евфимия Всеволожская, забежав по ступеням крыльца, кинулась на шею солидного боярина, одетого, несмотря на жару, по-старомосковски: в шитую золотом тяжелую ферязь без рукавов, из-под которой проглядывала шелковая рубаха, на ногах – украшенные самоцветами войлочные сапоги, на голове – высокая бобровая шапка.

– Без изъянов, батюшка! Без изъянов! – радостно закричала девица. – Меня выбрали, выбрали!

Боярыня и вправду выглядела истинной чаровницей: черные волосы под легкой кисеей, толстая длинная коса, высокий лоб; белое изящное лицо, словно вырезанное из слоновой кости – тонкие рубиновые губы, небольшой острый носик, большие сапфировые глаза, слегка изогнутые темные брови, изящные ушки, в длинных мочках которых покачивались рубиновые капельки, щеки с ямочками, вытянутый подбородок, лебединая шея, вырастающая из собольего меха. Если скрытое под вельветовым платьем тело было столь же прекрасным, как лицо, монашки Вознесенского монастыря безо всякого сомнения пришли в восторг от ее грации и стати.

– Неужели я стану царицей, батюшка? – расправив плечи, вскинула руки над ступенями юная красотка. – Настоящей государыней всея Руси!

Как и всякая девушка, Евфимия мечтала о замужестве. О знатном, молодом и красивом князе, каковой станет ее мужем. Но стать царицей – это было даже не мечтой. Это казалось невероятным чудом! Однако чудо надвигалось, неожиданно легко обещая превратиться в реальность.

Государь объявил смотр невест, и Евфимия подошла по возрасту, а подруги вовремя донесли до нее сие важное известие. И батюшка разрешил, не отказал, не вспомнил о прежних планах и обещаниях. Дозволил хотя бы попытаться! А уж там – как сложится.

И вот после первого смотра въедливые старушенции и монашки не нашли в ней никаких изъянов! Она избрана одной из первых красавиц всей православной Руси!

– Ты само совершенство, Евфимия, и я тобой горжусь! – подойдя сзади, взял дочку за плечи боярин Всеволожский. – Ты оказалась одной из двух сотен самых писаных прелестниц державы! Теперича сможешь гордится сим достижением всю свою жизнь и припоминать сие своему супругу. Но ты еще не невеста. Теперь тебе еще к Успенскому собору идти, где выберут лучших из лучших. А уж затем среди них государь выберет свою единственную!

– И это буду я! – крутанулась девушка и снова кинулась отцу на шею. – Я знаю, я чувствую! Это буду я!

* * *

А в пятистах верстах к югу от них уже закончился ливень, и по мокрой траве дщерь боярская Мария Милославская вскоре добралась домой, с нежностью неся в руках порядком облегчившийся горшочек. Здесь девица с удивлением остановилась в дверях, глядя, как холопы выносят из дома сундуки, мешки и лубяные кули, увязывая их на возки и распихивая по кибиткам. Обойдя двор по краю, боярышня поднялась на крыльцо, вошла в избу, осторожно окрикнула:

– Батюшка?! Что-то случилось?

– Это ты, сластена? – выглянул из кладовой рыжебородый Илья Данилович, одетый лишь в льняную рубашку и полотняные штаны. – Как прогулялась?

– А что на дворе происходит, батюшка?

– Так грузимся, Мария, – снова скрылся в кладовой боярский сын Милославский.

– Нечто случилось что-то?

– А разве ты не слышала?! – крикнул боярин из глубины комнаты. – Государь смотр невест объявил!

Мария ощутила, как у нее на миг остановилось и снова забилось сердце.

– И что? – просевшим голосом спросила она.

– Так свадьба будет, доченька! – отозвался Илья Данилович. – А я стольник царский! Может статься, не самый знатный из бояр, но и отнюдь не последний. Так отчего бы не погулять, не повеселиться? Себя показать, на других посмотреть. Коли повезет, знакомства завести. Многие ведь еще бояре приедут, со всех уездов!

– А, ну да, конечно… – выдохнула Мария. – Зачем же еще нам появляться в Москве?

И хотя дева хорошо понимала, что надеяться не на что, в душе ее все равно осталась едкая неприятная горчинка.


29 июля 1647 года

Москва, площадь перед Успенским собором

Евфимия попала в первый ряд стоящих перед дорожкой красавиц. Золоченый с жемчугом кокошник, шелковая кисея, сарафан из драгоценной парчи, самоцветное оплечье. Она была красива. Она была великолепна! Но вокруг находились еще две сотни таких же блистательных красавиц. И потому девица очень, очень волновалась.

Самым ужасающим стало то, что она не могла видеть ничего происходящего вокруг. «Невесте» полагалось вести себя с надлежащей скромностью: чуть опустить голову и потупить взор. Посему дщерь боярская Евфимия Всеволожская видела лишь ноги и полы ферязей. И знала лишь то, что очень многие из царской свиты задерживали перед нею шаг.

Когда государь вошел в храм, девушка с остальными невестами вошла следом, отстояла службу, а затем в сопровождении тетушки и дворовой девки отправилась домой.

* * *

А боярская дочь Мария Милославская в это время еще только проезжала Тулу, покачиваясь вместе с сестрами и матушкой в огромной просторной кибитке, выстеленной коврами и имеющей внутри даже два настоящих кресла с подлокотниками и небольшой стол.

Увы, во время езды на сем столе оказалось невозможно ни есть, ни пить. Даже шахматы – и те постоянно падали. Вышивать, понятно, тоже было совершенно невозможно. Посему Мария и Анна просто сидели сзади лицом к лицу, прижавшись спинами к бортам повозки и засунув босые ноги под юбки друг другу, и смотрели наружу по сторонам от скрученного в узел заднего полога. На медленно проплывающие мимо поля и луга, рощи и ельники, журчащие ручейки и округлые прудики для разведения рыбы…

– Как полагаешь, отец оставит меня в Москве? – негромко спросила Анна, заправляя на место выбившиеся из-под платка волосы. – В столице, вестимо, интереснее будет. Опять же у Ирины, наверное, дети должны наконец-то появиться.

– С чего бы батюшке тебя Ирине отдавать? – не поняла Мария.

– Так в тетки, – вздохнула сестра. – Хоть какая-то польза.

– А-а-а-а… – потянула Мария, и ее настроение сразу испортилось, словно забытый под лавкой огурец.

Анна была старше ее на семь лет. И тоже осталась несватанной. Но если Мария в свои двадцать три уже числилась «старой девой», то тридцатилетняя Анна уже прочно перешла в «сословие престарелых тетушек». Стать женщиной, хозяйкой, матерью ей было теперь не суждено, и потому пришло время выбирать: либо отправляться в монастырь, в божьи сестры, Богу себя посвятить, либо – к кому-нибудь в тетки прибиться, в чужом хозяйстве по мере сил помогать, чужих детей воспитывать. И Анна, вестимо, склонялась ко второму.

У Марии неожиданно защипало глаза. Она вдруг поняла, что очень скоро точно такой же выбор встанет и перед ней. Ведь ей тоже никогда в жизни не выйти замуж, не стать хозяйкой, не увидеть своих детей, не надеть убруса. Так навсегда и останется пустой, никому не нужной сухостоиной. От таких мыслей кисло стало еще и в носу – боярышня зафыркала, закрутила головой, сползла чуть ниже и, оказавшись полулежа, закрыла глаза. И перед внутренним взором внезапно возник круглолицый, веселый и упитанный Федька.

«Может, и правда?.. – внезапно закралась в ее душу предательская мысль. – Может, позволить? Хоть разок испытать, каково оно… Бабой-то настоящей побыть…»

А кибитка все раскачивалась и скрипела, переваливалась с кочки на кочку, поднималась то выше, то ниже, верста за верстой одолевая далекий однообразный путь.