Он остановился и быстро взглянул в ту сторону, где стояла девушка, – теперь она обеими руками опиралась на стол и, как бы оцепенев, следила за рассказом. Но лишь только взор его коснулся ее, она, сделав над собой усилие, улыбнулась ему слабой, едва заметной улыбкой.

– Но сердце прекрасной Аспазии не было столь прекрасно, как ее наружность, и не всегда могло скрыть так хорошо свои недостатки, как бы она того хотела, – продолжал португалец слегка дрожащим голосом, – и дон Энрико, при всех своих странностях имевший в высшей степени честный и благородный характер, с течением времени стал замечать вещи, которые должны были казаться ему возмутительными. За этим открытием последовали неприятные объяснения, которые нередко доходили до того, что заставляли его сильно сомневаться в верности сделанного завещания… Маркиза с упрямством пренебрегала этими угрожающими признаками, она слишком надеялась на свое непреодолимое очарование, к тому же в приближенных дона Энрико она имела одного преданного друга.

Спокойным взглядом рассказчик обвел внимательно слушавшую его толпу, остановив его на бесстрастном лице министра, сидевшего рядом с князем; сонливо опущенные веки на мгновение приподнялись, и взгляд его, полный ненависти, встретился со взором португальца.

– Однажды маркиза давала блестящий бал в своем замке, – продолжал Оливейра. – Дона Энрико там не было. Но в то время как, подобно какой-нибудь волшебнице в своем сияющем маскарадном костюме, прекрасная Аспазия расхаживала по своим роскошным покоям, около полуночи ей шепнул кто-то на ухо, что друг ее лежит при смерти. Почти в беспамятстве от страха и ужаса, бросается она в экипаж и уезжает одна, взяв возжи в руки, в страшную бурю, чтобы спасти себе полмиллиона.

– Она была одна? – проговорила Гизела задыхающимся голосом, протягивая к португальцу руку, чтобы прервать его.

– Она была одна.

– С ней не было дочери, которая бы ее сопровождала?

– Дочь оставалась на балу, – вдруг проговорил глубокий, суровый голос чуть слышно. Подойдя к столу, старый солдат, как казалось, с полнейшей бесстрастностью, но с торжеством во взоре, намеревался взять шкатулку, чтобы отнести ее домой.

Почти в ту же минуту Гизела увидела перед собой министра, который крепко, почти до боли, сжал ей руку.

– Что это значит, дитя, что ты прерываешь восхитительную сказку, которую мы все слушаем?.. Неужели ты никак не можешь отвыкнуть от своих ребяческих замашек? – проговорил он громко.

Но этот громкий тон звучал так странно, как будто бы в нем человек этот сосредоточил всю дерзость, всю непреклонность – все те опасные качества, которыми он обладал до сих пор в такой сильной степени. Очень может быть, что до его слуха также долетел ответ старого солдата, но, не давая этого заметить, он повелительно указал ему по направлению к Лесному дому. Старик удалился, насмешливо улыбаясь.

Не оставляя руки, министр принудил падчерицу следовать за собой. Идя на свое место, он с улыбкой многозначительным взглядом окинул общество, как бы говоря: «Смотрите, что это за экзальтированное, своевольное созданье!»

– Досказывайте нам историю, господин фон Оливейра! – вскричала графиня Шлизерн, между тем как его превосходительство поместил падчерицу между собой и своей супругой. – Сейчас капля дождя упала мне на руку. Если нам придется в бальной зале дослушивать конец вашей сказки, то вся пикантность ее для нас будет потеряна.

Лицо князя мало-помалу теряло свое беспечное выражение. Маленькие серые глазки с недоверием начали следить за рассказчиком, так спокойно, со скрещенными на груди руками, прислонившимся к дереву и прямо и смело смотревшим в светлейший лик, – он начинал ему внушать неприятное чувство… Как все слабые характеры, которые благодаря случайности занимают высокое, привилегированное положение в обществе, он был очень склонен решительное, самоуверенное проявление мужества и твердости считать за недостаток снисходительности и на самом деле не выносил этого. А между тем рассказ этого человека имел поразительное сходство с той старой, темной, наполовину забытой историей, придавать значение которой он никогда не хотел ради министра. Подавить же желание узнать развязку этой странной истории он не мог, а потому довольно поспешным и не лишенным милостивого внимания движением руки он пригласил португальца продолжать свой рассказ.

Португалец отошел от дерева. Вторичный порыв ветра уже с большей силой пронесся в воздухе.

– Здесь начинается самообвинение человека, от лица которого я говорю. Он совершил важный проступок, но за то и пострадал, – продолжал он, возвышая голос. – В ту ночь, когда смерть так неожиданно настигла дона Энрико, при нем находились только виконт – блестящий, храбрый дворянин – и я, – так гласит дальнейший рассказ немецкого медика. – Умирающий воспользовался несколькими минутами, которые ему остались, чтобы опровергнуть свое завещание, – он стал диктовать новое. Мы писали оба, чтобы соблюсти большую верность, – шепот умирающего, прерываемый стонами, был слишком невнятен… Он делал главу своей фамилии полным наследником своего имущества, не оставляя из них маркизе ни гроша, ни пяди земли… Дон Энрико подписался на рукописи виконта, как более ясной и понятной, и мы оба поставили на ней свои имена как свидетели… Как бы сбросив с себя тяжелое бремя, умирающий опустил голову свою на подушку. Вдруг мы услышали, как дверь в переднюю с шумом отворилась и раздалось шуршанье шелкового платья. Нам слишком хорошо были известны эти шаги! Виконт поспешно вышел, чтобы прикрыть дверь, а я, схватив закрепленное подписями завещание, быстро спрятал его в свой боковой карман… А там, в передней, прекрасная Аспазия бросилась к ногам виконта и своими белыми руками обнимала его колени. Желтые волосы, растрепанные бурей, падали наземь; только одна прядь, спускаясь вдоль виска, как тонкая красная змейка вилась по ее белоснежной шее, лоб был поранен камнем, сорванным бурей с повалившейся стены, – маленькая полоска крови струилась по нему… Виконт забыл свою обязанность и честь, пленившись трогательной беспомощностью лежащей у ног его красавицы, – дверь раскрылась, и маркиза ринулась к постели умирающего… Последним словом дона Энрико было проклятье ей; он умер с уверенностью, что загладил свою несправедливость относительно родственников, но прекрасная Аспазия с побледневшим от страха восковым лицом была все же его и нашей властительницей… Коварная змея опутала своими мягкими, ласкающими кольцами гордого, благородного человека, главного свидетеля, – он вдруг отошел к оконной нише, повернувшись спиной ко всему, что происходило в комнате. Затем она, извиваясь, обратилась и ко мне, и прошипела мне тихо на ухо, что ее единственная дочь, существо, которое боготворило мое сердце, будет моей, если я позволю ей прочитать листы, которые лежали на столе, – я отвернулся. Она схватила написанный мной экземпляр завещания, полушепотом, дрожащим от гнева голосом прочитала первый параграф, из которого увидела, что умирающий отказывается от нее. Она не перевернула страницы и поэтому не заметила, что он не подписан… Вдруг, громко рассмеявшись, она скомкала бумагу и бросила ее в камин… Только впоследствии, вступив во владение наследством, перешедшим к ней в силу первого завещания, она соблаговолила сообщить мне, пожимая плечами и ядовито улыбаясь, что дочь ее была уже обручена с человеком, равным ей по происхождению, еще до ее безумной поездки к умирающему принцу. Выдать ее я не мог, так как этим я выдал бы самого себя!

Шепот пронесся по всему собранию. Португалец подошел к князю:

– Настоящее, действительное завещание осталось на руках несчастного человека, который с тех пор странствовал по свету, нигде не находя себе покоя, – сказал он торжественным голосом, вынимая из бокового кармана бумагу. – Незадолго до своей смерти он передал завещание мне. Не угодно ли будет вашей светлости убедиться, что оно составлено по всем требованиям закона?

И с низким поклоном он подал документ князю.

Взоры всех со сосредоточенным вниманием устремлены были на лицо его светлости. Никто не заметил, как министр при этом неожиданном обращении сначала откинулся назад на спинку стула с помертвевшими щеками, затем поднялся и с безукоризненно разыгранным беспечным видом бросил взгляд через плечо князя на бумагу, которую его светлость развертывал медленно и с некоторым колебанием.

– Так вот как, господин фон Оливейра! – вскричал его превосходительство со смехом. – Вы так увлеклись мистификацией своих внимательных слушателей, что даже принесли рукописное подтверждение вашему маленькому рассказу.

И на это дерзкое восклицание также никто не обратил внимания – все придворное общество занято было редким и интересным зрелищем замешательства, которого не мог преодолеть его светлость. Минуту он держал раскрытую бумагу в слегка дрожащих руках, как бы не веря своим глазам. Лицо его от смятения покрылось краской – он пробежал первую страницу и, повернув лист, искал подписи.

Ожидание всех услышать имена подписавшихся на документе не исполнилось – его светлость недаром проходил долголетний курс дипломатической науки у своего искушенного министра, язык его не произнес ни слова. На мгновение рука его опустилась на глаза, затем он поднялся, сложил бумагу и положил ее в карман.

– Прекрасно… Очень интересно, господин фон Оливейра! – сказал он странно спокойным голосом. – Мы когда-нибудь снова вернемся к этому рассказу – при случае!.. Однако в этом деле, – живо заговорил он, – вы правы, милая Шлизерн, дождь начинает накрапывать!.. Поспешите укрыться от него! Прислушайтесь, как начинает шуметь там, между вершинами деревьев… Скорей, скорей, факелы вперед!

Толпа эта имела вид цыганского табора, который второпях спешил оставить место своей стоянки. Все суетились; дамы искали свои шали и мантильи, мужчины – шляпы. Кроме его светлости и графини Шлизерн, никто еще не видал и следа той злополучной дождевой капли, но тем не менее все чрезвычайно озабочены были тем, чтобы спасти свои туалеты.

Во время всеобщей суеты Гизела пыталась приблизиться к князю, который, по-видимому, совершенно равнодушно разговаривал с графиней Шлизерн, остановившись среди луга.

По прочтении документа взор его скользнул по лицу девушки; ей показалось, что он полон упрека и недоверия. Своими вопросами не выдала ли она того, что ей известна была тайна?.. При этой мысли лицо ее покрылось лихорадочным румянцем: она чувствовала неописуемое смущение.

Как много стало бы известно свету о ее нервной раздражительности, если бы прекрасная мачеха могла наблюдать это смущение! Но теперь ей было не до падчерицы; она сама испытывала в эту минуту хотя и неопределенное, но тем не менее очень тяжелое предчувствие какого-то несчастья, которое должно над ней разразиться. Глаза ее также устремлены были на князя, как будто бы на лице его она могла прочесть содержание спрятанной на его груди бумаги.

– Гизела, ты будешь так любезна отправиться со мной в замок? – раздался над самым ее ухом подавленный, но в то же время повелительный голос министра. – Ты, мне кажется, намерена снова выкинуть одну из твоих безумных выходок!.. Ни одного слова, сделай одолжение!.. Мы опутаны ловкой интригой, но еще не все потеряно – я здесь!

Глубокое и непреодолимое омерзение отразилось во взоре девушки, который бросила она бесстыдному лжецу, только что снявшему личину пред своей падчерицей и, несмотря на это, осмеливающемуся говорить ей об интригах других… Преступление стало известно князю; странным стечением обстоятельств ему явилась возможность вступить во владение завещанным ему наследством, а она должна смотреть молча, как эту ясную как день истину человек этот станет попирать всеми возможными средствами, со свойственными ему нахальством и дерзостью?.. Она должна стать как бы сообщницей его, всю свою жизнь обязана хранить тайну, и таким образом бог весть сколько долгих лет сознательно обманывать княжеское семейство?.. В сердце ее ни разу не пробудилось чувства сострадания к непорядочной, корыстолюбивой женщине, для которой никакое средство не было дурно, чтобы обогатить себя, – она с ужасом смотрела на ту глубокую пропасть, которая отделяла ее навсегда от ее бабушки… Действительные мотивы, ради которых отчим ее сообщил ей эту тайну, ускользнули от ее чистого, неопытного понимания, хотя в то же время она ясно сознавала, что человек этот, со своей испорченной душой, конечно, не имел в виду лишь одно благородное намерение сохранить незапятнанным имя Фельдерн и не ради этого пустил в ход всю утонченность своего ума.

Она ничего не ответила на его шепот, в последних словах которого проглядывало доверие к ней, и отвернулась от него с тем омерзением, которое испытываем мы при виде ядовитой гадины. Но эта презрительная уклончивость не спасла ее от вынужденного общества. Министр так крепко держал ее руку, что ей невозможно было освободиться от него иначе, как возбудив всеобщее внимание.

Госпожа фон Гербек также стояла теперь на страже и так энергично шла рядом с девушкой, словно исполняла обязанности жандарма. Маленькая толстуха до сих пор не могла прийти в себя от изумления «неприличной, ничем не мотивированной выходкой» Гизелы во время рассказа португальца: она утверждала, что еще теперь дрожит всеми членами, неоднократно жалобным тоном заверяя его превосходительство, что ничего так не желает, как быть в эту минуту в милом, тихом Грейнсфельде, где, по крайней мере, «раз совершенный, но ничем уже неизгладимый скандал» можно скрыть за четырьмя стенами.