Элизабет Бикон - Граф-затворник

– Хотя на самом деле я вас не знаю. Да и очень сомневаюсь, что хоть кто-то вас хорошо знает, но я уверена: вам это нравится.

– Что по-вашему означает меня хорошо знать? – с нетерпением поинтересовался он.

Неужели он считает, что друзья о нем даже не вспомнят, не считая случайных вопросов вроде «А что сталось с тем лордом-отшельником, которого мы когда-то считали таким прекрасным и многообещающим молодым человеком?». Ей безумно захотелось доказать обратное.

– Я не знаю, где здесь отправная точка, – произнесла она. – Вы должны доверять людям или в конце концов превратитесь в нелюдима. Кто-то должен вас получше узнать, милорд, хоть вы этого совсем не хотите. Могли бы рассказать Джеку обо всем произошедшем с вами в Индии – он ваш друг, вам нужно с кем-то поделиться. Моя мать и братья проявляют к вам искреннее участие, тогда как вы прячетесь в своем замке, словно никому в мире нет до вас никакого дела. Раньше вы не были таким затворником, а Джека и Рича считали своими лучшими друзьями. Может, для Фортинов дружба мало что значит, но для Сиборнов дружба значит многое.

– А что я значу для вас, мисс Сиборн? Ведь себя вы исключили из списка моих друзей и доброжелателей, – мягко поинтересовался он.

В замкнутой комнате внезапно упало молчание, но оно не было каменно-неподвижным: его переполняли вопросы и ответы, которые она не осмеливалась произнести вслух.

– Для меня вы безмерно таинственный человек с противоречивым нравом, милорд, – принужденно легкомысленно отшутилась она.

– Вы для меня тоже, мисс Сиборн, – мрачно ответил он.

– Я?! – вскрикнула Персефона и в шоке осознала: ей очень хочется, чтобы божественно прекрасный Алекс Фортин, превратившийся теперь в отчужденного графа, счел ее не закрытой книгой и злобной стервой, а совсем-совсем другим человеком.

– Вы – богиня Персефона, – неумолимо подтвердил тот, пристально глядя в ее глаза.

– Я полагала, вы ко мне совершенно равнодушны, – с запинкой выдавила она.

– Это невозможно. Ни один мужчина, в чьих жилах еще кипит кровь, не может оставаться равнодушным к Персефоне, столь прекрасной богине.

Она вздрогнула, не в силах скрыть ироничное отношение к своему необычному имени.

– Вы не представляете, как я жалею, что родители не назвали меня каким-нибудь простым именем – Джейн, или Энн, или Мэри, или еще как-то обыкновенно, – удалось выговорить ей почти небрежно.

– Тогда вы стали бы богиней Джейн, Энн или Мэри, хотя должен признать, эти имена звучат не так божественно. Имя – это просто имя, моя дорогая. Ни одна женщина с вашей привлекательностью и красотой не смогла бы пройти незамеченной для противоположного пола. Даже если бы не носила имени самой богини весны.

Персефона выросла в окружении урожденных женщин Сиборн и тех дам, которых мужчины рода Сиборнов желали и брали себе в жены. Она считала свою внешность лишь обычным набором семейных черт. Ей никогда не приходило в голову считать себя выдающейся представительницей прекрасного пола.

– Я не так красива, как вы говорите, и определенно не ваша «дорогая», – парировала она и пожалела, что так сильно переживает из-за мнения этого таинственного и резкого в высказываниях человека.

Казалось, они опасливо противостоят друг другу в этой полутемной, интимной обстановке, скрытые от общепринятых правил и условностей. Ночная тишина отгородила их от остального мира. И единственное, что имело сейчас значение, – это их собственные поступки и мысли.

– Я думаю, вы самая прекрасная женщина, какую мне только довелось видеть и о которой только может мечтать мужчина, сходя с ума от желания. Даже вам не под силу удерживать нас от этого, мисс Сиборн, – ответил он и серьезно посмотрел ей в глаза, отчего у нее гулко забилось сердце, а потом и вовсе пустилось вскачь.

– Алекс, вы думали обо мне, когда терпели плен, пытки и остальные ужасные страдания? – невольно выговорила она с болью и тут же спросила себя, хочет ли она получить утвердительный ответ.

– Тогда – нет, – искренне ответил он. – Не забывайте, когда я отправился в армию, вы были очень вредной маленькой девочкой, вам не позволяли играть со старшими братьями и их другом, а требовали учить уроки в классной комнате. Я мечтал о женщине, которая очень походила бы на вас такую, какой вы стали сегодня. О той, которая смогла бы добраться до моего измученного, ожесточенного сердца и соединила свою чистую и светлую душу с моей душой, которая настояла бы, чтобы я шел по жизни с добром, несмотря на все усилия моих мучителей взрастить во мне ненависть. Я мечтал о вас и только о вас каждую ночь с того самого момента, как наконец увидел взрослой, настоящей богиней. И теперь я уже прочно стою на этом пути и не думаю, что меня вы могли бы остановить даже своим неудовольствием.

– А может, я не захочу вас останавливать, – пробормотала она и внезапно обнаружила, что смотрит на него с мыслями о тех отношениях, которые начинали между ними складываться; от них шел теплый свет.

– Меня? Настоящего монстра? – резко произнес Алекс, как будто и в самом деле считал, что он отвратителен, хотя в действительности это было совсем не так.

Потрясенная Персефона увидела в его взгляде слишком знакомые ей самой чувства.

– Вы, милорд, для меня лишь более взрослый и могущественный образ юного прекрасного Алекса Фортина, которого я когда-то знала, – со страстной искренностью уверила его Персефона. Она задержала взгляд на его лице и с нежностью улыбнулась. Насколько же неверно его мнение о себе! Разве можно так заблуждаться на свой счет? – Вы не думаете, что без этого вы были бы чересчур совершенны? – спросила она, легким жестом показывая на шрамы, именно их он, кажется, считал своим тяжким бременем.

– Неужели вы не считаете меня отталкивающим? – хрипло произнес он.

– Ничуть не считаю. Вы всегда были невыносимо красивы. Но при ежедневном общении ваш характер действует мне на нервы.

– Слишком действует, чтобы можно было терпеть?

– Но ведь я здесь, не так ли? Если бы я совсем не терпела вас, то, разумеется, не пришла бы сюда этой ночью. И уж тем более не выбрала бы для рандеву с неприятным мне человеком такое место, где оказалась бы с ним в тесном соседстве.

– Рад это слышать, поскольку и Джек, и любой из ваших братьев, без сомнения, сочли бы невероятным безумием с вашей стороны встретиться со мной здесь в такой час, – сурово заявил Алекс, снова превращаясь в строгого воина. – Прийти и закрыться со мной наедине в этой комнате посреди ночи, когда все спят, – это настоящее сумасшествие. Вы больше не должны так опрометчиво рисковать своим добрым именем.

– Но и вы же рискуете! – с негодованием напомнила она, а сама произнесла про себя: «Как он быстро, за одно мгновение сбросил странную неуверенность и обратился в строгого блюстителя нравов!» – Я все-таки была права. Вы самый раздражающий меня человек на этой земле.

– Наверное, потому, что у меня, в отличие от других, хватает смелости указать на очевидное? – поинтересовался он с кажущимся удивлением, что она может считать раздражающим столь обоснованное осуждение.

– Милорд, у вас нет права меня порицать. Если вы считаете меня столь неразборчивой в знакомствах, вам не стоило тогда сюда приходить и рисковать своей репутацией.

– И предоставить вам в одиночестве бродить по этому громадному дому в самые опасные часы ночи? И какой из меня тогда друг вашего брата и Джека?

– О, да забудьте вы о них! – набросилась она на него с непонятной для нее самой яростью.

– Прекратите вести себя с таким безразличием и вернитесь к нам, живым и грешным, в реальный мир! Как бы вы ни притворялись, вы все равно не бездушная машина, которой наплевать на чувства других, и никогда ею не будете! – бушевала Персефона. – Вы – очень страстный и целеустремленный мужчина, Александр Фортин. Я знаю, вы только делаете вид, что это не так, чтобы защититься от людей, и особенно от меня. Но я этого не допущу, – закончила она с дрожащей улыбкой, едва сдерживая слезы при мысли, что такой умный и сильный мужчина обрекает себя на одиночество и прячется от критического взгляда общества.

– Ваше желание для меня закон, – зловеще усмехнулся он и схватил ее руку, которой она в подкрепление своих слов размахивала перед его лицом.

Он решительно потянул ее к себе, и Персефона без сопротивления приблизилась. Неужели она сама все недели именно этого добивалась? Да и к тому же скрывала этот маленький нечестивый секрет от ее собственного сознания? Персефона испытала целую гамму противоречивых надежд и страхов. Глядя в синие, как море, глаза Алекса, она видела в них в точности такие же чувства. В его взгляде горело желание, которое он и не собирался от нее скрывать.

– Разве вы еще не поняли, что на ужин с дьяволом стоило прихватить ложку покрепче и подлиннее? – пробормотал он у самых ее губ – не настолько, чтобы поцеловать ее, но в очень соблазнительной близости.

Глаза Персефоны подернулись тонкой дымкой.

– Вы не дьявол, – услышала она собственный шепот, а в голове стучала мысль: в действительности он напоминает падшего ангела, учитывая его прошлую надменность и совершенную красоту. – Вы даже вполовину не так плохи, как пытаетесь меня убедить. И вы никогда ни в малейшей степени не станете таким, как ваш отец или брат, даже если проживете до ста лет, – дерзко продолжила она, как бы подстрекая его доказать обратное. Она совершенно не верила, что он может причинить ей боль, и чувствовала, как где-то внутри зарождается странный первобытный жар.

Она чувствовала: если Алекс сейчас ее не поцелует, то повредит ту тоненькую ниточку, постепенно их связывающую. Отчаяние и любопытство перебороли страх перед неизведанным чувством, перед бездонной пропастью между реальностью и тайной. Персефона желала настоящего Алекса Фортина – желала любым, каким он только мог ей открыться, даже если это подвергало опасности ее сердце. Иногда, если хочешь получить нечто чудесное, приходится идти на риск и обнажать свою ахиллесову пяту. Не попробуешь – не узнаешь.

– Бога ради, да поцелуйте же меня, глупец! – наконец выпалила она, боясь, что иначе вот-вот сорвется и сама его поцелует.

– Нет, это вы глупышка, потому что позволяете мне к вам прикасаться, не говоря уже о чем-то большем, – парировал он, но повиновался, тоже не мог устоять перед искушением.

Персефона с изумлением осознала: его тело напряжено до предела, а рот прижимается к ее губам. Она поняла, что недооценила Александра Фортина. В его синих глазах и частом, хриплом дыхании ощущался настоящий огонь. Но все-таки Алекс полностью не поддавался своей необузданной страсти из-за страха причинить Персефоне боль или шокировать ее своим отчаянным стремлением взять все, что она предлагала. О да, он безумно хотел ее!

Сколько времени он уже сражался с этой невероятной жаждой интимности, безумным жаром и отчаянным желанием? Слишком долго, судя по нервной дрожи его пальцев, когда он протянул руку и убрал выбившуюся прядку ей за ухо. И нежно пригладил ее волосы, словно от этого зависела вся его жизнь. Персефона заподозрила, что таким образом он пытается перевести дух, дать им обоим время насытиться сладостным соблазнением и затем вернуться к обычному здравомыслию. Но она не согласилась и в свою очередь ласково взяла в руки его угольно-черные пряди и ощутила их мягкую упругость. Потом девушка закинула назад руки и завораживающе открылась его страстно-отчаянным поцелуям.

Первое сладостное прикосновение его губ оказалось удивительно нежным и почти молящим. Но постепенно оно становилось все увереннее и горячее, ибо Персефона отдавала ему всю себя без малейших протестов, зная – они здесь в полной безопасности. Никто-никто не сможет к ним вторгнуться. Это было совершенное таинство, предназначенное только для них двоих.

Алекс приоткрыл рот, убеждая ее разомкнуть губы и впустить его. И Персефона почувствовала: ей этого хочется. Это было где-то внутри, где таилось средоточие ее женственности. И едва ли что-то могло ее остановить, разве что землетрясение, да и то вряд ли. Она испытывала нестерпимую потребность во всех смыслах ему открыться. Страстный натиск Алекса совершенно обезоруживал Персефону. Она застонала, испытывая не изведанное ранее, пьянящее чувство: его язык яростно исследовал ее рот, а губы отчаянно ласкали ее губы, рассказывая о поцелуях гораздо больше, чем она могла представить.

Все ее мысли, что можно испробовать страсть, а затем для предотвращения последствий отступить, стремительно улетучились. Движимая сильнейшим желанием все узнать о потрясающе чудесном, таинственном графе Калверкоуме, Персефона поднялась на цыпочки, и его руки скользнули вниз, обхватили ее талию и тесно прижали тело к себе, как будто они двое уже стали любовниками. Но все-таки инстинкт самосохранения усиленно нашептывал Персефоне: это уже слишком.

В маленьком закрытом мирке, куда она сама его заманила, вдруг стало невероятно жарко. Персефону совершенно поглотила страстная истинная натура Александра, которую он столь яростно скрывал от остальных, но в конце концов позволил увидеть ей. Она наслаждалась, упивалась его близостью и доверием и отчаянно желала настоящего, истинного мужчину, скрытого за придуманной броней. Это открытие буквально разрывало ее на части – и еще понимание: если она сейчас отступит и вновь воздвигнет между ними барьер, то будет жалеть об этом всю оставшуюся жизнь.